Текст книги "Тропы песен"

28

В восемь мы уже снова ехали по дороге, под покровом низко нависшей тучи. Дорога неслась вперед двумя параллельными колеями, полными красноватой воды. Кое-где нам приходилось проезжать по огромным лужам, из которых островками торчали низкие кустарники. Перед нами летел большой баклан, молотя по поверхности воды крыльями. Мы проехали через место, поросшее дубами пустыни, которые являются разновидностью казуарины и больше похожи на кактусы, чем на дубы. Они тоже стояли в воде. Аркадий заметил, что ехать дальше – безумие, но мы продолжали ехать. Грязная вода хлюпала уже внутри машины. Я стискивал зубы всякий раз, как колеса начинали буксовать, но потом мы снова вырывались вперед.

– Вот так я однажды чуть не утонул, – сказал я, – в ливневом паводке в Сахаре.

Около полудня мы заметили грузовик Коротышки Джонса. Он возвращался из Каллена, куда отвозил запас продовольствия на неделю.

Он затормозил и высунулся из кабины.

– Привет, Арк! – поздоровался он. – Хочешь глоточек виски?

– Не откажусь.

Он передал бутылку. Мы сделали по паре глотков и вернули ему бутылку.

– Я слышал, ты едешь с Титусом встречаться?

– Да.

– Удачи тебе.

– Он на месте, я надеюсь?

– На месте, на месте, не волнуйся.

Коротышка Джонс был седоватым зеленоглазым человеком с чудовищными бицепсами и «легкой чернинкой». На нем была рубашка из красной шотландки. Левая половина его лица представляла собой сплошной желтый рубец. На трейлере он вез караван, который отправляли для модернизации в Алис. Он вышел, чтобы проверить прочность веревок. Ноги у него были необыкновенно короткими – ему пришлось повиснуть на одной руке, спускаясь из кабины, прежде чем мягко приземлиться.

– Удачной вам высадки! – помахал он нам. – Худшее вы уже проехали.

Мы двинулись дальше по какому-то безбрежному озеру.

– А что у него с лицом? – спросил я.

– Его укусил коричневый король, – ответил Аркадий. – Года четыре назад. Он спустился поменять колесо, а вокруг шпинделя свернулась эта гадина. Он выжил, но вокруг раны начался рак.

– О Боже! – сказал я.

– Коротышка просто так не сдается!

Через пару часов мы увидели стадо верблюдов, которые мокли под ливнем, а потом сквозь туман мы начали различать круглую выпуклость горы Каллен, возвышавшуюся над равниной. Когда мы подъехали ближе, гора из серой сделалась багряной: такой оттенок принял промокший красный песчаник. Через милю-другую показался эскарп из вертикально торчащих многогранных утесов, которые с одного конца поднимались в виде пика, а потом, к северу, постепенно сходили на нет.

Это, – сказал мне Аркадий, – гора Либлер.

В седловине между этими двумя горами и находилось поселение Каллен.

Мы проехали вдоль полевого аэродрома, мимо караванов белых советников, и подъехали к зданию из оцинкованного листа. Рядом стоял бензонасос. Солнце уже вышло из-за туч, сделалось жарко и липко. Свора псов грызлась из-за груды отбросов. Кругом не было видно ни души.

Среди буша было разбросано несколько лачуг, но большинство пинтупи предпочитало жить в ветроломах колючек. Кое-где сушилось белье.

– И кто бы мог подумать, – сказал Аркадий, – что это – процветающая община с населением в четыреста душ?

– Что-то не похоже, – сказал я.

Магазин был заперт.

– Лучше пойдем разыщем Рольфа.

– А кто этот Рольф?

– Рольф Нихарт, – сказал он. – Сам увидишь.

Он направил «лендкрузер» к каравану, стоявшему за деревьями. В сарае поблизости урчал генератор. Аркадий обошел лужи и постучал в дверь.

– Рольф! – позвал он.

– Кто там? – отозвался какой-то сонный голос.

– Арк!

– А! Великий Благодетель собственной персоной!

– Ну, хватит.

– Твой покорный слуга.

– Открывай.

– Одетым или раздетым?

– Одетым! Маленькое чудовище.

Покопавшись несколько минут, Рольф показался на пороге каравана: безукоризненно чистый и опрятный, будто только что с пляжа в Сен-Тропе, в обрезанных джинсах и полосатой блузе французского моряка. Он был миниатюрного сложения, росту в нем было не больше метра сорока пяти. Нос у него был с заметной горбинкой, но поразительнее всего был цвет глаз – однородно-янтарный, золотисто-песочный янтарный; сами глаза спокойные и насмешливые; прическа en brosse[22]22
  Ежиком (фр.)


[Закрыть], очень французская; кожа – загорелая, блестящая, без единой морщинки, без единого прыщика или пятнышка. А когда он раскрыл рот, то обнажился ряд сверкающих треугольных зубов, как у молодой акулы.

Это был управляющий магазином.

– Входите, – сказал он церемонно.

Внутри каравана было негде повернуться из-за книг: это были в основном романы, стоявшие на полках и лежавшие стопками на полу; в твердых и мягких переплетах; английские и американские романы; романы на французском и немецком языках; переводы с чешского, испанского, русского; нераспечатанные свертки из книжной лавки «Готем»; кипы номеров Nouvelle Revue Franзaise и New York Review; литературные журналы; журналы, посвященные переводной литературе, досье, папки, картотеки…

– Садитесь! – сказал Рольф, как будто было куда садиться.

Когда мы наконец расчистили для себя место, Рольф налил нам по чашке кофе из кофеварки эспрессо, закурил «голуаз» и начал отрывистыми, рублеными фразами ругать всю современную художественную литературу. Одно за другим крупные имена падали на плаху этого литературного палача, он немного забавлялся с ними, а потом казнил одним-единственным слогом: «Дрянь!»

Американцы – «зануды». Австралийцы «инфантильны». Латиноамериканцы «выдохлись». Лондон – «помойная яма», Париж ничуть не лучше. Единственное место, где пишутся мало-мальски приличные книги, – это Восточная Европа.

– При условии, – пригвоздил он, – что они сидят там!

Затем он стал изливать свой яд на издателей и литагентов. Наконец Аркадий не выдержал.

– Послушай, маленькое чудовище. Мы очень устали.

– Да, вид у вас усталый, – согласился Рольф. – И грязный.

– Где мы будем ночевать?

– В симпатичном караване с кондиционером.

– В чьем караване?

– Предоставленном в ваше распоряжение калленской общиной. С чистым постельным бельем, прохладительными напитками в холодильнике…

– Я спросил – чей это караван?

– Гленов, – ответил тот. – Глен туда еще не въехал.

Глен был общинным советником.

– А где сам Глен?

– В Канберре, – ответил Рольф. – На конференции. Тупица!

Он выскочил из каравана, прыгнул в «лендкрузер» и направился к новехонькому, весело раскрашенному каравану, стоявшему в сотне ярдов поодаль. Под веткой эвкалипта-призрака была устроена полотняная душевая кабина с насосом, под которой стояли две емкости с водой.

Рольф приподнял крышку и опустил туда палец.

– Еще теплая, – сказал он. – Мы ждали вас раньше.

Он вручил Аркадию ключ. Внутри каравана были приготовлены полотенца, мыло, простыни.

– Ну, располагайтесь, – сказал Рольф. – Потом загляните ко мне в магазин. Мы закрываемся в пять.

– А как Уэнди? – спросил Аркадий.

– Влюблена в меня, – ухмыльнулся Рольф.

– Обезьяна!

Аркадий занес кулак, словно собираясь двинуть ему, но Рольф уже соскочил вниз по ступенькам и несся прочь, легкомысленно перепрыгивая кусты.

– Кто это? Объясни-ка мне, – попросил я Аркадия.

– Я всегда говорю людям: Австралия – страна чудес, – сказал тот.

– Во-первых, сколько ему лет? – настаивал я.

– Может, девять, а может, девяносто.

Мы приняли душ, переоделись, улеглись отдыхать, и тогда Аркадий вкратце рассказал все, что он знал о Рольфе.

Со стороны отца он вел свой род от немцев из долины Баросса – от восьми поколений пруссаков, солидных лютеран с солидными деньгами, которые представляли собой наиболее крепко укорененную белую общину в Австралии. Матерью его была француженка, которая оказалась в Аделаиде во время войны. Рольф был «трилингвом» – с детства говорил по-английски, по-немецки и по-французски. Он получил грант и отправился учиться в Сорбонне. Он написал диссертацию по структурной лингвистике, а позже работал «культурным корреспондентом» в сиднейской газете.

И опыт этой работы привил ему такую ненависть к прессе, к хозяевам прессы и к средствам массовой информации в целом, что когда его подруга Уэнди предложила ему вместе затеряться в глуши, в Каллене, то он согласился – при одном условии: у него будет сколько угодно времени для чтения.

– А Уэнди? – спросил я.

– О, она серьезный лингвист. Она собирает материал для словаря пинтупи.

К концу первого года жизни в Каллене, продолжал Аркадий, Рольф уже дочитался до одурения, и тут подвернулась вакансия заведующего местным магазином.

Предыдущий заведующий, еще один псих по имени Брюс, сочтя себя аборигеннее самих аборигенов, совершил роковую ошибку – затеял ссору с раздражительным стариком по имени Уолли Тджангапати, и бумеранг Уолли раскроил ему череп.

К сожалению, одна щепка дерева мульги, толщиной с иголку или даже тоньше, ускользнула от глаз рентгенолога в Алис-Спрингс и проникла в мозг Брюса.

– Это затронуло, – сказал Аркадий, – не только речевые, но и нижние телесные функции.

– А почему Рольф согласился на эту работу?

– Из упрямства, – ответил он.

– А чем он вообще занимается? – спросил я. – Он сам что-то пишет?

Аркадий нахмурился.

– Я бы на твоем месте его об этом не спрашивал, – сказал он. – Мне кажется, это больная тема. Думаю, издатели отвергли его роман.

После часовой сиесты мы прогулялись до медпункта, где находился радиотелефон. Эстрелья, медсестра-испанка, делала перевязку женщине, которую искусала собака. На крыше медпункта несколько оцинкованных листов наполовину оторвались и с грохотом болтались на ветру.

Аркадий спросил, не было ли каких-нибудь сообщений.

– Нет! – ответила Эстрелья, стараясь перекричать этот лязг. – Я ничего не слышу.

– Сообщения были? – повторил Аркадий, указывая на радио.

– Нет! Нет! Никаких сообщений!

– Первое, что я сделаю завтра утром, – сказал я, когда мы отошли подальше, – это приколочу крышу.

Мы направились к магазину.

Коротышка Джонс завез сюда целую партию бахчевых – канталуп и арбузов, – и поэтому человек пятьдесят сидели на корточках вокруг бензонасоса и поедали арбузы.

Собаки с отвращением воротили морды от арбузных корок.

Мы вошли в магазин.

Электричество в магазине замкнуло, поэтому покупатели шарили на полках на ощупь, в полумраке. Кто-то рылся в морозильнике. Кто-то просыпал муку из мешка. Ревел малыш, потерявший свой леденец, а молодая мамаша, у которой внутри красного джемпера болтался младенец, делала глотки из бутылки с томатным соусом.

«Безумный бумерангер» – сухопарый, безволосый мужчина с кольцами жира вокруг шеи, стоял перед кассой и сердито требовал наличных по своему благотворительному чеку.

Кассовых аппаратов было два: один – с ручным управлением, второй – электрический и, следовательно, вышедший из строя. За первым сидела девушка-аборигенка, которая проворно и быстро выбивала чеки. За вторым, опустив голову, не замечая ни шума, ни вони, сидел Рольф.

Он читал.

Он поднял голову и сказал:

– А, вот и вы!

Он читал Пруста.

– Я собираюсь закрываться, – сообщил он. – Вам ничего не нужно? У нас отличная партия кокосового шампуня.

– Нет, нам ничего не нужно, – сказал я.

Если быть точнее, он приближался к концу нескончаемого званого обеда у герцогини Германтской. Его голова покачивалась из стороны в сторону, а глаза бегали по странице. Потом, с удовлетворением, сопутствующим одолению прустовского абзаца, он издал непроизвольное «А!», вложил закладку и захлопнул «плеядовское» издание.

Он вскочил на ноги.

– Вон! – крикнул он на покупателей. – Вон! Вон отсюда! Проваливайте!

Женщинам, которые уже стояли в очереди к кассе, он позволил сделать покупки. Всех остальных покупателей, даже «бумерангера», он стал сгонять к выходу. Молодая мамаша с жалобным стоном пыталась оградить от него свою корзинку. Рольф был неумолим.

– Вон! – повторил он. – У вас был целый день. Приходите завтра, в девять утра.

Он выхватил у нее корзинку и поставил обратно на полки банки с консервированной ветчиной и ананасовым компотом. Наконец когда он вытолкал за дверь последнего посетителя, он показал на «эски», припрятанный за кассовым прилавком.

– Дефицитный товар, – сказал он. – Спасибо Коротышке Джонсу. Ну, давайте же, громилы. Помогите мне.

Он позволил нам с Аркадием донести контейнер к его каравану. Уэнди еще не пришла.

– Увидимся попозже, – кивнул он. – Ровно в восемь.

Еще пару часов мы читали, а ровно в восемь снова зашли и увидели, как Рольф с Уэнди жарят на углях курицу. В серебряной фольге пеклась сладкая картошка. Еще нас ждала зелень и салат. И – вопреки действующим в поселении правилам – имелось четыре бутылки ледяного шабли из долины Баросса.

Как только я увидел Уэнди, я чуть не сказал: «Еще одна!» Еще одна из этих поразительных австралийских женщин! Она была высокой, спокойной, серьезной и вместе с тем веселой. Ее золотые волосы были заплетены в косички. Она казалась менее импульсивной, чем Мэриан, но и менее взвинченной, более довольной своей работой, менее «выжатой».

– Я рада, что вы приехали, – сказала она. – Рольфу жизненно необходимо с кем-то поговорить.

29

Титус Тджилкамата, человек, ради встречи с которым ехал сюда Аркадий, жил километрах в сорока к юго-западу от поселения Каллен, в лачуге рядом с водоемом.

Очевидно, он пребывал в таком мрачном настроении, что Аркадий, который давно готовился к тяжкому испытанию, предложил мне остаться в Каллене, пока он один не «замерит температуру». Он заручился поддержкой «ассистента» Титуса, вкрадчивого человека с хромотой по прозвищу «Хромоножка». В девять часов они вдвоем сели в «лендкрузер» и отправились к Титусу.

День был очень жаркий и ветреный, и по небу неслись каракули перистых облаков. Я пошел к медпункту. Грохот от крыши стоял оглушительный.

– Ее уже один раз приколачивали, – прокричала мне Эстрелья. – Это стоило две тысячи долларов! Представь себе! – это была миниатюрная молодая женщина с очень забавным лицом.

Я взобрался наверх, чтобы осмотреть поломку. Работали здесь безнадежные халтурщики. Все брусья и балки были прибиты вкривь и вкось: в весьма недалеком будущем все здание было обречено рухнуть.

Эстрелья послала меня к Дону, заведующему хозяйством, чтобы попросить у него молоток и кровельные гвозди.

– Тебя это не касается! – сказал он. – И меня тоже.

Крыша была делом рук какого-то «ломастера» из Алис.

– Это не уменьшает риска, – шутливо заметил ему я, – которому подвергается одна испанская монахиня-камикадзе. Или ребенок, которого кровельный лист просто разрежет пополам, если сорвется.

Дон неблагосклонно смягчился и выдал мне все имевшиеся у него гвозди. Я потратил пару часов на возню с крышей, а когда закончил работу, Эстрелья с одобрением улыбнулась.

– Ну, теперь я хотя бы слышу, как у меня мозги работают, – сказала она.

Я вернул молоток Дону, а на обратном пути заглянул к Рольфу в магазин.

Неподалеку, укрывшись от ветра за кольцом из пустых бочек, компания мужчин и женщин играла в покер по очень высоким ставкам. Один человек проиграл 1400 долларов и собирался проиграть еще больше. Обыгрывала его великанша в желтом свитере, которая шлепала картами о подстилку, оттопырив губы, с алчным видом, какой бывает у женщин в казино.

Рольф все еще читал Пруста. Он уже оставил позади званый обед у герцогини Германтской и теперь следовал за бароном де Шарлю по улицам домой. Перед ним стоял термос с черным кофе, которым он поделился со мной.

– Тут есть один человек – тебе надо с ним познакомиться, – сказал он.

Он сунул какому-то мальчику ириску и велел ему привести Джошуа. Минут через десять в дверях показался среднего возраста мужчина с длиннющими ногами и коротковатым телом, с очень темной кожей и в черной ковбойской шляпе.

– А! – сказал Рольф. – Мистер Уэйн пожаловал.

– Босс! – ответил абориген со скрипучим американским акцентом.

– Слушай, старый хапуга. Это мой друг из Англии. Я хочу, чтобы ты рассказал ему про Сновидения.

– Босс! – повторил тот.

Джошуа был знаменитым пинтупийским «исполнителем», который умел устраивать потрясающие представления. Он выступал с ними и в Европе, и в США. Когда он в первый раз подлетал к Сиднею, то принял огни города за звезды – и спросил, почему самолет летит вверх ногами.

Я пошел за ним к его дому по извилистой тропинке, которая проходила среди колючек. Бедра у него отсутствовали, и штаны постоянно соскакивали, обнажая аккуратные мозолистые ягодицы.

«Дом» находился на самой высокой точке седловины между горой Каллен и горой Либлер. Он представлял собой выпотрошенный автомобиль-универсал, который Джошуа перевернул крышей вниз, чтобы можно было валяться в тени под капотом. Корпус машины был обернут черной полиэтиленовой пленкой. Из одного окна торчал целый пук охотничьих копий.

Мы уселись, скрестив ноги, на песке. Я спросил, не может ли он показать мне кое-какие местные Сновидения.

– Хо! Хо! – сипло закудахтал он. – Много Сновидений! Много!

– Ну, а кто… – спросил я, махнув рукой в сторону горы Либлер, – кто вон там?

– Хо! Хо! – ответил он. – Большой такой. Быстрый. Перенти.

Перенти, или пестрый варан, – самая крупная ящерица в Австралии. Она достигает порой двух с половиной метров в длину, а скоростью может потягаться с лошадью.

Джошуа стал высовывать и втягивать язык, как ящерица, и, выгнув пальцы так, что они стали напоминать когти, по-крабьи запустил их в песок, чтобы изобразить, как передвигается перенти.

Я снова поглядел на хребет горы Либлер, и мне показалось, что я «узнаю» в формах скал плоскую, треугольную голову ящерицы, плечо, переднюю и заднюю лапы и хвост, полого снижающийся к северу.

– Да, – сказал я. – Теперь я его вижу. А откуда пришел сюда этот Человек-Перенти?

– Издалека, – ответил Джошуа. – Из далекой, далекой дали. Из Кимберли.

– А куда он идет?

Он воздел руку к югу:

– Туда, к тем людям.

Выяснив, что Песенная тропа Перенти проходит вдоль оси север-юг, я развернулся и показал на гору Каллен.

– Хорошо, – сказал я. – А это кто?

– Женщины, – прошептал Джошуа. – Две женщины.

Он рассказал про то, как Две Женщины долго гнались за Перенти, наконец настигли его здесь и стали бить по голове палками-копалками. Но Перенти зарылся в землю и удрал от них. Яма на вершине горы Либлер, вроде метеоритной воронки, – это рана на его голове.

К югу от Каллена земля зеленела свежей травкой, выросшей после гроз. Там и сям из равнины торчали островками одинокие скалы.

– Скажи мне, Джошуа, а что это за скалы там?

Джошуа назвал их: Огонь, Паук, Ветер, Трава, Дикобраз, Змея, Старик, Двое Мужчин и какой-то непонятный зверь – «вроде собаки, только белый». Его собственный Предок, Дикобраз (или ехидна), пришел со стороны Арнемленда и прошел через Каллен дальше, к Калгурли.

Я снова взглянул на поселение, на металлические крыши и на вертящиеся крылья ветряного насоса.

– Значит, Дикобраз проходит вон там? – спросил я.

– Там, там, босс, – Джошуа улыбнулся. – В верную сторону смотришь.

Он начертил мне путь Дикобраза: через полевой аэродром, мимо школы и насоса, потом вдоль подножья Утеса-Перенти, а оттуда он уже устремлялся вниз, на равнину.

– А можешь спеть мне песню про него? – спросил я. – Про то, как он сюда пришел?

Он оглянулся по сторонам, чтобы убедиться, что рядом никого нет, и пропел своим грудным голосом несколько куплетов песни про Дикобраза, отбивая ритм ногтем по куску картона.

– Спасибо, – поблагодарил его я.

– Босс!

– Расскажи мне еще что-нибудь, – попросил я.

– Тебе нравятся всякие истории, да?

– Нравятся.

– Ладно, босс! – он покачал головой из стороны в сторону. – История про Большого Летуна.

– Стрекоза? – переспросил я.

– Больше.

– Птица?

– Больше.

Аборигены, когда рисуют на песке Песенную тропу, обычно чертят ряд линий с кружочками посередине. Сама линия изображает отрезок пути Предка (как правило, это столько, сколько он прошел за день). Каждый кружок – это «остановка», «родник» или одна из стоянок Предка. Но эта история, история про Большого Летуна, была выше моего понимания.

Все начиналось с нескольких прямых взмахов; затем начинался лабиринт с прямыми углами, который завершался рядом волнистых линий. Заканчивая чертить очередной отрезок, Джошуа выкрикивал по-английски рефрен: «Хо! Хо! У них там деньги!»

Наверное, в то утро я был настоящим тугодумом: мне понадобилось очень много времени, чтобы понять, что это Сновидение «Куантас». Однажды Джошуа летал в Лондон. «Лабиринт» изображал лондонский аэропорт (зал прибытия, медпункт, иммиграция, таможня), а потом поездку в город на метро. «Волнистые линии» представляли вилянье и повороты такси, которое везло его от станции метро до гостиницы.

В Лондоне Джошуа осмотрел все привычные достопримечательности – Тауэр, смену караула и так далее, – однако конечным пунктом его путешествия был Амстердам.

Идиограмма, изображавшая Амстердам, оказалась еще более запутанной. Это был круг. А вокруг него располагались четыре круга поменьше; и от каждого из этих кругов отходили провода, тянувшиеся к прямоугольной коробке.

Наконец, очень медленно, до меня стало доходить, что это нечто вроде конференции, «круглого стола», где Джошуа был одним из четырех участников. Остальными участниками – по часовой стрелке – были «белый отец», «худой, красный» и «черный, толстый».

Я спросил, что это за «провода» – не микрофонные ли кабели? Джошуа энергично замотал головой. Про микрофоны он все знал. Микрофоны там тоже были – на столе.

– Нет! Нет! – прокричал он и показал пальцами на свои виски.

– Значит, электроды или что-то в этом роде?

– Ага! – прокудахтал он. – Дошло!

Картина, которую я составил себе из кусочков (не знаю даже, правдивая или ложная), представляла «научный» эксперимент, в ходе которого абориген пел о своем Сновидении, католический монах пел грегорианские хоралы, тибетский лама пел свои мантры, а африканец пел еще что-то свое. Все четверо пели до одурения, чтобы проверить, какое воздействие оказывают различные песенные стили на участки мозга, отвечающие за ритм.

Теперь, оглядываясь на этот эпизод своего прошлого, Джошуа так потешался над ним, что от смеха держался за живот.

Я тоже покатывался.

Так мы хохотали до одури, а потом еще долго валялись на песке, приходя в себя.

Я поднялся на ноги ослабевшим от смеха. Поблагодарил Джошуа и попрощался с ним.

Он усмехнулся.

– Не можешь купить мне выпивки? – пророкотал он с джон-уэйновским выговором.

– В Каллене – нет, – ответил я.