Текст книги "Ошибки мозга. Невролог рассказывает о странных изменениях человеческого сознания"

Около одиннадцати утра на следующий день я спустился в отделение интенсивной терапии, чтобы оценить последствия потенциально ужасной ситуации. Элиот был там.

«Слышал, ты пропустил матч, – сказал он. – Очень жаль, они вытащили игру в дополнительных иннингах».

«Мы тоже», – ответил я.

У миссис Г. возникли некоторые осложнения после искусственной вентиляции легких, в частности резкая боль в груди при каждом вдохе. Она понятия не имела, как у нее оказались сломаны ребра. Но вот она сидела в мягком кресле и завтракала, а из ее головы выходила трубка желудочкового дренажа, по которой избыточная спинномозговая жидкость стекала вниз по стойке капельницы в резервуар. Она была в сознании, и я спросил ее, знает ли она, кто я такой. Она ответила:

– Нет, я никогда вас раньше не видела.

– Что ж, – сказал я, – а я вас уже видел. И очень рад видеть вас снова.

3
Дезориентация
Два персонажа в поисках невролога

Последние пять лет жизнь Гордона Стивера была ограничена кругом радиусом в полмили в бостонском районе Дорчестер, в центре которого располагался боулинг-клуб, где он до недавнего времени работал менеджером в дневную смену. Гордон жил в пяти кварталах к югу от его дорожек, его бывшая жена – в четырех кварталах к северу, он мог пешком дойти до супермаркета в трех кварталах к востоку или до своей любимой закусочной в конце улицы, а в редких случаях, при крайней необходимости, до станции метро «Филдс Корнер». Ему было шестьдесят семь лет, и повседневный быт не заводил его дальше этих границ, в которых протекала почти вся его жизнь. Другими словами, Гордон был настоящим горожанином. У него не было машины. Он жил один в двухкомнатной квартире над салоном красоты. Он до сих пор смотрел аналоговое телевидение. Он слушал по радио игры «Целтикс» и «Ред Сокс» на своем транзисторном приемнике «Зенит». В церковь он ходил только на Пасху и Рождество, а по пятницам старался не есть мясо. Он редко виделся со своими взрослыми детьми.

Вечером двадцать шестого мая Гордон почувствовал нарастающее возбуждение. Ранее в тот день он безуспешно попытался заполнить документы на пособие по безработице. Две недели назад его уволили из боулинг-клуба, но не столько за сумасбродное поведение, с которым владелец еще мог смириться, сколько за неявку на работу, чего владелец терпеть не собирался. Угрюмый Гордон шел по улицам, которые знал всю свою жизнь, но которые внезапно показались ему незнакомыми. Оказавшись на Гибсон-стрит, впервые за шестьдесят лет не узнав ее, он вошел в парадную дверь штаб-квартиры бостонского полицейского управления округа С-11 и начал доставать сержанта.

– Я так больше не могу, – сказал он.

– Как «так»?

– Столько детей вокруг, столько детей. Столько людей, не прямо здесь, но не таких, как этот.

– Как тебя зовут, дружище?

– Гордон.

– Где ты живешь?

– В Дорчестере.

– Хорошо, Гордон, какой у тебя адрес?

– Я не могу вспомнить, какой там адрес.

– А как насчет твоего адреса, где находится твой дом?

– Ну, они немного изменились, потому что они… они уже не такие, как… к следующей неделе, я думаю, все будет как надо, люди поймут, что это за штуки.

– Какие штуки?

– Ты и понятия не имеешь, ты даже не думал об этом или вообще о чем бы то ни было. Каждый человек на этом свете, если у него не было проблем со здоровьем, с ним все кончено. Да, это так! Вам нужно спуститься. Присядьте и взгляните. Умный человек – это тот, который просто сидит и смотрит. Вот так.

Наметанным глазом сержант понял, что Гордон не пьян. Не выглядел он и больным, не бредил и не находился под действием наркотиков. Он выглядел очень дезориентированным жилистым мужчиной за шестьдесят, ноги колесом, усы щеточкой, короткие седые волосы, залысины с шелушащейся кожей. Возможно, он был моряком, но не в ВМФ, скорее в торговом флоте. Он явно знавал лучшие времена, а сейчас, похоже, был всецело поглощен мнимой обидой на что-то. Он не угрожал, однако, как позже выразился сержант, когда приехала скорая, «у него либо шило в заднице, либо какие-то очень серьезные проблемы с головой. Скорее всего, и то и другое».

После того как скорая доставила его в ближайшую больницу, у Гордона развилась паранойя, и он настолько перевозбудился, что его не удалось поместить в томограф. Тогда на другой машине скорой помощи его доставили в психиатрическое отделение больницы Фолкнера, где было решено, что проблема Гордона может носить не психиатрический характер. Сначала его должен был осмотреть невролог. Так Гордон отправился в путь в третий раз.

* * *

Три недели спустя безоблачным июньским днем после обеда Уолтер Маскарт вез свою жену на прием к врачу, когда пропустил съезд с круговой развязки в Брейнтри и поехал не на запад, а на восток. Если бы он следовал по навигатору, то прибыл бы к врачу вовремя. Клиника располагалась сразу после съезда. Вместо этого Уолли проехал через Восточный Брейнтри, затем через Южный Веймут и в конце концов у Бриджуотера наконец сориентировался и развернулся обратно на север по третьему шоссе. К врачу его жене было назначено на два часа дня, и он выехал из дома в час, с приличным запасом по времени. В итоге до врача добрался лишь к четырем, после чего вбил себе в голову, что находится за рулем уже пять часов.

Женщина в регистратуре сказала Уолли, что ему придется прийти на следующий день, но мужчина настоял на том, чтобы она пошла и объяснила врачу произошедшее, что он совершенно потерял ориентацию и с ним что-то не так. Врач, онколог, который лечил миссис Маскарт от рака легких, вышел и переговорил с Уолли, чтобы оценить его состояние: знает ли он, как его зовут, где он находится, какой сегодня день, знает ли он, как добраться до дома? Убедившись, что Уолли «осознает икс три», он велел ему вернуться на следующий день. Когда супруги шли обратно к машине, жена Уолли заплакала, но не из-за себя, а из-за состояния своего мужа.

Для семидесятивосьмилетнего Уолли это был переломный момент. Шансы его жены победить рак были ничтожно малы, брак его дочери разваливался на части, а его бизнес – магазин товаров для вечеринок – только что потерпел крах. Теперь ему приходилось заниматься домом, ухаживать за женой, готовить, управлять портфелем акций и при этом справляться с собственными проблемами со здоровьем: диабетом, гипертонией, ХОБЛ, обструктивным апноэ во сне и застойной сердечной недостаточностью. Последней каплей, вынудившей его обратиться в местную больницу – по поводу себя, а не своей жены, – стала дезориентация. Когда в результате полного обследования были выявлены проблемы с дыханием и сердцем, было решено, что Уолли понадобятся услуги более крупного медучреждения. В дополнение к дезориентации Уолли периодически впадал в своего рода прострацию: смотрел куда-то перед собой, лишь изредка моргая сразу несколько раз. Врачи решили, что у него могут происходить мини-припадки, поэтому его направили к нам, и мы установили ему портативный ЭЭГ-монитор для круглосуточного наблюдения за электрической активностью мозга.

Уолли Маскарта поместили в палату по соседству с Гордоном Стивером, через две двери от миссис Гифтопулос.

Уолли и Гордон, оба подверженные мучительной дезориентации, находились при этом в двух совершенно разных состояниях.

Если Уолли взаимодействовал с миром, то Гордон от него прятался. Уолли стал свидетелем того, как реанимировали миссис Гифтопулос, о чем и написал в своем дневнике, в то время как Гордон оставался в палате и смотрел в пол. Было между ними и кое-что общее.

Во-первых, Гордон, предположительно, был тренером дочери Уолли по баскетболу в седьмом классе. Во-вторых, супруги обоих, к прискорбию, болели раком. В-третьих, я понятия не имел, что именно не так с ними обоими. Наконец, в-четвертых, с ними обоими явно было что-то не так, что было очевидно для любого случайного наблюдателя. Мы не могли исключить того, что у их дезориентации была психиатрическая, а не физиологическая природа. Также мы не могли исключить и того, что в обоих случаях она могла представлять угрозу для жизни.

Кэлли, ординатор второго года, столь своеобразно подбирающая слова, доложила о результатах обследования Уолли в конференц-зале утром в тот день, когда реанимировали миссис Г.:

– Мистер Маскарт, мужчина, семьдесят восемь лет, правша, недавно госпитализировали из-за эпизодов дезориентации. В анамнезе ишемическая болезнь сердца, типичный набор из гипертонии, гипоадрено-что-то там, диабета и обструктивного апноэ во сне. Поступил к нам повторно после устойчивых эпизодов дезориентации: просто свихнулся, как выразились родные. Неоднократно садился за руль, а потом не мог найти дорогу. Говорит, что у него случается дежавю. По словам сына, выглядит более потерянным по утрам. Порой кажется, что он не может совладать с пультом от телевизора. Очень любит игрушечные поезда…

– Железнодорожный моделизм, – поправил я.

– …без разницы, но недавно купил какой-то не тот поезд, что, по словам родных, на него не похоже.

– Какой поезд?

Кэлли пробежалась по своим записям.

– Жестяной локомотив, что бы это ни было.

– Продолжайте.

– Его положили в палату на двадцать пятом. Три дня у него продолжалось дежавю, наблюдалась повышенная сонливость, а дезориентация только усиливалась. Затем его снова госпитализировали и направили сюда. Ситуация осложняется еще и тем, что он, похоже, балуется со своими лекарствами дома.

– Как это балуется?

– У него псориатический артрит, от которого он принимает преднизон. Похоже, он путает свои лекарства. Судя по всему, он любит с ними поэкспериментировать и, возможно, принимает лекарства своей жены. У нее рак.

– Ему сделали токсикологию?

– Очень на это надеюсь.

Доклад занял больше времени, чем обычно, потому что в его медкарте была целая куча разных анализов и тестов. Как любит говорить Кэлли, обследовали его «по самые гланды». Были готовы не все результаты, а результаты некоторых исследований нужно было ждать неделями. Тем временем я предложил назначить еще более изощренные и дорогостоящие диагностические тесты. Как не устает повторять Элиот: «Эй, это же не наши деньги. Не нужно думать, будто это наша обязанность – сокращать расходы на здравоохранение». К чему он обычно спешит добавить: «К слову, цитировать меня нигде не надо. Я так и вижу эти слова на первой странице Boston Globe».

Дезориентация – самый сбивающий с толку синдром в медицине.

Простите за тавтологию, но он дезориентирует врачей. Дезориентированный человек ведет себя настолько непривычно, что это порой нервирует даже профессионалов. Это какое-то альтернативное состояние. То, как дезориентацию изображают в популярной культуре – например, в виде городского пьяницы, – может выглядеть забавно, однако по-настоящему дезориентированный человек, который не может достучаться до собственного разума, имеет пугающий вид.

Как неврологическое состояние дезориентация – непаханое поле для исследований.

Любой молодой ученый, желающий сделать себе имя, может взяться за масштабное изучение данной проблемы. Или не взяться. Это запросто может загубить карьеру в зародыше. Никто пока не смог описать состояние дезориентации так же подробно, как, скажем, инсульт или болезнь Паркинсона. К тому же формально это вовсе и не болезнь, а синдром – совокупность нескольких медицинских проблем. В клинической практике дезориентация определяется как потеря привычной ясности, связности и скорости мышления, однако это описание, хотя и является в некоторой мере точным, отражает лишь малую часть общей картины. У некоторых пациентов анализ крови выявляет некую устранимую метаболическую причину, например низкий уровень сахара или высокий уровень углекислого газа в крови. Проблема в том, что, как и со многими неврологическими нарушениями, не существует точных диагностических тестов для подтверждения дезориентации. Нам приходится полагаться на клинический осмотр, историю болезни пациента, слова родных или соседей, а также любые маленькие подсказки, которые нам удастся обнаружить. Например, жестяной локомотив.

Когда я первый раз был в палате у Уолли Маскарта, он, казалось, находился в довольно ясном сознании, пускай и не полностью в себе. Представившись, я сразу перешел к делу:

– Вы ведь занимаетесь железнодорожным моделированием, верно? Типоразмер H0?[15]15
  Масштаб 1:87.


[Закрыть]

– Нет. Типоразмер 0[16]16
  Масштаб 1:45.


[Закрыть].

– Хорошо. Надо будет заехать, взглянуть, как вы там все у себя обустроили. У меня есть модели N и H0. И много зданий в масштабе.

– У меня тоже.

Уолли сидел на больничной койке. Румяное лицо, приглаженные седые волосы слегка взъерошены от недавно снятых электродов электроэнцефалографа. Сгорбившийся, раскрасневшийся, с небольшим пузом, из-за постоянной одышки он с трудом говорил и не мог закончить предложение, не сделав паузы, чтобы вдохнуть кислород через вставленные в нос трубки. На вид он был человеком, который когда-то был физически активным, если не сказать крепким, но теперь сдулся.

– Что привело вас в больницу? – спросила Ханна, и он продолжил рассказ о том, как пять часов не мог найти дорогу.

– Вот тут-то я и облажался, снова все напрочь перепутав, – сказал он в заключение.

– Раньше такого никогда не случалось?

– Нет. Я знал, где находится это место. Я бывал там раньше.

– А куда вы поехали вместо этого? – спросила она.

– Я могу сказать вам точно, что произошло. Я заглянул в навигатор. Там был большой круг, круговая развязка, и, когда на нее выезжаешь, навигатор говорит, чтобы я повернул направо, а потом снова направо. Я же повернул направо на втором повороте и потом еще раз повернул направо. В итоге я проехал мимо здания, которое было прямо передо мной, и оказался в трех городах оттуда.

– В трех городах? И такое случилось впервые? – спросила Ханна.

– Ага.

– И сейчас вы не дезориентированы? – спросил я. – Вы очень хорошо соображаете.

– Теперь да. Я сказал своей жене, чтобы она не переживала, но я был в трех городах от места. И я безо всяких проблем довез нас домой. Проблема в том, что, когда я сообщил ей, что мы поедем домой, у нее проступили слезы.

– Но это было три недели назад. Что заставило вас вернуться в больницу? – продолжала Ханна.

– У меня мысли стали туманные. Размытые, что ли.

Было не совсем понятно, что он имел в виду. Какими бы убедительными ни казались его ответы, у Уолли явно было две проблемы. Во-первых, он то и дело засыпал на десять-пятнадцать секунд прямо посреди разговора. Когда это случилось в первый раз, я забеспокоился, что у него может быть припадок.

– Вы с нами? – спросил я, пытаясь оценить уровень его сознания.

– Да.

– Я было подумал, что у вас небольшой припадок.

– Нет, я просто заснул.

– Вы просто только что заснули?

Я попросил его считать в обратном порядке от ста, чтобы проверить, не впадет ли он в ступор, что указывало бы на приступ, но этого не случилось. Он досчитал до нуля без ошибок.

– Вы по натуре разговорчивый парень, Уолли?

– Нет, – ответил он, а потом задумался. – Скажем так…

Затем он сделал паузу и улыбнулся. Его сосед по палате по другую сторону занавески закричал:

– Он зациклился на «Ред Сокс»!

Как выяснилось, это была вторая проблема Уолли.

– Наверное, я разговорчивый, – сказал он застенчиво. – Наверное, я и правда много говорю.

Это стало очевидным в течение следующих нескольких дней. Он регулярно парковал свое инвалидное кресло у двери в палату и подзывал меня, когда я проходил мимо, будучи убежденным не только в том, что я его невролог, но и в том, что одновременно с этим я кардиолог по имени Санджай Санджаниста и что именно я провел ту чудесную операцию, которая спасла его жену от верной смерти несколько лет назад.

Уолли Маскарт поступил в отделение в состоянии сильной дезориентации, из-за которого все наши попытки поставить ему диагноз оказывались безуспешными. Он был то подавлен, то перевозбужден, в голове всегда было полно мыслей, однако из-за проблем с дыханием (в связи с ХОБЛ) выразить их удавалось далеко не всегда. Встретившись с ним, я понял, что когнитивные проблемы Уолли могли слишком глубоко укорениться и далеко не факт, что нам вообще удастся поставить ему диагноз. Чтобы не терять времени даром, я поручил Гилу, одному из студентов-медиков в учебной группе, разыскать доктора Санджаниста. Он вернулся и сообщил мне, что такого человека не существует и что, по его предположению, Санджай – это выдуманное имя, вдохновленное запоминающимся, хотя и не особенно талантливым участником шоу «Американский идол» по имени Санджая. Несмотря на провальный вокал, как сообщил мне Гил, благодаря своей внешности Санджая обзавелся целой армией фанаток среди женщин, назвавших себя санджаистками и посвятивших свою жизнь накидыванию интернет-голосов, чтобы продлить пребывание кумира на шоу. Словно этого было мало, Уолли также вбил себе в голову, что я забил победный тачдаун за Бостонский университет в памятной игре против Северо-Восточного университета в 1962 году. «Я был там!» – сообщил он мне. Увы, меня там не было.

Настойчивость Уолли на его личной связи со мной можно было бы списать со счетов, если бы не его точность в других вопросах, например его способность назвать двадцать знаков после запятой в числе е (основание натурального логарифма). Кроме того, он мог набросать диаграмму химического состава ацетона, а также был хорошо знаком с карьерой правого филдера «Ред Сокс» Дуайта Эванса, за исключением его утверждения, что Эванс только что умер. Эванса, настаивал Уолли, бездушно продали «Метс» на закате его карьеры. Гилу удалось опровергнуть это утверждение с помощью поиска в Google, что, однако, не убедило Уолли. Также он утверждал, что присутствовал на шестой игре Мировой серии в 1975 году и видел, как Эванс поймал тот самый мяч. В тот момент он повернулся к своему сыну и сказал: «Томми, выдыхай. Бог на нашей стороне. Они ни за что не проиграют игру». И он оказался прав. Карлтон Фиск вырвал победу для «Ред Сокс» историческим хоум-раном в двенадцатом иннинге.

Уолли также сказал мне, что он положил глаз на жестяную модель довоенного локомотива, который, как мне было известно, стоил порядка двух тысяч долларов.

– Ты же не стал его покупать?

– Не помню. То есть нет, жена бы никогда мне этого не позволила.

Любопытно, что «ключ ко всей этой истории», как выразился Уолли, был прямо у меня под носом. Он и правда купил модель локомотива, Lionel Red Comet, которая была ему явно не по карману (я знаю это, потому что и сам хотел бы такую же модель, и моя жена бы пришла в ярость, если бы я его купил).

* * *

Марсель Месулам, выдающийся и плодовитый невролог Северо-Западного университета, решил попробовать дать формальное определение дезориентации и сосредоточился на, как он ее назвал, «матрице внимания». Эта матрица, в его представлении, выступала в роли своеобразного временного регистра элементов, из которых строится цепочка мыслительного процесса. Месулам считал, что дезориентация мешает выполнять задачи, требующие сосредоточенности, чему соответствуют определенные нарушения матрицы внимания.

На мой взгляд, это слишком ограниченное представление. Когда сидишь у постели дезориентированных пациентов, видишь совсем не это. Конечно, у них проблемы с вниманием, и это можно использовать в качестве отличительного признака, однако наблюдаются и многие другие. Например, ошибочное восприятие и галлюцинации (когда человек принимает одну вещь за другую), потеря согласованности во времени (когда трудно связать один момент во времени с другим), а также различные трудноопределимые речевые нарушения. Все это – элементы различных состояний дезориентации, и они не столько вытекают из нарушения внимания, сколько его сопровождают.

Дезориентированный человек, как правило, очень плохо осознает – или вообще не осознает – возникшие у него проблемы.

Как бы я ни пытался объяснить, что их разум дал сбой, они не в состоянии этого понять. Это не является просто следствием нарушенного внимания. Они теряются и, что самое неприятное, становятся раздражительными, возбужденными, крайне неуправляемыми, а в некоторых случаях их разум уходит в себя, и тогда люди перестают говорить и двигаться, словно все тонкие нити их когнитивной жизни, объединяющие мысли в единый поток сознания, были оборваны. Бывают и более необычные, более ограниченные случаи дезориентации, например когда пациенты не осознают, что у них парализована какая-то из конечностей (анозогнозия), однако, в отличие от случаев Уолли и Гордона, эти формы дезориентации являются результатом структурных повреждений в определенных областях мозга. И все же каждое из этих проявлений в легкой форме является частью глобального синдрома спутанности сознания, ставшего результатом отказа сотни крошечных участков мозга и проблем с выполнением специализированных задач, за которые они отвечали.

В случае с Уолли и Гордоном сложность заключалась в том, что они не соответствовали этим моделям и их нельзя было отнести к каким-то конкретным категориям. Ни у одного из них не наблюдалось выраженных проблем с вниманием. Оба в некоторой мере осознавали наличие у них проблемы. В обоих случаях эта проблема, какой бы она ни была, должна была находиться на микроскопическом уровне, из-за чего ее было просто невозможно разглядеть на КТ или МРТ. Между тем беспорядочная электронная активность между нервными клетками, характерная для большинства случаев дезориентации, проявляется в замедлении волн на ЭЭГ. Именно такую картину мы обнаружили в результатах тестов Гордона Стивера. Она не говорила нам о том, что именно с ним не так. Тесты лишь подтвердили, что с ним определенно что-то не так.

* * *

К тому времени, как я заступил на работу, Гордон Стивер уже две недели жил в отделении в соседней палате с Уолли. Его принял Элиот, которому даже довелось поговорить с сержантом полиции, вызывавшим скорую для Гордона, и он был озадачен не меньше меня. Гордон пролежал в нашем отделении еще два месяца после того, как я закончил работать, – главным образом за счет налогоплательщиков, а остальную часть суммы доплачивала больница. Хотя он и был ворчливым, грубым, непредсказуемым и нередко выходил из себя, сотрудникам больницы он нравился. У него был голос Клиффа Клэвина из сериала «Чирс» и манеры Луиса Де Пальмы из «Такси», однако, в отличие от Луиса, Гордон не был коварным манипулятором. Мужчина упорно избегал зрительного контакта. Поначалу я думал, что у него может быть болезнь Крейтцфельдта – Якоба, которая в народе известна как человеческая форма коровьего бешенства. Из-за столь быстрого угасания его когнитивного состояния больше ничего не подходило. Несмотря на всю его недосягаемость, иррациональность, он инстинктивно мне нравился, и я с нетерпением ждал нашей встречи. Даже в его самые худшие дни я заходил к нему, просто чтобы дать голове отдохнуть, и обычно брал с собой пару членов моей учебной группы.

– ПРИВЕТСТВУЮ! – воскликнул я, пытаясь перекричать шум вентиляции. – Как дела, Горд? Рад тебя видеть! Как ты?

Ханна и Гилберт, молодой студент-медик, безмолвно застыли на пороге, словно на краю пропасти.

– Хорошо, – едва слышно пробормотал Гордон.

– Ты дезориентирован?

– Типа того. Все всегда дезориентированы.

– Я тоже?

Он сделал паузу.

– Нет.

– Мистер Стивер, вы знаете, где вы находитесь?

– Где-то на этой планете.

Гордон говорил ровным тоном – скорее отстраненного безразличия, чем замешательства. Он сидел в кресле между кроватью и окном, одетый в больничные синие штаны на подвязках и без футболки. Его постоянно клонило вперед, словно бейсболиста проигрывающей команды на скамейке запасных, когда возбуждение то и дело сменяется волнением. Его медсестра, Кармен, стояла у кровати, готовая вмешаться в случае необходимости.

– А что это за место, Гордон? – спросил я. – Это супермаркет?

– Я всегда все путаю, – тихо ответил он. – Я нахожусь в коробке, а это не та коробка, и я просто сейчас в другой коробке.

Он был прав. Гордон – один из немногих пациентов в отделении, который лежал в одноместной палате с красивым видом. Окна выходили на улицу Фрэнсис. На ней сверкал металлом и стеклом фасад нового сердечно-сосудистого центра Шапиро, за ним располагался Ривервэй и Бруклин-Виллидж. Стоял прекрасный полдень, солнце опустилось достаточно низко, чтобы создать немного контраста на древесном пологе, возвышавшемся над соседними крышами. Только Гордон не смотрел в окно. Большинство пациентов не смотрят. Какой бы чудесной ни была погода, никто, казалось, этого не замечал, включая медсестер и особенно ординаторов. Им было чуть ли не все равно, где мы.

– Вы знаете, в каком городе мы находимся, Гордон? – спросил я.

– Город, где живут и работают люди.

Это было обычным делом. Гордон дал очень уклончивый ответ. Будь у него просто деменция, он бы ответил что-нибудь вроде «Нью-Джерси». У него был уникальный тип дезориентации, при котором речь была максимально приближена к тому, что мой профессор, К. Миллер Фишер, называл амфигорией[17]17
  Бессвязная речь.


[Закрыть].

– Ведет себя, как будто он немного обдолбан, – сказал я медсестре.

– На самом деле он не принимал галоперидол уже часов восемь-десять, потому что у него отошел катетер.

– Главное, – вмешался Гордон, безучастно уставившись в пол, – это то, что, когда почувствуешь, что хорошо играешь в боулинг, можно встать спиной к дорожке и сказать: «А теперь считайте, раз-два-три».

– Это весь секрет?

– Это весь секрет.

– У вас галлюцинации, Гордон? Вы что-то сейчас видите?

– Нет.

– Хорошо. Какой у вас адрес?

– Мой адрес? Так-так. Тут собака разговаривает, так что он может просто сказать: «Эй, хочешь увидеть лучшие дни? Смотри сюда!»

– Как, черт возьми, все это складывается у него в мозге? – спросил я Ханну несколько риторически. – Это точно не просто афазия. Его дикция и интонация безупречны, и он почти идеально все понимает. Беспорядок в его внутреннем монологе.

В ответ она надула одну щеку.

Еще месяц назад Гордон, казалось, был в полном порядке, однако его состояние быстро ухудшилось до текущего. По прошествии двух недель анализов, тестов и осмотров никто из моих коллег не мог сказать, что именно с ним не так или что стало причиной возникших проблем. Поначалу я думал, что эти странные ответы крутились в его височной доле, просто никак не могли соединиться друг с другом.

– Он несет чушь, – сказал я, – однако нет такого модуля мозга, который бы генерировал чушь. Вопрос в том, является ли это результатом деградации или отсутствия какой-то другой функции? Или же у него проблема со связями между различными модулями мозга?

– Моя теория на этот счет прояснит для вас ситуацию, – перебил меня Гордон. – Хотите узнать почему?

– Пожалуйста.

– Потому что вам всем наплевать. А если вам не наплевать, то это перейдет в другое место. И вы можете двигаться туда, или сюда, или наверх, и, возможно, тогда вы увидите собаку. Может, это будет милая маленькая собачка, умная собачка. Она достаточно умная. Наверное, она свернется для вас калачиком.

Мысли Гордона Стивера пронеслись, словно водомерка, по водной глади озера его жизненного опыта. В них не было никакой глубины. В его речи отсутствовала внутренняя логика. Даже шизофреники так не разговаривают. Это было почти похоже на какой-то спектакль.

– Вы счастливы? – спросил я.

– Простите?

– Вы сейчас чувствуете себя счастливым?

– Ах! Я был бы счастлив, если бы это увидел.

– Вот блин! – сказал я Ханне. – И не поспоришь. Он как философ, только говорит по-марсиански. Я не думаю, что здесь кроется какая-то эмоциональная привязка. Когда я его о чем-то спрашиваю, он отвечает. Это не сон наяву, обычно это какая-то бессмыслица, но он все равно мне отвечает. Как ему это удается?

Я повернулся к нему и сказал:

– Гордон, позвольте мне вас спросить: где теплее – летом или на юге?

– На юге? Там жарко.

– Ладно, хорошо. Тогда скажите мне, Гордон, едят ли вертолеты своих птенцов?

– Это правда, – ответил он безучастно, без малейших признаков того, что он вообще понял вопрос.

Студент-медик Гилберт поднял бровь:

– Вертолеты?

– Это почти формальная диагностика, – объяснил я. – Я просто разговариваю с дезориентированным мозгом на его языке. Если пациент с афазией понимает шутку, это, вероятно, означает, что он притворяется.

– Значит, мистер Стивер не притворяется?

– Ах, если бы.

– Вместо того чтобы желать удачи, – предложил Гордон, – скажите «желаю подачи». Подумай об этом!

– Хорошо, я так и сделаю. – Я повернулся к Ханне. – Что у него с алкоголем?

– Жена говорит, что он не пьет, – ответила она.

– Мы уверены, что такого не случалось раньше?

– По словам его жены, он работал менеджером в боулинг-клубе.

– Все-таки не похоже это на коровье бешенство. Это какая-то энцефалопатия. Может, его отравили? Или у него статус? Мы же решили, что нет, верно?

– Верно, – сказала Ханна.

Статус – это сокращение от «эпилептический статус», состояния, при котором у пациента один за другим происходят эпилептические припадки. В данном случае, в отсутствие физических конвульсий, правильнее было бы говорить о бессудорожном эпилептическом статусе. Только у Гордона не было припадков. От галоперидола, антипсихотика, ему было только хуже, что говорило о том, что психоз у него отсутствовал.

В ходе нашего расследования выяснилось, что у Гордона трое взрослых детей, возможно приемных, никто из них его не навещал. Жена, то ли бывшая, то ли живущая от него отдельно, проходила курс химиотерапии и тоже его не навещала, хотя нам удалось связаться с ней по телефону. Через какое-то время Гордон перешел под опеку больницы, чтобы было проще принимать решения по его лечению, которые он был не в состоянии принимать самостоятельно.

– Всем подачи, желаю подачи, подачи всем, – сказал Гордон, ни к кому конкретно не обращаясь, и добавил: – Я помню, как спустился в колледж. И тут я сижу там, разговариваю, и так далее, и тому подобное. О да, он был хиппи или криппи. Какая разница? Никакой разницы, так что можешь сразу разворачиваться. – Взмахнув рукой, Гордон показал всем на дверь. Однако, к его ужасу, мы остались.

– Мистер Стивер, – сказал я в последней попытке выудить хоть какие-то сведения для диагностики, – не могли бы вы показать нам два пальца?

И он показал мне по среднему пальцу на каждой руке.

– Точно! Все он понимает.

Послать меня на три буквы, как это неоднократно делал Гордон, – это не признак нарушенного внимания. Это проявление раздражительности, вспыльчивости, грубости. Оно не совсем иррациональное и уж точно не является следствием проблем с вниманием. Гордон мог быть крайне сосредоточен на наших частых визитах в его в палату. Наше присутствие выводило его из себя, и он давал это понять, однако был не в силах назвать свой адрес, количество детей или хотя бы занимаемую им должность. Причем не из упрямства, потому что другие подробности он сообщал нам весьма охотно. Он был дезориентирован и не знал, где и с какой целью находится. Гилберт, студент-медик, записал это как «осознает икс один» – опять эта неудачная и совершенно ни о чем не говорящая фраза. Между тем у Гордона случались и моменты просветления. В хорошие дни он мог рассказать нам, где учился в колледже, и даже вспоминал название боулинг-клуба, в котором работал. Временами он вел себя весьма дружелюбно.