Текст книги "Ошибки мозга. Невролог рассказывает о странных изменениях человеческого сознания"

За три месяца, что он провел в Бригаме, мы подвергли Гордона Стивера всевозможным тестам и анализам, и все они дали либо отрицательный, либо неопределенный результат. Сотрудники отделения к нему привязались, он стал меньше ругаться, оставаясь меж тем таким же дезориентированным, как и в день своего поступления. Когда он наконец отважился выбраться из своей, как ее называла Ханна, берлоги, то стал развлекаться, бросая теннисный мяч через сестринский пост каждому, кто давал понять, что готов его поймать. В конце концов его перевели в психоневрологический дом престарелых, и на шесть месяцев мы потеряли с ним контакт. Он находился под опекой больницы, и лучшее, что мы могли для него сделать, – это отправить его туда, где он будет находиться до конца своих дней и, возможно, умрет в забвении. Он ушел, но про него не забыли. Мы так и не выяснили причину его дезориентации, однако теперь знали наверняка, куда она его приведет: Согас, единственный город, в котором Ханне удалось найти для него свободное место.

* * *

В соседней палате Уолли Маскарт просидел без сна почти всю ночь, как делал это из раза в раз, в исступлении. В состоянии депривации сна и гиперактивности он часами напролет писал, собирая свои разрозненные мысли и воспоминания в блокнот со сменными листами на кольцах, исписывая до двадцати страниц за ночь, и каждое утро Ханна делала копии некоторых наиболее интересных страниц и вставляла их в медкарту Уолли. Ханна искала подсказку. Однажды ночью она нашла ее.

Хотя большинство записей были тарабарщиной, у Уолли случались моменты просветления, когда он демонстрировал отработанный прозаический стиль. В один из таких творческих порывов он написал краткие воспоминания о лете, когда ему было двенадцать и родители отправили его погостить к дяде, рыбаку в Новой Шотландии[18]18
  Провинция Канады.


[Закрыть]. Он не понимал, как и почему такой ребенок из Восточного Бостона, как он, оказался в открытом море, затаскивая палтуса из воды в рыбацкую плоскодонку, но он наслаждался каждым днем. Каждое утро на поверхность за заливом всплывали усатые киты – ему говорили, что все дело в немецких подводных лодках, от которых они уходили ближе к берегу. Шел 1943 год. Кульминацией лета стал деревенский обычай, когда рыбаки и их семьи собирались вместе на воде, чтобы совместными усилиями поймать в стометровый невод стаю минтая. Когда сеть опустили на два метра, вода оживилась от трепыхания рыбин, и рыбаки с женами дружно зачерпывали их сачками и переносили в лодки. Рыбья чешуя при этом летела во все стороны, словно мокрый снег, покрывая всех с головы до ног – лишь белки глаз выглядывали. Уолли вспоминал, как его поставили рядом с девочкой в желтых плавках, которые постепенно становились серебряными под брызгами сверкающей на солнце чешуи. Ханна решила, что это был самый безмятежный момент в долгой жизни Уолли: он стоял рядом с милой девочкой, по пояс в мечущейся рыбе, жил в безопасном месте среди сильных, стоических, заботливых людей, покрытых рыбьей чешуей. Возможно, это был последний раз, когда Уолли чувствовал себя по-настоящему умиротворенным.

Показав мне его дневник, Ханна сказала:

– Это напомнило мне о том, что Гордон сказал на днях. Я не знаю, почему это мне запомнилось. Он сказал: «Хочешь увидеть лучшие дни? Посмотри сюда!»

Именно тогда меня осенило: графомания (маниакальное сочинительство), аллитерация[19]19
  Повторение одинаковых или однородных согласных в стихотворении, придающее ему особую звуковую выразительность.


[Закрыть] (история с Санджай Санджаниста) и самый тревожный звоночек: локомотив из жести. Только богатый коллекционер покупает локомотив за две тысячи долларов, и то только для того, чтобы выставить его на всеобщее обозрение, а не для того, чтобы запустить его на своей модели железной дороги.

– Нам удалось получить семейный анамнез Уолли? – спросил я Ханну.

– Более или менее. Мы поговорили с сыном.

– С каким?

– У него их несколько?

– Да.

У Уолли было два сына. Тот, что навестил его первым, предоставил семейный анамнез, на который опирались ординаторы: никаких психозов, никаких похожих событий в прошлом. Его дезориентация развилась внезапно. Вот только это было не так. Мы говорили не с тем сыном. Другой сын, биполярный сын Уолли, который появился через неделю, нарисовал совсем другую картину, в которой психоз прочно поселился в истории его семьи, в его собственном прошлом и в прошлом его отца. Уолли не выдержал. У него произошел нервный срыв, что, как нам стало известно, случалось и ранее. Тогда-то мы и поняли, что с ним, скорее всего, все будет в порядке.

Психоз – это особый тип дезориентации с собственной реальностью, внутренней реальностью, которая понятна только самому человеку.

При этом присутствует связный, постоянно текущий поток мыслей, если воспользоваться термином Уильяма Джеймса (а не поток сознания – эта фраза Джеймсу не пришлась по душе). В своей работе «Принципы психологии» Джеймс утверждал, что каждый из нас практически непрерывно ведет свой внутренний диалог. Хотя поток мыслей психотика может показаться странным и бессвязным, в нем присутствует своя внутренняя логика. По словам Джеймса, любой человек мог бы ее понять, если бы стоял в водах этого потока. Мысли Уолли Маскарта, может, и были безумными (а они действительно были безумными), но они не были глупыми. Моя задача состояла в том, чтобы перешагнуть через валуны, выйти на середину потока и попытаться вывести его обратно на берег.

С Гордоном Стивером это было невозможно. Гордон был сильно дезориентирован, но психоза у него не было. Все проведенное в больнице время он провел в тумане, где не было связи между одним моментом и следующим, не было непрерывного потока мысли, не было пути, по которому можно было бы вернуться. У Уолли ситуация была совершенно иная. Находясь в бреду, он мог устанавливать связь с внешним миром. Хотя он и настаивал на том, что я одновременно был и доктором Роппером, и доктором Санджаниста, он не был оторван от реальности. Спутанность сознания такого типа в большинстве случаев является обратимым состоянием, поскольку является отражением динамической работы нервных клеток. Если устранить причины, пациенту станет лучше. Просто на это потребуется время. Если причины не устранить, дезориентация берет верх.

* * *

В детстве у меня была бейсбольная перчатка Джимми Пирсолла. Пирсолл был моим любимым бейсболистом, и все знали, что у него проблемы с головой. Он дебютировал в высшей лиге в составе команды «Бостон Ред Сокс» в сентябре 1950 года. Перед тем как встать на позицию отбивающего, он перевернул свою биту вверх ногами и ее ручкой начертил крестик на земле в нижнем правом углу «дома» отбивающего, что продолжал делать на протяжении всей своей карьеры. Уолли Маскарт много раз видел, как Пирсолл играл на правом поле в Фенуэй-парк в 1950-е годы, и с мимолетным интересом наблюдал за тем, как жизнь Пирсолла рушилась из-за биполярного расстройства.

Пирсолл был местным парнишкой из Уотербери, штат Коннектикут, и стал одним из лучших филдеров в игре, но его преследовало прошлое, в котором была очень неуравновешенная мать, попавшая в психиатрическую клинику, и требовательный отец. Пирсолл часто участвовал в потасовках на поле, вытворял на играх разную дичь и выходил из себя, заработав за годы своей карьеры целую кучу удалений. В автобиографии Fear Strikes Out[20]20
  «Страх наносит удар» (англ.).


[Закрыть] Пирсолл рассказывает о том, как в 1952 году его поместили в психиатрическую больницу после нервного срыва. «Я сбежал, – вспоминает он. – Я был настолько взвинчен, что потерял всякий контроль над своей памятью». После лечения препаратами лития он еще семнадцать лет выступал в качестве игрока и еще столько же проработал тренером и комментатором.

Как однажды признался сам Пирсолл: «Наверное, лучшее, что со мной случилось, – это то, что я сошел с ума».

Кто вообще слышал о Джимми Пирсолле до того, как это произошло? Ни один бейсбольный болельщик никогда не забудет его после того, как в 1963 году он выбил свой сотый хоум-ран на стадионе «Поло Граундс» и оббежал базы задом наперед.

Если Гордона Стивера после его выписки из Бригама я больше не видел, то Уолли Маскарта мне довелось навестить три недели спустя в психиатрической больнице, куда его поместила Ханна.

– Я чувствую себя намного лучше, – сказал он мне.

– Вы осознаете происходящее вокруг? Соображаете ясно?

– То, на что раньше уходило десять минут, теперь занимает всего пару.

– Вы здесь пишете?

– Да, я пишу историю своей жизни.

Среди записей были рассказы о реанимации миссис Г., о летнем домике, купленном им тридцать лет назад в Маттапуазетте, а также о том, как в 1970-х годах он работал в Polaroid. Уолли выглядел намного лучше, говорил намного лучше, его память восстанавливалась.

– Чувствую, что уже сегодня могу вернуться домой, – сказал он.

– Уолли, кто такой Санджай Санджаниста?

– Вы.

– Как это вообще возможно? Как я могу быть доктором Санджай Санджаниста и доктором Алланом Роппером одновременно?

– Это ваше первое и второе имя, и вы кардиолог моей жены, и тогда я впервые с вами встретился, а в вашем кабинете висит табличка Go Bruins[21]21
  «Вперед, Брюинз» (англ.).


[Закрыть], и это привлекло мое внимание, и так все и началось.

– Как вы спите?

– Я никогда не спал хорошо. Мне приходится часто вставать в туалет. А тут еще эти чертовы будильники. Но я чувствую себя гораздо более отдохнувшим.

– Справитесь ли вы дома?

– О да. Там все для меня подготовили.

Был еще один вопрос, который меня беспокоил.

– Вы помните разговор о Дуайте Эвансе? Вы считали, что он умер. Возможно, вы спутали его с Диком Уильямсом, менеджером «Ред Сокс», который действительно умер несколько недель назад.

– Знаете что? Мне кажется, я сказал… нет… вот что произошло. Величайшего правого филдера, который когда-либо был у «Сокс», продали, и я вспомнил об этом, когда умер тренер. Да, он был тренером, когда они выиграли Мировую серию. И у них был величайший правый филдер в истории. Он еще оббежал базы задом наперед.

– Это ты говоришь про Джимми Пирсолла. Другой правый полузащитник, но великий.

– О да, разве? Нет, ты прав, это был Джимми Пирсолл.

Получилось. Джимми Пирсолл, а не Дуайт Эванс, которого продали «Ред Сокс», сделал свой сотый хоум-ран в игре с Кейси Стенгелом, которого вскоре после этого обменяли, но он продержался еще четыре года в высшей лиге. Мне удалось вклиниться в поток мыслей Уолли и встретить его где-то посередине. Если Пирсолл смог добиться успеха, подумал я, то и Уолли сможет. И он смог. Благодаря нейролептикам его скоро выпишут, и он вернется к тем проблемам, которые изначально его к нам и привели.

– Я продал локомотив, – сказал он. – В убыток себе.

– Правильно сделали, – ответил я. – Все равно на нем не получится смыться отсюда.

4
Старина Годфри
Значит, у тебя память неважная

В конце 1970-х годов у меня был пациент, торговый агент, который поехал из Филадельфии в Бостон и невольно оказался на Leverett Circle, круговой развязке возле Массачусетской многопрофильной больницы, где он застрял и ездил по кругу почти целый час. В конечном счете его заметил полицейский, остановил его и спросил: «Все в порядке?»

Мужчина ответил: «Я не знаю, как я здесь оказался».

Полицейскому хватило здравого смысла отправить его в больницу, где его осмотрел младший ординатор, который не обнаружил никаких проблем помимо потери памяти. Придя к выводу, что это был эпизод транзиторной глобальной амнезии, или ТГА, – впечатляющего, но совершенно безобидного состояния, – ординатор пришел ко мне, чтобы я одобрил выписку пациента, так как его память вскоре должна была вернуться. Хотя потеря памяти и кажется серьезной проблемой, транзиторная глобальная амнезия может быть спровоцирована различными факторами, не имеет очевидной причины и обычно проходит в течение нескольких часов, не оставляя после себя никаких необратимых повреждений.

В то время я работал старшим ординатором в неврологическом отделении Массачусетской многопрофильной больницы. Помню, как, осмотрев мужчину (назовем его Годфри), я сказал: «Как может мозг функционировать на таком высоком уровне и при этом не иметь доступа к памяти?» Годфри проделал весь путь из Филадельфии, но он почти ничего не помнил о дороге. Он помнил, что сел в машину двенадцать часов назад, но напрочь забыл, что пять минут назад ел.

Годфри было за пятьдесят. Невысокий полноватый мужчина с двойным подбородком и в очках с двухцветной оправой, которые в то время казались несовременными, однако, по иронии судьбы, сегодня снова вошли в моду. Он был чрезвычайно приятным и, несмотря на свою дезориентацию, – а может, и благодаря ей – был не прочь походить по больнице и поболтать с персоналом.

Пробираясь через тесную кабинку приемного покоя, чтобы его осмотреть, я несколько раз столкнулся спиной с ординатором, работающим в соседнем отсеке (у полукруглых штор в Массачусетской больнице весьма ограниченный диаметр). Я чувствовал, что с этим пациентом все сложнее, чем показалось на первый взгляд. Годфри не мог запомнить имена – мое, ординатора, название больницы – и не мог поверить, где он находится. «Господи Иисусе, Бостон? Вы шутите!» Насколько он помнил, он отправился в Харрисбург, штат Пенсильвания, на встречу с клиентом. Через некоторое время мужчина смирился с тем, что находится в Бостоне – ему удалось сохранить это в памяти, – и даже вспомнил, что на обед ел оладьи, но, когда его спросили об этом позже, он не смог ничего по этому поводу сказать.

«Если это не транзиторная амнезия, – спросил я себя, – то что еще это может быть?» Вариантов было всего несколько: сотрясение мозга, вирусная инфекция мозга, продолжительные эпилептические припадки или инсульт. Все четыре варианта затрагивают память. Три из четырех опасны для жизни. Компьютерная томография была в норме, припадки были маловероятны, это не было вызвано лекарствами, так что это должна была быть либо транзиторная глобальная амнезия, либо инсульт.

Во время нашей первой встречи память Годфри о днях, неделях, месяцах и годах до этого события казалась нетронутой, насколько я мог судить, не имея возможности проверить имя его учительницы в третьем классе или его школьной возлюбленной. Он сообщил о смутном ощущении, что с его сознанием происходит что-то необычное, но он не был встревожен.

«Неплохо у вас тут кормят, – сказал он мне. – Оладушки просто объеденье».

«О чем это вы? – сказал я. – Еда здесь просто отвратная. Это то, что нам приходится есть каждый день». Но через двадцать минут, когда я снова заговорил об этом, он был в недоумении. У него не осталось никаких воспоминаний об этих оладьях. Если это было действительно временное нарушение, ТГА, которая проходит через несколько часов, я никак не мог положить его в стационар. Тем не менее отпускать его домой мне тоже не хотелось. Что-то было не так. В его памяти были огромные дыры, и проблема длилась слишком долго. Так как другого диагноза я предложить не мог, то единственным выходом было положить его в ночную палату.

Ночная палата была перевалочным пунктом, где мы могли какое-то время наблюдать пациентов, официально не принимая их в больницу.

Она представляла собой восемь коек в задней части отделения неотложной помощи и находилась в ведении ординаторов. Мы, старшие ординаторы, могли помещать туда людей, по большей части под собственную ответственность, на срок до двадцати четырех часов. Это было гениальное нововведение. Пьяницы в алкогольной ломке, невротики (устаревший, но чрезвычайно точный термин), которых мы не хотели ни отправлять домой, ни принимать в больницу, другие персонажи, по поводу состояния которых не было четкой уверенности, – мы могли предоставить им койку и наблюдать. В любой современной больнице старший врач непременно бы отчитал ординатора, если бы тот госпитализировал подобного пациента, но по поводу Годфри у меня были слишком большие подозрения, так что я решил, что лучше за ним понаблюдать. На следующий день, за двадцать минут до того, как его должны были выписать, его состояние внезапно изменилось, и я ужасно обрадовался, что решился его оставить.

Недавно я вспоминал эту историю во время утреннего доклада, который является неотъемлемой частью рабочего дня каждого ординатора. Каждый будний день мы собираемся в библиотеке в полвосьмого утра, где два старших ординатора докладывают о пациентах, которых они собираются отпустить домой из приемного покоя. В то утро Ханна решила рассказать о шестидесятидвухлетней колумбийке, у которой возникли проблемы с памятью после ее еженедельного ритуала, который включал секс со случайным знакомым. После произошедшего соседка привезла женщину в больницу, потому что она выглядела очень дезориентированной. В приемном покое она каждые тридцать секунд повторяла одни и те же вопросы: «Я в норме. Как я сюда попала?»

– Я спросила, в чем проблема, – рассказала Ханна, – и именно так она и ответила: «Я в норме. Как я сюда попала?» Я объяснила, что из-за странного поведения к нам ее привезла подруга, и женщина поблагодарила меня. Все ее социальные навыки были на месте: говорила с интонацией, смотрела в глаза, слушала, что ей говорят, сидела в естественной позе. Все казалось нормальным, пока через тридцать секунд она не повторила: «Я в норме. Как я сюда попала?»

Я снова сказала, что ее подруга решила, что с ней что-то не так, – продолжила Ханна. – Я спросила, нет ли у нее ощущения, что она дезориентирована, и она ответила: «Знаете, я чувствую себя немного странно, но, думаю, со мной все в порядке». Тогда я устроила ей небольшую проверку: «Как зовут? Где живете? Кто президент? Сколько пальцев показываю?» После того как она прекрасно ответила на все эти вопросы, а я объяснила ей, почему соседка решила привезти ее к нам, она посмотрела на меня и сказала: «Знаете, я в норме, но как я сюда попала?»

На этот раз ее слова всех рассмешили.

Порой проблемы с памятью проявляются так забавно, что забываешь, насколько они серьезные.

Человек, страдающий от афазии или агнозии, – то есть мозг которого функционирует нормально, но при этом плохо обрабатывает информацию, – может невольно рассмешить целую комнату медиков. Такие пациенты порой говорят совершенно абсурдные вещи – это кажется странным, но не пугает. Транзиторная амнезия, в частности, может длиться несколько часов, но почти никогда не продолжается больше суток. Иногда ее может спровоцировать какое-то сильное эмоциональное переживание, даже секс. В Бостоне, говорю я ординаторам, подобное особенно часто случается в начале лета, когда люди начинают купаться в океане. Холодная вода, подобно сексу, может вызвать бурю эмоций, тем самым спровоцировав ТГА. Если у вас есть чувство юмора, можно такому пациенту подыграть.

– Я в норме. Как я сюда попала?

Случай с колумбийкой был очень интересным – регулярное свидание, выдавшееся настолько страстным, что вызвало амнезию. В остальном все как всегда: повторение одного и того же вопроса плюс утрата способности формировать новые воспоминания. Ханна решила доложить об этой пациентке, чтобы инициировать обсуждение амнезии и ее возможных причин, одного из сотен неврологических синдромов, которые всплывают в течение года в этих утренних докладах. Однако я почувствовал, что для полноты картины нам нужно выйти за рамки этого конкретного случая и рассмотреть что-то более серьезное вроде катастрофы, что едва не постигла того мужчину из Филадельфии.

Сначала Годфри мог вспомнить, что отправился в путь на машине, но ничего не помнил о самой поездке. Через несколько часов к нему вернулась память о некоторых деталях. Он смутно помнил, как проезжал через Ньюарк по шоссе Нью-Джерси, где пахло нефтеперерабатывающими заводами. При дальнейшем расспросе он не смог вспомнить события, произошедшие несколькими неделями ранее. Он знал турнирную таблицу Национальной лиги, но не мог вспомнить свою последнюю встречу с клиентом. Еще больше меня беспокоила его нечеткая походка. Транзиторная глобальная амнезия никак не может привести к чему-то помимо частичной потери памяти. Любое отклонение от этой клинической картины – тот факт, что при ходьбе его немного покачивало, словно он был навеселе, – могло потенциально указывать на куда более серьезную проблему. Я запомнил его как очень приятного человека, а еще как милого растяпу, который не отличался ни грацией, ни координацией. Он был рад даже небольшим знакам внимания. С удовольствием ел больничную пищу, словно ничего вкуснее в своей жизни он не пробовал. Сидя в своей кровати, довольный как лось, он был похож на человека, за которым нужно ухаживать. Вопрос заключался в том, была ли эта неуклюжесть для него нормой, или же она являлась симптомом?

Как-то у меня была пациентка, попавшая в небольшую авиакатастрофу, – ее двухместный самолет совершил жесткую посадку, и его изрядно потрепало. Хотя головой она и не ударилась, сразу после этого она сообщила врачам скорой помощи, что не помнит, где она живет, и даже не может назвать своего имени. Следующие несколько дней она устраивала настоящий спектакль. «Я бродила по восточному побережью и не знала, кто я такая, – говорила она, – а люди были так добры ко мне». На самом же деле она просто не хотела сознаваться, что изменяла мужу с пилотом, который также был женат. Она симулировала амнезию, однако не знала, как правильно это делать. Она не знала, что люди никогда не забывают, кто они такие. Она понятия не имела, что эта любопытная штука, которую мы называем памятью, работает в двух направлениях. Ей бы пошло на пользу почитать Льюиса Кэрролла.

В книге «Алиса в Зазеркалье» приводится диалог Алисы с Белой Королевой. Королева утверждала, что время для нее идет в обратную сторону.

«В обратную сторону! – повторила Алиса в изумлении. – Никогда такого не слыхала!»

Королева отвечает, что при этом «помнит и прошлое, и будущее». Когда Алиса замечает, что у нее память не такая, потому что она не может вспомнить того, чего еще не случилось, Королева говорит ей: «Значит, у тебя память неважная»[22]22
  Перевод Н. Демуровой.


[Закрыть].

В чем-то Королева была права. Память человека действительно работает в обе стороны.

Существует антероградная память, способность формировать новые воспоминания, и ретроградная память, способность удерживать воспоминания о прошлом. Они неразрывно связаны между собой: когда теряешь одну, теряется и другая.

Согласно представлению моей пациентки об амнезии, после авиакатастрофы она могла забыть, кто она такая, но при этом была в состоянии запомнить, кто такой я. Она думала, что ей удастся всех обдурить, однако если то, что она не могла вспомнить собственное имя, и не выдало ее сразу (а на самом деле выдало), то фраза «Пожалуйста, помогите мне, доктор Роппер» не оставила никаких сомнений. Она запомнила мое имя.

Мне пришлось задернуть штору и сказать: «Послушайте, я понимаю. Вы не хотите, чтобы об этом узнали. Почему бы нам об этом не позаботиться, а вам не перестать валять дурака?»

Она ответила: «Хорошо».

За несколько лет до этого, когда я работал ординатором в больнице Сан-Франциско, мне попался еще один поразительный случай, на этот раз истинной катастрофической потери памяти. Скорая привезла мужчину за шестьдесят с обширным инфарктом. Он был без сознания. Когда это случилось, он ехал по шоссе в аэропорт. Его спутницей была молодая женщина – преданная жена? – которая поехала вслед за скорой, добралась до двойных дверей травматологического центра и вышагивала перед ними, с тревогой ожидая результатов. Внутри реанимационная бригада накинулась на мужчину, хорошенько его потрепав. Реанимация далась тяжело.

Я руководил СЛР, и пришлось выполнить немало причудливых пируэтов, чтобы вытащить этого мужчину с того света. Когда мы закончили, то выяснилось, что молодая женщина в коридоре была девушкой пациента. У него была жена в Лос-Анджелесе, подружка жила в Сан-Франциско, и они устроили себе запретные выходные, которые стали для них последними.

Когда реанимация затягивается, велика вероятность возникновения у пациента проблем с мозгом. Я думал об этом, когда мужчина пришел в себя, но выглядел он отлично. Он был веселым, направо и налево шутил, эдакий седовласый лис. Мы сказали ему, что у него случился инфаркт, и он поблагодарил нас за проделанную работу. «Я так счастлив, что остался жив». Он благодарил нас каждый раз, когда мы рассказывали ему о случившемся, снова и снова. «Я так счастлив, что остался жив», – повторял он.

Невролог, который пришел его проведать, был одним из моих героев – немногословный улыбчивый парень по имени Джон Коронна, который занимался изучением неврологических повреждений после остановки сердца и комы. Он вошел в палату со своим ассистентом, чтобы провести стандартный опрос, который должен был выявить повреждения медиальных височных долей – структур, которые, по всей видимости, служат центральным хранилищем воспоминаний. Кроме того, именно этот участок мозга становится первой жертвой нарушенного кровотока.

Джон начал со стандартных вопросов: «Как зовут? Откуда вы родом? Чем вы занимаетесь?» Все прошло хорошо. Лис жил в Лос-Анджелесе. Он был адвокатом. Затем Джон приступил к вопросам на осознание окружения.

– Кто президент?

– Эйзенхауэр.

Застигнутый врасплох, Коронна сказал:

– Не Эйзенхауэр. Президент – Форд!

– Что? Этого не может быть.

– Уверяю вас, это Форд.

– Джеральд Форд, – сказал лис, – этот идиот? Я учился с ним на юридическом факультете. Он не может быть президентом.

Это была амнезия: синдром Корсакова – ретроградная и антероградная амнезия, постоянная амнезия, вызванная нарушенным кровотоком к его медиальной височной доле во время остановки сердца. Его адвокатской карьере пришел конец, память остановилась, и для него на дворе был 1960 год. Мы были потрясены. Он не мог запомнить, что с ним случилось, не мог удержать в голове наши имена дольше тридцати секунд, совсем не помнил свою подругу и совершенно не интересовался, кто она такая. Ей было около тридцати, она была симпатичной, и когда она поняла, что случилось, то собрала вещи и ушла.

Мы должны были сообщить его жене – не все подробности, разумеется, – и я не собирался делать это сам, так что поручил это младшему ординатору. После продолжительного разговора на повышенных тонах, во время которого он по большей части только слушал, ординатор вернулся ко мне и сказал: «Мне правда это нужно?»

С того дня лис жил в мире прошлых воспоминаний, не догадываясь, что не способен формировать новые.

Чтобы как-то это компенсировать, он, подобно многим пациентам с синдромом Корсакова, заполнял пробелы, сочиняя правдоподобные, но тем не менее безумные истории. «Мне кажется, я видел вас на бейсбольном стадионе, – мог сказать он человеку, видевшему его в первый раз. – Хот-доги у них, конечно, отменные!» Это желание придумать события, вероятно, проистекает из потребности сохранить лицо. Многие алкоголики делают это на ранней стадии развития синдрома, и, хотя эта особенность и является любопытным спутником потери памяти, она сопровождает ее не всегда.

C. Миллер Фишер, один из моих профессоров в Массачусетской больнице в то время, когда машина Годфри кружилась по круговой развязке, был превосходным наблюдателем. Он настаивал на том, что нужно отталкиваться от деталей неврологического осмотра, чтобы углубить понимание того, как работает мозг и как его разрушает болезнь. В некрологе, который я написал после его смерти, я назвал его великим мастером детального неврологического наблюдения, не упомянув о том, что хладнокровие ему помогали сохранять два увлечения: просмотр профессионального футбола и сериал «Машина 54, где вы?». Именно Фишер, а также еще один мой наставник, Раймонд Адамс, дали название транзиторной глобальной амнезии.

Воскресным ноябрьским днем доктор Фишер только устроился в своем любимом кресле дома, чтобы посмотреть игру «Нью-Йорк Джайентс» с «Кливленд Браунс», как зазвонил телефон. На линии был младший ординатор, который вытянул короткую соломинку и был вынужден извиняющимся голосом потревожить покой этого великого доктора.

– Лучше бы оно того стоило, – сказал Фишер.

Оказалось, что мать одного из директоров больницы упала и теперь была в состоянии дезориентации. Руководство настояло на том, чтобы ее осмотрел доктор Фишер. Он приехал и принялся делать то, что получалось у него лучше всего, – наблюдать за пациенткой так, что это вызывало одновременно восхищение и раздражение. Три часа он сидел и дословно записывал все, что эта женщина ему говорила, после чего опубликовал об этом случае серьезную статью.

Случай был примечателен тем, что женщина упала со стула, на котором стояла, ударилась головой и, когда ее почти сразу же встретила невестка, которую она знала последние двадцать восемь лет, сказала ей: «Кто вы?» Все указывало на ударную амнезию, то есть амнезию в результате сотрясения мозга, однако, как это часто бывает, никто не видел, чтобы она теряла сознание. Странным было то, что из ее памяти исчезла бо́льшая часть прошедшего года, а также выборочные фрагменты воспоминаний более чем тридцатилетней давности.

Во время осмотра женщина хорошо реагировала на вопросы и охотно давала на них ответы, пускай и с некоторой нерешительностью. Она правильно описала детали своей жизни: родилась в Линне, штат Массачусетс, бросила школу в десятом классе, закончила вечернюю школу, затем в течение года работала на обувной фабрике в Престоне, после на военно-морской верфи во время Второй мировой войны, недолго на другой обувной фабрике, а затем пятнадцать лет проработала в бостонском банке. Она смогла сообщить некоторые подробности о своем браке, однако не рассказала о недавней смерти матери и старшего брата. Она назвала возраст всех своих детей, ошибившись ровно на год. В качестве президента она верно назвала Кеннеди, однако, как оказалось, совершенно не знала про его убийство, совершенное годом ранее. Она не слышала о Барри Голдуотере, однако могла назвать фамилии нескольких своих школьных учителей. Самым поразительным было то, что она не могла удержать в памяти фамилию доктора Фишера дольше тридцати секунд или даже вспомнить, что ей ее называли. Она все повторяла: «Кажется, я где-то вас видела». Когда ее просили назвать дату, она ошибалась на полгода, а на многие вопросы отвечала неуверенно, обычно переспрашивая: «Так ведь?»

Через четыре часа после их встречи она все еще не могла сказать, как зовут Фишера, но постепенно вспомнила про смерть матери и брата. В пять часов она вспомнила об убийстве президента. Одной из самых необычных особенностей этого случая, как это бывает при транзиторной глобальной амнезии, было то, что она с одной и той же интонацией повторяла одну и ту же фразу каждый раз, когда доктор Фишер называл ей свою фамилию. «О, это же моя девичья фамилия. Я точно не забуду» (ее девичья фамилия была Фистей). Она повторяла и другие фразы вроде: «Что со мной случилось?», «Кажется, я где-то вас видела», «Я что, упала? Наверное, я ударилась головой, потому что я чувствую шишку». Постепенно ее сознание прояснялось, и через девять часов она уже полностью ориентировалась во времени, месте и ситуации. Тем не менее на следующее утро женщина не могла вспомнить, что встречалась с доктором Фишером. Последнее ее воспоминание было о событиях за десять часов до сотрясения, прежние воспоминания вернулись, и теперь она могла предоставить более точную информацию про свои школьные годы, вспомнила, как звали директора ее школы и всех учителей.