Текст книги "Тропы песен"

23

Проснувшись утром, я обнаружил, что лежу посреди ярко-синей подстилки, а солнце уже высоко. Старики на завтрак снова захотели мяса. За ночь лед в «эски» растаял, и куски говядины плавали в кровавой воде. Мы решили приготовить их, прежде чем они совсем раскиснут.

Я раздул вчерашние угли, снова развел костер, а Аркадий тем временем совещался с Аланом и с человеком в голубом. Он показал им на карте, что железная дорога пройдет по крайней мере в трех километрах от Скалы-Ящерицы, и выудил из них неохотное согласие. Затем он показал им следующий участок земли, отрезок длиной около 38 км, куда собирался ехать дальше.

Почти все утро наши автомобили медленно пробирались по пересеченной местности на север. Солнце было ослепительным, а растительность – выжженной и безрадостной. К востоку земля ухудшалась и поднималась навстречу гребню светлых песчаных холмов. Долину, лежавшую посередине, покрывала непрерывная серебристо-серая чаща безлиственных в этом сезоне деревьев мульга, издалека походившая на низко стелющийся туман.

Все было неподвижным, лишь дрожали вдалеке теплые воздушные потоки.

Мы все время проезжали следы пожаров. Кое-где от кустарника остались лишь торчавшие вверх, закаленные огнем острые колючки, протыкавшие нам шины, когда мы наезжали на них. У нас спустило три шины, у Мэриан в «лендровере» – две. Всякий раз, как мы останавливались, чтобы поменять колеса, в глаза нам летели пыль и пепел. Женщины выпрыгивали из машины и радостно отправлялись искать в буше лакомства.

Мэвис пребывала в очень возбужденном настроении, ей хотелось как-нибудь отблагодарить меня за шлепанцы. Она схватила меня за руку и потащила к вялому зеленому кусту.

– Эй! Куда это вы? – окликнул нас Аркадий.

– Хочу угостить его бананами, – крикнула Мэвис в ответ. – Он никогда не видел бананов, какие растут у нас в буше, – но бананы, когда мы до них добрались, совсем скукожились.

В другой раз они с Топси погнались за вараном, но рептилия оказалась куда проворнее их. Наконец Мэвис нашла кустик со спелыми ягодами соланума и стала сыпать их мне целыми пригоршнями. Они и видом, и вкусом напоминали незрелые помидоры черри. Я съел несколько штук, чтобы порадовать Мэвис, и она сказала: «Ну, вот», протянула свою пухлую руку и погладила меня по щеке.

Всякий раз, как что-нибудь в пейзаже хотя бы чуть-чуть напоминало «признак», Аркадий тормозил и спрашивал старика Алана: «Это что такое?» или «Здесь все пусто?»

Алан пристально смотрел в окно на свои «владения».

Около полудня мы доехали до эвкалиптовых зарослей: это был единственный клочок зелени посреди пустыни. Неподалеку на поверхность выходил песчаник – скала метров шести в длину, едва возвышавшаяся над уровнем земли. Она была обозначена на аэросъемке и являлась одним из трех одинаковых обнажений пород, лежавших в ряд вдоль горной цепи.

Аркадий сказал Алану, что инженер, возможно, захочет начать здесь добычу камня для судового балласта. Возможно, он захочет взорвать эту скалу динамитом.

– Ну, так что, старик? – спросил он.

Алан ничего не отвечал.

– Здесь никакой истории нет? Ничего?

Тот молчал.

– Значит, эта земля пуста?

– Нет. – Алан глубоко вздохнул. – Дети.

– Чьи дети?

– Дети, – повторил он – и тем же усталым голосом начал рассказывать историю о Детях.

* * *

Во Время Сновидений Человек-Бандикут, Акука, и его брат охотились вдоль этого горного хребта. Была засушливая пора года, и их мучил чудовищный голод и жажда. Все птицы и звери разбежались. Деревья растеряли все свои листья, и по этой земле пронеслись пожары.

Охотники всюду искали живность, какую можно было бы убить, и вот, уже на последнем издыхании, Акука заметил бандикута, удирающего в свою нору. Брат остерег его, напомнив, что запрещено убивать своих собратьев, что это табу. Но Акука ослушался его.

Он вытащил бандикута из норы, убил его копьем, ободрал его, съел и немедленно ощутил судороги в животе. Живот у него раздувался и раздувался, пока не лопнул, и тогда из него выскочила целая толпа Детей, которые сразу закричали, что хотят пить.

Умирая от жажды, Дети отправились к северу от Синглтона, а потом к югу, к Тейлор-Крику, туда, где сейчас плотина. Они набрели на болотце, но выпили всю воду и вернулись к тем трем скалистым выходам породы. Эти скалы и были теми Детьми, которые сбились в кучу, когда ложились умирать, – хотя и получилось так, что они еще не умерли.

Их дядя, брат Акуки, услышал их крики и попросил своих западных соседей, чтобы те вызвали дождь. И с запада принесся дождь (те обширные серые заросли мульги были грозой, которая потом превратилась в деревья). Тогда Дети снова пошли прежним путем на юг. Переходя ручей неподалеку от Скалы-Ящерицы, они упали в воду и «растворились».

То место, где Дети «вернулись восвояси», называлось Акверкепентье, что означало «далеко странствующие дети».

Когда Алан закончил свой рассказ, Аркадий мягко сказал ему:

– Не печалься, старик. Все будет хорошо. Никто не тронет этих Детей.

Алан огорченно замотал головой.

– Разве ты не рад?

Нет. Он не был рад. Эта проклятая железная дорога ничем и никогда не порадует его; что ж, по крайней мере за Детей можно было не бояться.

Мы поехали дальше.

– Австралия, – медленно проговорил Аркадий, – это страна заблудившихся Детей.

Еще через час мы оказались у северной границы станции Миддл-Бор. Теперь у нас осталась только одна запасная шина для «лендкрузера», поэтому, чтобы не рисковать, мы решили возвращаться не той же дорогой, а окольным путем. Старая грунтовая дорога шла оттуда на восток, а потом поворачивала на юг и проходила позади Аланова поселения. В конце маршрута мы должны были пересечься с железнодорожниками.

Землю вдоль намеченной линии будущих путей уже расчищали. Экскаваторы прорезали рвом заросли мульги, и вдаль тянулась полоса перелопаченной земли шириной в сотню ярдов.

Старики с жалким видом смотрели на множество поваленных деревьев.

Мы остановились поговорить с чернобородым великаном. Росту в нем было больше двух метров, и казалось, сам он сделан из бронзы. Голый по пояс, в соломенной шляпе и в шортах, он молотком забивал в землю маркировочные столбы. Через час или два он уезжал отсюда в Аделаиду – в отпуск.

– О Господи, – сказал он. – Вы бы знали, как я рад отсюда выбраться!

От дороги ничего не осталось. Наши машины едва ползли, барахтаясь и увязая в рыхлой рыжей земле. Трижды нам приходилось вылезать и толкать их. Аркадий совсем измотался. Я предложил сделать небольшой привал. Мы свернули в сторону, в пятнистую тень деревьев. Повсюду торчали муравейники, заляпанные птичьим пометом. Аркадий достал кое-какие съестные припасы, а вместо навеса растянул подстилку, на которой я спал ночью.

Мы думали, что наши старики, как всегда, окажутся голодными. Но они, с хмурым видом сбившись в кучу, отказывались есть и разговаривать: судя по выражениям их лиц, они явно испытывали страдание.

Мэриан с женщинами расположились на отдых под другим деревом. Женщины тоже сделались молчаливыми и угрюмыми.

Поднимая клубы пыли, мимо проехал желтый бульдозер.

Аркадий улегся на землю, накрыл голову полотенцем и вскоре захрапел. Я подложил под голову свой кожаный рюкзак, прислонился к стволу дерева и принялся листать «Метаморфозы» Овидия.

Миф о превращении Ликаона в волка вмиг перенес меня в тот ветреный весенний день в Аркадии, когда я глядел на известняковую вершину самой горы Ликаон и различал в ней очертания припавшего к земле царя-зверя. Я читал о Гиацинте и Адонисе; о Девкалионе и Потопе; о том, как из теплого нильского ила были сотворены «зародыши всяческой твари». И мне вдруг пришло в голову – теперь, когда я столько узнал о Песенных тропах, – что, пожалуй, вся классическая мифология представляет собой пережитки гигантской «песенной карты»; что все эти странствия богов и богинь, пещеры и священные источники, сфинксы и химеры, все эти мужчины и женщины, превращенные в соловьев или воронов, в звуки эха или цветы-нарциссы, в камни или звезды, – всё это вполне можно толковать с точки зрения тотемической географии.

Наверное, я и сам незаметно задремал, потому что, когда я очнулся, на лице у меня сидели мухи, а Аркадий звал:

– Вставай. Пора ехать.

Мы приехали в Миддл-Бор за час до заката. «Лендкрузер» не успел еще как следует остановиться, когда Алан и человек в голубом открыли двери, вышли и, даже не кивнув, зашагали восвояси. Большой Том пробормотал что-то вроде: железная дорога – «это плохо».

Аркадий выглядел подавленным.

– Черт! – сказал он. – И зачем это все нужно?

Он винил себя в том, что дал им увидеть экскаваторы.

– Но ты же не виноват, – возразил я.

– Все равно.

– Они бы рано или поздно это увидели.

– Уж лучше бы без меня.

Мы освежились водой из шланга, и я начал воскрешать наше вчерашнее кострище. Подошла Мэриан, уселась на отпиленный пенек и принялась распутывать волосы. Потом они с Аркадием сравнили свои записи. Женщины рассказали ей о Песенной тропе, которая называется «Две Плясуньи», но она нигде не пересекается с будущей железной дорогой.

Мы взглянули в сторону и увидели процессию женщин и детей, возвращавшихся с поисков пищи. Младенцы мирно покачивались в складках материнских платьев.

– Никогда не услышишь их плача, – заметила Мэриан, – пока мать продолжает двигаться.

Она невольно затронула одну из моих любимых тем.

– А если младенцы такие непоседы, – сказал я, – то отчего с возрастом мы так успокаиваемся?

Она вскочила на ноги.

– Ты напомнил, что мне пора ехать.

– Сейчас?

– Сейчас. Я обещала Глэдис и Топси, что сегодня вечером они будут дома.

– А им нельзя остаться здесь? – спросил я. – Неужели нельзя нам всем переночевать здесь?

– Тебе можно, – ответила она, игриво высунув язык. – А мне нельзя.

Я поглядел на Аркадия, и тот пожал плечами, как бы говоря: «Если она что-то вобьет себе в голову, то ее никакая сила не удержит». Через пять минут она уже собрала всех женщин и, весело помахав нам, укатила.

– Это не женщина, – сказал я, – а настоящий Крысолов!

– Черт возьми! – ответил Аркадий.

Он напомнил мне об обещании заглянуть к Фрэнку Олсону.

К входной двери станционной постройки с шарканьем вышла крупная женщина с обветренной кожей, всмотрелась в нас сквозь занавеску от мух, а потом открыла.

– Фрэнк уехал в Глен-Армонд, – сообщила она. – По срочному делу! С Джимом Хэнлоном стало плохо!

– Когда? – спросил Аркадий.

– Прошлой ночью, – ответила женщина. – Свалился в пабе без чувств.

– Надо собирать ребят и ехать, – сказал он.

– Да, думаю, нам лучше съездить, – согласился я.

24

Бармен в глен-армондском мотеле рассказал, что Хэнлон заявился сюда вчера около девяти вечера и стал хвастаться, что сдал свой караван одному англичанину, «джентльмену-литератору». Желая отпраздновать такую важную сделку, он выпил пять двойных виски, упал и ударился головой об пол. В надежде, что к утру он протрезвеет, его отнесли в комнату неподалеку. Среди ночи какой-то дальнобойщик услышал его стоны, и его нашли снова на полу, где он держался за живот, а рубаха на нем была изорвана на полоски.

Позвонили его приятелю, Фрэнку Олсону, и тот отвез его в Алис. К одиннадцати часам утра он уже лежал на операционном столе.

– Поговаривают о закупорке, – нравоучительным тоном заметил бармен. – Обычно это означает одно.

В баре был платный телефон. Аркадий позвонил в больницу. Дежурная сестра сообщила, что с Хэнлоном все в порядке, он сейчас спит.

– Так что же с ним было? – спросил я.

– Она не сказала.

Сам бар был сделан из бывших деревянных железнодорожных шпал. Наверху висела табличка с предупреждающей надписью: «ВЫНОСИТЬ СПИРТНОЕ ЗАПРЕЩЕНО».

Я взглянул на картину на стене. Акварель изображала фантазию художника на тему проектируемого «Глен-армондского мемориального комплекса динго». Слово «мемориальный» относилось к той собаке динго, которая то ли съела, то ли все-таки не съела младенца Азарию Чемберлена. Проект предусматривал возведение фигуры динго из стекловолокна, высотой метров в восемнадцать, со спиральной лестницей, поднимающейся между передними лапами, и рестораном с темно-красным интерьером у нее в брюхе.

– Невероятно, – заметил я.

– Да нет, – возразил Аркадий. – Забавно.

Напротив остановился ночной автобус на Дарвин, и бар заполнился его пассажирами. Среди них были немцы, японцы, англичанин с розовыми коленками и типичные жители Территории. Они поедали пироги и мороженое, пили, выходили помочиться, снова возвращались к выпивке. Автобус стоял пятнадцать минут. Потом водитель крикнул, что отправляется, и все гурьбой пошли на выход, так что в баре остались одни завсегдатаи.

В дальнем конце зала толстый ливанец играл в пул с тощим светловолосым молодым человеком, у которого было бельмо на одном глазу и который силился с заиканьем объяснить, что системы родства у аборигенов «оч… оч… очень… запу… запу…бб…блин-запутанные!» У барной стойки крупный мужчина с багровым родимым пятном на шее методично посасывал виски сквозь гнилые зубы и разговаривал с тем самым патрульным полицейским, которого мы накануне встречали возле «Бёрнт-Флэта».

Теперь полицейский был в джинсах, с золотой цепочкой на шее и в чистой белой фуфайке. Без униформы он казался более щуплым. Руки были тонкими и белыми выше линии манжет. Его немецкая овчарка, привязанная к табурету, лежала неподвижно и не сводила глаз с аборигенов, навострив уши и высунув язык.

Полицейский обратился ко мне:

– Что будете пить?

Я колебался.

– Ну, так чем вас угостить?

– Виски с содовой, – сказал я. – Спасибо.

– Со льдом?

– Со льдом.

– Значит, вы писатель, да?

– Быстро разносятся вести.

– А что пишете?

– Книги, – ответил я.

– Публиковались?

– Да.

– Научная фантастика?

– НЕТ!

– Когда-нибудь удавалось написать бестселлер?

– Никогда.

– А я вот мечтаю написать бестселлер.

– Замечательно.

– Вы не поверите, какие истории мне приходится иногда выслушивать.

– Поверю.

– Невероятные истории! – произнес он тонким, обидчивым голоском. – Они все у меня вот здесь.

– Где – здесь?

– В голове.

– Надо еще уметь перенести это все на бумагу!

– У меня уже есть отличное название.

– Это хорошо.

– Хотите, скажу, какое?

– Ну, если хотите.

Он разинул рот и уставился на меня.

– Да вы шутите, приятель! Это же надо – чтобы я выдал свое название! А может, вы его украдете? Название уже денег стоит.

– Тогда вы должны хранить его в тайне.

– Название, – сказал он прочувствованно, – способно сотворить или погубить книгу.

Вспомним Эда Мак-Бейна! «Расплата убийцы»! Вспомним «Город акул»! Или «Сожжение Эдема»! Или «Собачий день»! Отличные названия. Он оценивал денежное выражение своего названия в 50 000 американских долларов. С названием вроде этого можно снять отличное кино. Даже без книги!

– Даже без сюжета? – вставил я.

– Может, и так, – кивнул он.

В Америке, сказал он, названия продают за миллионы. Нет, он-то не собирается перепродавать свое название киношникам. Название и сюжет – одно целое.

– Нет, – он задумчиво покачал головой. – Я бы не хотел их разлучать.

– И не надо.

– А может, мы могли бы работать вместе? – вдруг предложил он.

Он набросал картину этого творчески-делового союза. Он предоставляет название и историю. А я пишу книгу, потому что у него, как у полицейского, недостаточно досуга, чтобы писать.

– Чтобы писать, нужно время, – согласился я.

– Ну, так что – пойдет?

– Нет.

Он был заметно разочарован. Он еще не был готов сообщить мне название, однако, чтобы раздразнить мой аппетит, предложил познакомить меня с сюжетом. Сюжет этой невероятной истории начинался с того, что автомобильный поезд насмерть раздавил аборигена.

– Ну и?

– Ладно, сейчас скажу, – сказал он.

Он облизал губы. Решение далось ему с большим трудом.

– «Мешок для тела», – сказал он.

– «Мешок для тела»?

Он прикрыл глаза и улыбнулся.

– Я еще никому не рассказывал, – сказал он.

– Но почему «Мешок для тела»?

– Ну, мешок, в который засовывают мертвое тело. Я же сказал – история начинается с задавленного чернокожего на шоссе.

– Я слышал.

– Ну, что – нравится? – спросил он взволнованно.

– Нет.

– Я про название.

– Я понял, что про название.

Я заговорил с человеком с багровым родимым пятном, который сидел слева от меня. Во время войны он оказался в Англии, под Лестером. Он воевал во Франции, а потом женился на девушке из Лестера. Жена приехала вместе с ним в Австралию, но потом вместе с их ребенком вернулась в Лестер.

Он уже слышал, чем мы занимаемся – осматриваем священные места.

– Знаешь, что лучше всего сделать с этими священными местами? – спросил он, растягивая слова.

– Что?

– Динамитом взорвать!

Он усмехнулся и отсалютовал стаканом аборигенам. Когда он пил, его родимое пятно вибрировало.

Один из аборигенов, очень худой, с виду типичный деревенщина с копной спутанных волос, оперся обоими локтями на стол и прислушивался.

– Священные места! – не унимался человек с пятном. – Да если сосчитать всё, что они называют священными местами, то окажется, что в Австралии триста чертовых миллиардов священных мест!

– Примерно так, приятель! – отозвался тот худой абориген.

Справа от меня Аркадий разговаривал с полицейским. Они оба раньше жили в Аделаиде, в пригороде Сент-Питерс. Они даже ходили в одну школу, у них был один учитель математики. Только полицейский был на пять лет старше Аркадия.

– Мир тесен, – изрек он.

– Это верно, – подтвердил Аркадий.

– А зачем ты с ними возишься? – полицейский обратил большой палец в сторону аборигенов.

– Потому что они мне нравятся.

– Да мне они тоже нравятся, – ответил тот. – Нравятся они мне! Мне нравится наводить у них порядок. Но они не такие, как мы.

– И в чем же они не такие?

Полицейский снова облизал губы, звучно втянул воздух между зубами.

– Устроены иначе, – сказал он наконец. – У них не такие мочевыводящие пути, как у белого человека. Другая мочевая система! Поэтому они и пить не умеют!

– Откуда вы знаете?

– Это доказано, – ответил полицейский. – Научно доказано.

– Кем?

– Не помню.

Должно существовать два разных закона о потреблении спиртного, продолжал он: один – для белых и другой – для черных.

– Вы так думаете? – спросил Аркадий.

– Штрафовать человека за то, что у него более крепкая мочевая система? – от негодования полицейский повысил голос. – Это же несправедливо. Это неконституционно!

Его овчарка заскулила, и он потрепал ее по голове.

Ну, а где другая мочевая система, там конечно же и другое серое вещество. Мозг аборигенов, заявил полицейский, отличается от мозга арийцев. У них лобные доли более плоские.

Аркадий сузил глаза до татарских щелок. Теперь он уже по-настоящему разозлился.

– Да, они мне нравятся, – повторил полицейский. – Я никогда и не говорил, что они мне не нравятся. Но они же как дети! У них детский разум.

– А с чего вы это взяли?

– Они неспособны к прогрессу, – заявил тот. – Вот поэтому вы все, борцы за их права, и неправы. Вы же мешаете прогрессу! Вы помогаете им уничтожить белую Австралию.

– Позвольте вас чем-нибудь угостить? – вмешался я.

– Нет, спасибо! – рявкнул тот. Лицо его гневно подрагивало. Я заметил, что ногти у него обкусаны до мяса.

Аркадий помолчал секунду-другую, справляясь с приступом раздражения, а потом начал объяснять, медленно и доходчиво, что лучше всего судить об интеллектуальных способностях человека можно по его умению оперировать словами.

По нашим меркам, сказал он, многие аборигены – просто лингвистические гении. Разница лишь во взглядах на мир. Белые беспрестанно изменяют мир, чтобы он отвечал их сомнительным представлениям о будущем. Аборигены же вкладывают все силы в то, чтобы сохранить мир таким, каким он был. Чем же это хуже?

У полицейского отвисла челюсть.

– Ты – не австралиец, – заявил он Аркадию.

– Еще какой австралиец!

– Ничего подобного. Я чую, что ты не австралиец.

– Я родился в Австралии.

– Это еще не делает тебя австралийцем, – заносчиво возразил тот. – У меня пять поколений предков жило в Австралии. А твой отец где родился?

Аркадий немного помолчал, а потом со спокойным достоинством ответил:

– Мой отец родился в России.

– Ну вот! – полицейский поджал губы и повернулся к человеку с родимым пятном. – Что я тебе говорил, Берт? Помми, да еще и комми!

25

Ночью небо заволокло, и утро было пасмурным и душным. Мы позавтракали в баре мотеля яичницей с беконом. Жена хозяина приготовила нам сэндвичей для пикника и дала нам лед для «эски». Аркадий снова позвонил в больницу.

– По-прежнему не хотят говорить, что с ним такое, – сказал он, положив трубку. – Боюсь, плохи дела.

Мы стали раздумывать, ехать ли нам обратно в Алис, но, поскольку сделать мы все равно ничего не могли, мы решили поспешить в Каллен. Аркадий развернул на столе карту. Дорога туда, прикинул он, займет два дня. Мы поедем напрямик, переночуем в Попанджи, а потом поедем дальше в Каллен.

Женщина, которая пила кофе за соседним столиком, случайно услышала, о чем мы говорим, и извиняющимся тоном спросила, не будем ли мы случайно проезжать мимо Ломбарди-Даунз.

Аркадий взглянул на карту.

– Это нам по пути, – сказал он. – Хотите, чтобы мы вас подвезли?

– Ах, нет! – Женщина поморщилась. – Нет, нет. Я не собираюсь туда ехать. Я просто подумала, не можете ли вы передать туда кое-что. Письмо от меня.

Это была нескладная, потрепанная молодая женщина с тусклыми волосами и неподвижными янтарными глазами. Она выговаривала слова, как воспитанная леди. На ней было желтоватое платье с длинными рукавами.

– Оно уже написано, – сказала она. – Вас это не затруднит? Я сейчас принесу его, если вы не…

– Конечно, мы захватим его, – сказал Аркадий.

Женщина куда-то убежала, вернулась, тоже бегом, запыхавшись, с письмом. Она положила его на стол и порывисто отбросила от себя. Потом начала теребить крошечное золотое распятие на шее.

– Оно для Билла Малдуна, – сказала она, не сводя глаз с имени на конверте. – Он управляющий станцией в Ломбарди. Это мой муж. Попросите кого-нибудь передать ему письмо. Но если вы увидите его самого… если он спросит, не видели ли вы меня… скажите ему, что у меня все в порядке.

Она выглядела хрупкой, жалкой и больной.

– Не волнуйтесь, – сказал я. – Обязательно передадим.

– Спасибо, – ответила она сдавленным голосом и села допивать свой кофе.

Три часа мы ехали по скучной равнине. Ночью прошли дожди и прибили пыль к дороге. Мы видели вдалеке нескольких эму. Поднимался ветер. Мы заметили, что на одиноко стоящем дереве что-то болтается. Это оказался огромный вязаный игрушечный мишка в синих штанишках и в красной шапочке. Кто-то вспорол ему горло, и оттуда вылезала набивка из растительного пуха. Под деревом из натертых охрой сучков был выложен крестик с перекладинами, связанными веревкой из волос.

Я поднял крест и протянул Аркадию.

– Это дело рук аборигенов, – сказал он. – Я бы на твоем месте не стал его трогать.

Я бросил крест и вернулся в машину. Небо впереди темнело.

– Вполне возможно, – сказал Аркадий, – что нас накроет гроза.

Мы свернули возле знака, указывавшего поворот на Ломбарди-Даунз. Через милю дорога уклонялась в сторону, огибая конец взлетной полосы. На жужжащем ветру горизонтально колыхался оранжевый флюгер, и на некотором расстоянии от нас в воздух поднялся небольшой самолет.

Владелец этой станции владел и авиалинией.

Ферма находилась в развалившемся белом доме, видневшемся среди низкорослых деревьев, но ближе к взлетной полосе стоял еще один дом, поменьше, из кирпича, а рядом с ним – открытый ангар. В ангаре помещалась коллекция винтажных аэропланов и машин, принадлежавшая владельцу фермы. Рядом с «тайгер-мотом» стоял «форд» модели «Т» и сельскохозяйственный грузовик от «роллс-ройса»; его деревянные борта были выкрашены в коричневый цвет с черной каймой.

Я рассказал Аркадию любимую байку моего отца – про «роллс-ройс» и овцевода-миллионера.

– Выходит, не так уж это далеко от истины, – заключил я.

В дверях показалась неряшливо одетая женщина в домашнем халате в зеленую крапинку. Ее светлые волосы были накручены на бигуди.

– Вы кого-то ищете, ребята? – поинтересовалась она.

– Билла Малдуна, – ответил я, силясь перекричать ветер. – У нас для него письмо.

– Билла сейчас нет, – сказала она. – Заходите, я вам кофе сварю.

Мы вошли в грязную кухню. Аркадий положил письмо на стол, на красную клетчатую клеенку, рядом с кипой женских журналов. Мы сели. На стене висела покосившаяся картина маслом, изображавшая Айерс-Рок. Женщина взглянула на почерк на конверте и пожала плечами. Она была разлучницей.

Пока кипела вода в чайнике, она развернула полусъеденную большую конфету, откусила от нее чуть-чуть, снова завернула и слизнула с губ шоколад.

– Боже, какая скукотища! – сказала она.

Владелец станции прилетел на выходные из Сиднея, сказала она, поэтому Малдуна вызвали по делу. Она налила нам по чашке кофе и снова сказала, что умирает от скуки.

Мы уже собирались уходить, когда пришел Мадлун – атлетически сложенный краснолицый мужчина, одетый с головы до ног во все черное: шляпа, ботинки, джинсы и рубаха, расстегнутая до пупа – всё было черным. Он подумал, что мы пришли по делу, и пожал нам руки. Заметив письмо, он сразу же побледнел и стиснул зубы.

– Убирайтесь, – сказал он нам.

Мы ушли.

– Какой невежа, – сказал я.

– Пастушья этика, – заметил Аркадий. – Она на весь мир одна.

Через полчаса мы проехали по решетке для скотины, отмечавшей конец Ломбарди-Даунз. Мы удачно избежали ливня и теперь наблюдали за косыми полосами дождя, которые сносило ветром в сторону дальних холмов. Потом мы выехали на дорогу из Алис в Попанджи.

По обочинам шоссе валялось множество брошенных машин, чаще всего перевернутых, посреди куч битого стекла. Мы притормозили около ржавого синего «форда», возле которого сидела на корточках чернокожая женщина. Капот был открыт, а на крыше часовым стоял голый маленький мальчик.

– Что у вас случилось? – высунулся из окна Аркадий.

– Свечи, – ответила женщина. – Уехал за новыми свечами.

– Кто?

– Он.

– Куда?

– В Алис.

– Давно?

– Три дня назад.

– С вами тут все в порядке?

– Да, – фыркнула женщина.

– У вас есть вода и прочее?

– Да.

– Хотите сэндвич?

– Да.

Мы вручили женщине и мальчику три сэндвича. Они схватили их и стали с жадностью поедать.

– Так вы уверены, что все в порядке, а? – настаивал Аркадий.

– Да, – кивнула женщина.

– Мы можем вас в Попанджи отвезти.

Она раздраженно мотнула головой и махнула рукой, чтобы мы ехали дальше.

В обед мы пересекли ручей, в русле которого росли красные камедные деревья. Хорошее место для пикника. Мы начали осторожно проезжать через отполированные водой валуны и лужицы со стоячей желтой водой, на поверхности которых плавали опавшие листья. К западу простиралась серая, лишенная деревьев земля, по ней пробегали тени от облаков. Здесь не было ни скотины, ни решеток, ни насосов: эти места были слишком засушливыми для разведения скота. Коровьи лепешки остались позади, и здесь больше не было мух.

Мы подошли к одному из камедных деревьев, и оттуда с пронзительными, точно скрип ржавых дверных петель, криками вылетела стая черных какаду и уселась на поваленное дерево неподалеку. Я надел очки и рассмотрел ярко-красные перышки, которые сверкали у них под хвостами.

Мы устроили пикник в тени. Сэндвичи оказались несъедобными, так что их пришлось выбросить воронам. Но еще у нас было с собой сухое печенье, сыр, маслины, банка сардин и пять банок пива в придачу.

Мы заговорили о политике, о литературе, и в частности о русской. Аркадий признался, что очень странно ощущать себя русским в стране, где царят англо-саксонские предрассудки. Попробуй провести вечер в комнате, заполненной сиднейскими «интеллектуалами», – и все они в конце концов начнут обмусоливать какое-нибудь малозначительно событие времен первой Штрафной Колонии.

Он окинул взглядом расстилавшиеся вокруг нас просторы.

– Как жаль, что мы сюда первыми не пришли, – вздохнул он.

– «Мы» – это русские?

– Не только русские, – покачал он головой. – Славяне, венгры, даже немцы. Любой народ, который привык к широким горизонтам. Такая огромная страна – а досталась островитянам! Они никогда ее не понимали. Они же боятся простора.

– Мы, – добавил он, – гордились бы ею. Любили бы ее такой, какая она есть. И, думаю, мы бы так легко ее не распродали.

– Да, – сказал я. – Почему же австралийцы, живя в стране с огромнейшими природными ресурсами, продолжают распродавать их иностранцам?

– Да они что угодно готовы продать, – пожал плечами Аркадий.

Потом он сменил тему разговора и спросил, не случалось ли мне когда-нибудь во время путешествий общаться с охотничьими племенами.

– Один раз случалось, – ответил я. – В Мавритании.

– А где это?

– В Западной Сахаре. Это было даже не охотничье племя – скорее охотничья каста. Они назывались немади.

– А охотились на кого?

– На сернобыков и антилоп мендес.

В городе Валата, где некогда находилась столица империи Альморавидов, а теперь лишь беспорядочной кучей стояли кровавого цвета дворы, я провел целых три дня, докучая губернатору просьбами разрешить мне встретиться с немади.

Губернатор, мрачный ипохондрик, стосковался по собеседнику, с которым можно было бы поделиться воспоминаниями о студенческой юности в Париже или поспорить о некоторых аспектах la pensee maotsetungienne.[17]17
  Философии Мао Цзедуна (фр.)


[Закрыть] Его любимыми словечками были tactique и technique, но, стоило мне заговорить о немади, он издавал ломкий смешок и мурлыкал: «Это запрещено».

За обедом лютнист с розовыми пальцами услаждал нас музыкой, пока мы ели кускус, а губернатор с моей помощью восстанавливал в памяти расположение улиц Латинского квартала. Из его дворца (если только можно назвать дворцом четырехкомнатный дом из сырцового кирпича) мне было видно крошечное белое пятнышко – шатер немади, манивший меня с холма.

– Зачем вам встречаться с этими людьми? – кричал на меня губернатор. – Валата – да! Валата – историческое место! Но эти немади – ничтожество. Это грязный народ.

Они не только грязные, они – настоящее национальное бедствие. Они гяуры, идиоты, воры, паразиты, лжецы. Они едят запрещенную пищу.

– А их женщины, – добавил он, – шлюхи!

– Но красавицы? – спросил я, чтобы поддразнить его.

Он выбросил руку из складок своих синих одеяний.

– Ага! – Он стал грозить мне пальцем. – Теперь я знаю! Теперь я все понимаю! Но, позвольте мне доложить вам, юный англичанин, что у этих женщин – страшные болезни. Неисцелимые болезни!

– А я слышал иное, – не сдавался я.

На третий вечер, что мы проводили вместе, когда я уже начал стращать его именем министра внутренних дел, я увидел по некоторым признакам, что он уже начинает смягчаться. На следующий день за обедом он сказал, что я могу отправиться к немади, но при условии, что меня будет сопровождать полицейский, и при условии, что я никоим образом не буду поощрять их к охоте.