Текст книги "Рось квадратная, изначальная"

Глава вторая,
где выясняется, что мир тесен и пути-дорожки часто пересекаются

Вероятность встретить приятеля возрастает именно тогда, когда он на хрен вам не нужен.

Апофегмы

Как всегда, на кону было шумно.

В поисках гостинцев для своих домашних стражник-раздрайник Обормот бродил по рядам, разглядывая товар и попутно здравкаясь со знакомыми, а в голове все вертелась забавная, но назойливая песенка, давеча слышанная в станционном трактире в исполнении известного романсера Фасо Бурчалкина, ныне посетившего их места:

 
Но где же, где же видел ты,
Ты чудака такого,
Который бы вертел, вертел
Очаг вокруг жаркого.
 

Песенка Обормоту нравилась и задорностью своей, и разумной постановкой вопроса. Действительно, где ж это было видано, чтобы очаг вертели вокруг жаркого? Вот только этот прилипчивый куплет насиловал голову уже битых три часа, и Обормот, не в силах от него избавиться, готов был даже возненавидеть не только эту песенку, но и её исполнителя.

Впрочем, расхаживать по рядам это обстоятельство ему ничуть не мешало.

Служебная алебарда с широким полукруглым лезвием, надраенным до зеркального блеска, придерживаемая за нижний конец древка могучей дланью, важно лежала поперёк плеча Обормота. И разночинный базарный люд едва успевал отскакивать или пригибаться, когда стражник, неторопливо вышагивая, куда-нибудь поворачивался, тем самым подстригая острым лезвием воздух за широкой спиной и грозя кому-нибудь снести голову. Впрочем, уворачивался народ привычно, даже особенно не замечая сей напасти, так как по-другому стража своё орудие труда и не нашивала, и, сколько помнили старики, всегда так было. А что привычно, то и досады особой не вызывает.

А уж тем более таких мелочей за собой не замечал сам Обормот, лично полагавший себя доброй и наивной душой, недостаточно строго выполняющей свои служебные обязанности. Поэтому алебарду он таскал с собой постоянно, даже в свободное от службы время, и народ, можно сказать, гонял чуть ли не круглосуточно.

Подгребая к одному из торговых рядов, заваленных разными диковинками, Обормот громко топал пудовыми сапогами и решал про себя сложную проблему. Вот она: толи в трактир заглянуть чаркой угоститься, то ли штраф с кого для успокоения души содрать, а за что – всегда найдётся, то ли сразу домой, к жинке под тёплый и мягкий бок податься.

Тут-то он и увидел в суетящейся толпе своего нового знакомца из славов.

– Ага! – радостно гаркнул Обормот, причём гаркнул с такой силой, что народ вокруг него словно ураганом разметало в разные стороны, а некоторые от внезапного испуга даже за прилавки попрыгали, как матросы за борт с тонущего корабля. – Кого я это вижу, халваш-балваш, не своего ли другана Благушу?!

И устремился к нему, раскрыв ведмежьи объятия.

Слав хмыкнул, выходя на дистанцию прямого сближения, ловко уклонился от алебарды, сверкающей в правой руке стражника, и они немного помяли друг другу бока, обнимаясь, – здоров был слав, не слабее его, манга. Затем, весьма довольные собой, расступились, и стражник окинул торгаша более внимательным взглядом. Для Роси Благуша одет был привычно – красный, расписанный золочёной вязью армяк, синие плисовые штанцы да крепкие яловые сапоги, блестевшие от чёрного дёгтя.

– Куда это ты опять намылился, на ночь-то глядя? – с неподдельным интересом пробасил Обормот в свою чёрную бороду, спутанные и буйные заросли которой победно вздымались едва ли не до самых глаз. – Да ещё вырядился, как на свиданку, во все новенькое, как с иголочки, а, халваш-балваш?

– Почти в яблочко, Обормот, оторви и выбрось, – ещё шире, но вместе с тем уже несколько озабоченно ухмыльнулся Благуша. – Свиданка и есть, только не простая, а деловая. Вот и спешу.

– В нашем домене-то? – раздрайник безотчётно поправил сползающий на нос край остроконечного шлема. – А обратно как вернёшься, халваш-балваш? Опять, что ли, Отказную устроишь? Нет, какая у людей интересная жизнь, завидую, халваш-балваш, по-доброму! Сплошные приключения… не то что у меня – служба да служба! Может, и меня с собой возьмёшь?

Благуша с видимым сожалением покачал головой:

– Да я тут недалече, слыхал про весь Утренние Слезы?

– Ха, так там я и проживаю, халваш-балваш! – От избытка чувств Обормот стукнул древком алебарды в выложенную рифлёным камнем дорожку средь рядов. – Ну, раз нам по пути, бросаю все дела и еду с тобой!

– Да кто ж тебя со службы отпустит? – подивился Благуша.

– Так я и не на службе, халваш-балваш, я так, после смены ошиваюсь…

Тут намётанный глаз стражника-раздрайника зацепился за спираля – малолетнего воришку-манга, пытавшегося под шумок что-то стянуть у глазевшего на них продавца диковинок, чей прилавок стоял с правого боку. И недолго думая, ласково отвесил тому ребром ладони по тощей шее. Впрочем, и этой малой толики «доброты» хватило, чтобы спираль с воплем перелетел через прилавок и зарылся головой в сложенный там товар.

– Проверь, не пропало ли чего, халваш-балваш, – посоветовал Обормот все ещё разевавшему рот продавцу.

Опомнившись, тот налетел на спираля коршуном и, немилосердно вывернув ему карманы, с торжествующим криком обнаружил свою пляжку из чёрного обсидиана. После чего вознамерился от всей души отвесить ему пинка под худосочный зад, да не тут-то было. Малец вывернулся ужом, снова перескочил через прилавок и понёсся вдоль рядов так, что только босые пятки засверкали и ветер засвистел.

– А говоришь, не на службе, – пробормотал Благуша, задумчиво уставившись на пляжку в руках продавца.

– Да это я так, по привычке… – Манг вдруг нахмурился и поправил коротким, намозоленным от воинских упражнений пальцем край шлема, снова норовивший сползти на нос. – Иль тебе моя компания не по нраву, халваш-балваш? Так ты скажи, не стесняйся, я мешать тебе в личных делах не собираюсь и никакой обиды на тебя держать не буду.

– Да ты что, Обормот, друган, да я завсегда твоей компании рад, оторви и выбрось! – Благуша слегка растерялся от такого обвинения. – Встреча там у меня с Минутой, в твоей веси, деловая, конечно, как и говорил, но кто мешает нам по пути побалакать по душам? И вот что, друган, помнишь пляжку бодрячка, что мне подарил перед Отказной, когда я в беде был?

– Ну?

Слав выдернул пляжку у продавца диковинок из пальцев, заплатил, не торгуясь, положенное количество бабок и протянул стражнику.

– Вот, держи, оторви и выбрось.

– Что это ты мне возвратку делаешь, – возмутился стражник, – я тебе не одалживал, а дарил!

– Да какая же это возвратка! Я ж тебе ответный подарок делаю, оторви и выбрось, друган ты мой манг! Ежели б ты мне тогда не помог, разве я прибыл бы домой вовремя?

– Да разве ж вовремя? – несказанно поразился Обормот такому утверждению.

– Ещё бы! В самый нужный момент… чтобы не жениться.

Проникнувшись шуткой, оба негромко, можно сказать, доверительно заржали, а вслед за ними захихикали и некоторые из окружающих зевак, из того люда, что всегда охоч до чужих разговоров. Но особо повеселиться стражник не успел. Почувствовав на своём затылке чьё-то неприятное свербящее внимание, он нехотя обернулся и столкнулся взглядом с каким-то мужиком в сером армяке, по внешности – из домена Крайн. Тот стоял всего в трех шагах, позади пары обычных зевак – широкоплечий, рыжеусый, с бритой против обычая наголо башкой. И было в той бесстыжей плешивости что-то нехорошее, подозрительное.

– Продаю злодейские услуги! – тут же нараспев прокричал усатый, продолжая хамски пялиться Обормоту в бородатое лицо. – Кому руки выкрутить, гонор обломать, мошну обчистить, подходи-налетай, договор заключай!

Несколько оторопев от такой наглости, Обормот тем не менее быстро обрёл привычную уверенность и деловито осведомился, демонстративно шевельнув могучими плечами:

– А по шее?

– И по шее даю! – живо откликнулся нахал, широко расставив ноги и уперев кулаки в бока. – Как попросишь, служивый, так и будет, слово хозяйское – закон! Так что, дать по шее или как?

– А ну покажь, как умеешь, халваш-балваш! – Стражник грозно сдвинул брови и попёр на проходимца с алебардой наперевес. Народ тут же бросился врассыпную, чтобы не попасть под горячую руку, а вместе с ними дал деру и лжеплешивый. Шмыг среди прилавков – и был таков. Не слишком-то храброго десятка оказался.

– Где-то я эту рожу видел, – остановившись, задумчиво проговорил манг, глядя ему вслед. Он обернулся и махнул волосатой пятернёй подходившему поближе Благуше. – Ну ладно, ты ж торопишься, слав, верно, халваш-балваш? Пошли отседова.

– Надо бы попутную телегу поймать, – со странной задумчивостью проронил тот, тоже глядя вслед удравшему нахалу. – До веси-то топать не близко, а мне до полуночи надо поспеть.

– Это мы запросто, халваш-балваш. У меня среди знакомых желающих подвезти – в очередь выстраиваются. Рыльце-то у многих в пушку, а я, чай, не дудак, случаем пользоваться умею!

И они дружно пошли ловить халяву.

Глава третья,
в которой коса как ни уворачивалась, а нашла на камень

Можно ли купить честного человека?

Купить нельзя, продать – можно.

Апофегмы

– Нет, девица, и не упрашивай, – негромко, но решительно ответил Безумный Проповедник, уставившись на Минуту исподлобья слегка выпученными глазами. – Не знамо мне то, о чем ты просишь. А что по пьянке гуторил… так чего по пьянке, скатертью дорога, не нагуторишь, чего не насочинякаешь, когда язык с башкой не ладит и поперёд неё поспеть торопится!

Минута тихо вздохнула и посмотрела в окно трактира, рядом с которым стоял столик, приютивший их с Проповедником. «Как же быстро летит время, – подумала она. – Только что за окном был день, и вот уже ночь прижала тёмные мягкие ладони к стеклу с той стороны, отгородив мир от света Небесного Зерцала». От стойки трактирщика, под стать её настроению, тянулась вдумчивая песня, исполняемая худым белобрысым славом, являвшимся не кем иным, как известнейшим бродячим бардом Вохой Василиском. Оседлав табуретку, заезжая знаменитость под мелодичные звуки балабойки красиво выводила сочным баритоном:

 
…Мне казалось, одинокий,
Средь ночных светил,
Во вселенной, в тьме глубокой
Позабыт я был…
 

Шикарная одёжка барда – штанцы и рубаха из дорогого синего плиса с широкими красными лампасами по швам прямо-таки громогласно заявляла о его благополучии, но завистливых взглядов окружающих это не вызывало – честно заработал, чего там говорить. Мало у кого такой чудный голос имелся, как у Вохи:

 
…Там горели и играли
Искрами огня
И в безбрежность улетали
Звезды от меня…
 

Народ в зале, не забывая работать челюстями и опрокидывать чарки – для смазки, – с таким же вдумчивым вниманием слушал Boxy. Boxа пел, а трактирщик Мудрый Фрол, пристроившись рядом с ним, не забывал подливать в чарку романсера по мере опорожнения… да нет, не брагу – квас, надо же было чем-то певцу горло смачивать после песен, да и во время оных…

Минута снова вздохнула. Хорошо пел Воха. Да только душу расстраивал пуще прежнего. Проповедник оказался упрям и непоколебим. Битых три часа с момента его появления в трактире, момента, которого она ожидала более трех суток, она пыталась уговорить его открыть лишь ему одному известную тайну. Тайну, о которой и говорилось в том донесении, на доставку которого в храмовник – Бове Конструктору, по поручению его агента трактирщика Мудрого Фрола, – она положила столько сил. Но дед упорно отпирался, отнекивался, отказывался от своих слов, сказанных в присутствии Фрола под влиянием «весёлых паров». Хотя Минута видела – прав трактирщик, знает дед тайну, но говорить не желает ни в какую, словно чего-то жутко боится. Вот бы узнать причину его страха, может, тогда сумела бы найти другой подход… И чем можно такого здоровяка напугать? Неужели только этими слухами о Проклятом домене, о том, что в нем никого живого давно не водится – ни людей, ни зверей, и только анчутки с елсами там обитают, да в таком количестве, что…

А дело, собственно, заключалось в том, что тема Проклятого домена являлась в Универсуме особенной. Из пятидесяти четырех доменов он был единственным, в который доступа не существовало. Он исправно вращался вместе с остальными, исправно подставлял свои бока в полночь бокам других собратьев, но… По народному сказанию, с тех пор как во времена давние был тот домен за непомерные грехи его жителей проклят Олдем Великим и Двуликим, навсегда обездвижились половинки Раздрай-Мостов, что соединялись над Бездоньем в одно целое с такими же половинками Раздрая из других доменов. И в том же сказании народном вещалось, что рано или поздно наступит день, когда соединятся Мосты с роковым доменом, и будет тот день началом конца, и будет тот день Днём Страшного Суда, и хлынут елсы, анчутки да феликсы железные тот Суд над всеми жителями Универсума вершить – каждому по грехам его, от мальца до старца… Минута не особенно то верила в эти россказни, народ, как известно, любит себе разные страховидлы выдумывать, чтобы свою серую жизнь приукрасить, и тем больше их выдумывает, чем меньше их на самом деле существует… Но допускала, что не всегда слухи возникают на пустом месте… Так, может, и дед что-то этакое видел? Что-то, что напугало его до заячьей лихорадки?

У Бовы Конструктора, настоятеля Храма Света, в том домене были свои интересы. Почему-то он полагал, что именно там он сможет открыть тайну самого Универсума кто и для чего его создал… И Минуте ничего не оставалось, как верить в его прозорливость, ведь Бова был истинным гением домена Простор, и все, за что он ни брался, у него получалось, а все его теории, казавшиеся на первый взгляд совершенно безумными, рано или поздно находили неопровержимое подтверждение. Взять хотя бы его Паровую Думовину – никто в неё не верил, сколько гонений на него было в учёном совете за жуткую растрату средств! Происки недоброжелателей, злопыхателей и зрявредителей едва не лишили Бову места настоятеля Храма Света! Но отстоял Бова своё детище, сумел закончить и доказать, что был прав, – доказать изумительной работой самой Думовины…

А тут этот упрямый дед – не желает пойти навстречу…

Хмуря тонкие чернёные брови, Минута покосилась на Безумного Проповедника, невозмутимо потягивающего квас из большого глиняного бокала. По различным сведениям, её собеседнику уже должно натикать лет сто, а то и больше, но его внешний вид ничуть не предвещал, что он готовится в последнее путешествие к Неведомым Предкам. Стать его была впору мужику в расцвете лет, но никак не вековому старикану – высокий рост, широкие плечи, и, хотя тело его скрывал потрёпанный серый армяк, столь длиннополый, что вполне мог сойти и за утеплённую рясу, под одёжкой явно угадывались нехилая физическая комплекция. Ну прямо не дед, а былинный герой! Из тех, что тучи руками разгоняют. Разве что борода его выдавала – седая и длинная, аж до пояса, да усы такого же размера и колера. Но волосы на голове были на удивление черны, как вороньи крылья. Связанные на затылке верёвкой в длинный хвост, они были не короче его бороды и прямо-таки кричали о молодости хозяина. Минута не могла не заметить, что этим контрастом цвета волос с бородой Проповедник очень сильно смахивал на самого Бову Конструктора…

Воха Василиск в этот момент сменил песню, затянув что-то грозно-весёлое, и Минута невольно отвлеклась, вслушиваясь:

 
Да! Расплачиваться
На миру!
За веселье и отраду
На пиру,
За вино и за ошибки –
Дочиста…
 

Наконец дед допил квас, отставил бокал и принялся пощипывать крепкими пальцами седые усы под крупным, горбатым носом, словно его руки не могли обходиться без какого-нибудь дела. Вернее, не усы, а усищи – вон, под стол свешиваются, концов не видно… Наткнувшись на отечески добродушный, но слегка насмешливый взгляд, которым он изучал её из-под густых чёрных бровей, Минута смущённо потупилась. Колоритный дед. Но упрямый, что твой камил. Девица в который уже раз украдкой вздохнула. Неловкая пауза томительно затягивалась, она не знала, о чем продолжать разговор, обо всем уже было сказано-пересказано… Ведь ради науки же старается, не для себя лично, обиделась про себя девица. Неужто ничего не получится и зря она за Благушей мальца с весточкой посылала? Ну, конечно, не совсем зря, повидать она его будет очень рада, но не хотелось ей без особой надобности человека от дела отрывать…

Едва она о Благуше подумала, как тот возьми и заявись в трактир. Да ещё в компании со знакомым уже стражником-раздрайником, причём последний пребывал в полном служебном облачении, с алебардой в руках – наверняка недавно со смены. Сердце Минуты радостно ёкнуло, а щеки против воли зарделись. Проповедник, приметив такую реакцию, с любопытством оглянулся, развернувшись вполоборота, – он сидел спиной к двери.

Благуша же, быстро отыскав девицу взглядом среди немногочисленных присутствующих в трактире, улыбнулся до ушей и вмиг оказался возле её столика.

– Привет, Минута, оторви и выбрось!

– Здорова будь, девица, – приветливо пробасил Обормот, высовывая свою заросшую до глаз бандюковскую рожу из-за одного плеча слава, а широкое лезвие алебарды – из-за другого.

Минута молча кивнула, не в силах вдруг справиться со своим голосом от нахлынувших чувств.

– Ну, вы тут делами своими занимайтесь, – благодушно добавил Обормот, – а я пойду с Вохой Василиском побалакаю, давно елса этого не видел, а мы с ним приятели давние… Да и вам не буду мешать…

– Да разве ты помешаешь, оторви и выбрось! – воскликнул Благуша, но запнулся, перехватив укоризненный взгляд Минуты, и несколько стушевался.

Обормот, не бросая слов на ветер, хлопнул Благушу по плечу и двинулся к стойке, где ему навстречу уже лыбился Воха, не прекращая песню, да мудро улыбался трактирщик Фрол, щуря и без того узкие тёмные глаза. Несмотря на почтённый возраст, о котором напоминала только благородная плешь на макушке в окружении нимба редких седых волос, плешь, образовавшаяся, несомненно, от долгих и глубоких размышлений о жизни, манг Фрол был поджар и мускулист. Причём голова у него варила почти так же шустро, как и у самого Бовы, – а других агентов у настоятеля Храма Света, как знала Минута, и не водилось, всегда по себе выбирал.

– Присаживайся, Благуша, – пригласила Минута, кивнув на свободный стул. – Познакомься: это Безумный Проповедник, человек известный в этих краях глубиной мысли и силой слова…

– Да и в наших краях тоже слыхивали, – хмыкнул Благуша, обходя стол сбоку и плюхаясь на указанное место – Рад знакомству, оторви и выбрось!

– А это мой помощник Благуша, доброй души человек и толковый торгаш с домена Рось, прошу любить и жаловать.

Благуша аж покраснел от такой рекомендации, получив несказанное удовольствие.

– Да чего там, – засмущался он. – Я ещё много чего умею, не токмо торговать…

Проповедник хмыкнул, впившись взглядом в его лицо так, словно собрался прямо сквозь голову разглядеть ею затылок. Насмешливое добродушие, с которым дед внимал самой Минуте до прихода слава, куда-то подевалось, словно его и не было. И вдруг Проповедник резко встал, отодвинув свой стул с таким шумом и скрипом, что на него оглянулись все прочие посетители – кто с недоумением, кто с раздражением или удивлением, чего он, по разумению Минуты, и добивался.

– Людишки! – громко пробасил колоритный дед сочным, густым голосом. – Людишки, скатертью дорога! – И было в его голосе что-то такое, что все разговоры сразу прекратились, а те, кто не обратил внимания на Проповедника раньше, теперь тоже смотрели на него. Даже Воха озадаченно умолк на середине очередного куплета, а Обормот, пристроившийся поближе к приятелю послушать его чудных песен, недовольно нахмурился, крепче сжимая алебарду и одаривая деда недобрым взглядом, – непорядок.

Но дед на все это недовольство явно чихал, продолжая заводиться:

– Суетитесь, бегаете, а о будущем своём, неизбежном, неотвратимом, и не думкаете! Сделки, бабки, прибыль, навар, достаток… когда токмо устанете от энтой мишуры, скатертью дорога, когда токмо о душе своей задумкаетесь? – Голос его креп от слова к слову, он уже не говорил – вещал. Минута заметила, что Благушу сия речь особенно не удивила, он лишь многозначительно ухмылялся, слушая. Видно, и вправду дед во многих местах известен, во многих доменах. – Суетитесь, бегаете, а того не знаете, что мир наш родимый, Универсум, всего лишь игрушка в руках Звёздного Дитяти, каковой, наигравшись, закинул её в Мировое Пространство, и вот плывёт она теперича от одного звёздного острова к другому, без собственной воли и желания, а мы плывём вместе с ней, того не ведая! Не ведая о судьбине, скатертью дорога, нам уготованной! Потому как мы, – в голосе Проповедника зазвенели трагические струны, наполняя воцарившуюся тишину в трактире и проникая, казалось, в самое сердце, – мы – всего лишь животворная плесень на энтой игрушке! Но настанет время нашей судьбины, и придут елсы, анчутки да железные феликсы, кои есть не что иное, как слуги Смотрящего, и уведут всех за собою, послушных и тупых, аки овцы, уведут в новый мир. Круглый! Кругл будет мир тот и неведом, но вы того не узнаете, потому как и сами вы вже изменитесь, и будет вам казаться, что всю жизню вы там и прожили, и весь ваш род до самого древнего колена, и ад, в котором вы очутитесь, будет вам грезиться обыденным, а несчастья – привычными, и смерть будет ходить за вами и вашими дитятками по пятам, скатертью дорога, словно самый близкий родич, и не будет от такой жизни избавления… Покайтесь, грешники, перед смертью неминучей… ибо зрел я, как энто было… ибо так бывает завсегда, когда люди перестают почитать и уважать друг дружку, когда старые друганы превращаются во вражий, а любящие – в ненавистников, когда в дом, в семью, в народ, в мир приходит Великая Ссора и Ругачка, и идут брат на брата, друган на другана, сосед на соседа с железяками смертоубийства в руках, скатертью дорога… Но можно, можно ещё спастись! Помиритесь, покайтесь, возлюбите ближнего и дальнего, знакомца и незнакомца, родича и инородича! И вы будете спасены!

Голос Проповедника стих, взгляд словно потух, и он так же резко сел. Схватил обеими руками свой бокал, чтобы смочить пересохшую от проповеди глотку, да вспомнил, что тот пуст, и недовольно отставил.

Минута заметила, как Благуша качнул головой, словно стряхивая некое наваждение, и полез за своей любимой книжицей, к коей девица уже начинала ревновать – той Благуша иной раз времени уделял куда больше, чем ей самой.

– Вот за то его Безумным и кличут, – послышался шепоток с соседнего столика.

– Ага… Умеет горло драть…

– А страсти-то какие наводит, любо-дорого послушать!

– Страсти-мордасти… ещё одна такая речуга – и побегу штанцы менять, вот только кто за спорченные платить будет, чай, бабки никогда не лишние!

– А ты заранее сымай, когда Проповедник является!

Народ, услышавший шутку, потихоньку заржал, словно не решаясь окончательно спугнуть навеянное проповедью впечатление. Даже Воха Василиск, хотя и запел снова, но пел уже потихоньку, словно для самого себя, что-то душещипательное с трагическим оттенком, а звуки чуть пощипываемой балабойки бродили по залу, тукаясь в стены слепыми щенками. А Благуша уже уставился в книжицу и шевелил губами, читая очередное мудрёное изречение по случаю.

– Что энто у тебя? – вдруг резко спросил Проповедник. Слав поднял на него взгляд, неопределённо хмыкнул и протянул книжицу деду.

– Ума палата да карманного формата, – сострил он. – Почитай, дедуля, может, что интересное для себя вычтешь. Я для себя в ней, оторви и выбрось, завсегда что-нибудь нахожу.

Проповедник поднёс книжицу к своему могучему носу, вздувая дыханием пышные усы, и глянул на раскрытую страницу. И вдруг и без того выпуклые синие глаза едва не выкатились из орбит, а лицо начало стремительно бледнеть. Минута от изумления аж рот открыла, того не замечая. А Проповедник, вперившись в страницу так, словно готов был испепелить её взглядом, все бледнел и бледнел, пока не сравнялся цветом лица с белизной самой страницы.

– Что-то не так, оторви и выбрось? – забеспокоился Благуша.

– Лучше ужасный конец, чем бесконечный ужас, – помертвевшим голосом прошептал дед. – И подняв на Минуту взгляд, стылый, точно стужа в снежном домене, вдруг отрывисто обронил: – Я помогу. Я покажу. Я расскажу. Твоя взяла, девица, скатертью дорога…

В эту самую минуту дверь трактира с треском распахнулась и…