Текст книги "Тропы песен"

30

Аркадий вернулся под вечер, усталый и встревоженный. Он принял душ, записал что-то в блокнот и растянулся на койке. Визит к Титусу прошел неудачно. Вернее, не совсем так. Они с Титусом пообщались вполне по-дружески, но Титус рассказал ему удручающую историю.

Отец Титуса был пинтупи, мать – лоритья. Ему было сорок восемь или сорок семь лет. Родился он неподалеку от своей теперешней лачуги, но около 1942 года его родители, соблазнившись джемом, чаем и мукой белого человека, вышли из пустыни и нашли укрытие в лютеранской миссии на реке Хорн. Пасторы разглядели в Титусе ребенка с выдающимися умственными способностями и взялись за его обучение.

Вплоть до 1950-х годов лютеране заправляли своими школами в духе прусской академии – и Титус оказался идеальным учеником. От его школьных лет сохранились фотографии, на которых он сидит за партой: ровный пробор, серые фланелевые шорты и ботинки, вычищенные слюной. Он выучился бегло говорить по-английски и по-немецки. Выучился счету. Овладел всевозможными техническими навыками. Выступив в роли молодого светского проповедника, он однажды поразил своих учителей, произнеся перед ними по-немецки речь о теологических последствия Вормского эдикта.

Дважды в год, в июне и в ноябре, он облачался в двубортный костюм, ехал на поезде в Аделаиду и проводил там несколько недель, чтобы быть в курсе современной жизни. В Публичной библиотеке он читал старые номера «Сайентифик Американ». Однажды он целый год изучал нефтехимическую технологию.

«Другой» Титус представлял собой ультраконсервативного песенника, который жил полуголым со своими иждивенцами и собаками; охотился с копьем и никогда – с ружьем; говорил на шести или семи туземных языках и славился по всей Западной пустыне своими толкованиями племенных законов.

Выносливость, необходимая для того, чтобы выступать в обеих этих ипостасях, была доказательством – если оно требовалось – его невероятной жизнеспособности.

Титус приветствовал Закон о земельном праве как возможность, дарованную его народу вернуться к своей стране, – и как единственную надежду на избавление от алкоголизма. Он ненавидел деятельность добывающих компаний.

В рамках этого закона правительство сохраняло за собой право на все минералы, еще сокрытые под землей, и выдавало лицензии на разведочные работы. Однако компании, желавшие вести разработки на земле аборигенов, по крайней мере были обязаны советоваться с «традиционными владельцами» и – если добыча ископаемых начиналась – выплачивать им «гонорар» за разработку недр.

Титус, взвесив все «за» и «против», пришел к выводу, что деньги от минералов – дурные деньги: дурные и для белых, и для черных. Это они развратили Австралию и внушили ей ложные ценности и ложные представления об уровне жизни. Когда какая-нибудь компания получала разрешение провести сейсмическое профилирование его территории, он выказывал ей свое презрение пассивным отказом от сотрудничества.

Такая позиция, естественно, отнюдь не завоевывала ему друзей – как среди белых бизнесменов, так и среди амбициозных чернокожих из Алис. В ней же крылась и причина теперешней коллизии.

Около 1910 года дед Титуса, поддерживая сношения с кланом лоритья, который теперь проживает на территории миссии Амадеус и называет себя людьми Амадеуса, обменялся с членами этого клана двумя наборами немеченых чуринг. Этот обмен давал каждому право на доступ к охотничьим угодьям другого. Поскольку те чуринги никто так и не возвращал, соглашение по сей день оставалось в силе.

И вот однажды, когда добывающая компания зашла в тупик, тщетно пытаясь договориться с Титусом, в Алис заявилась делегация из Амадеуса и объявила, что не он, а они – «хозяева» той земли и ее песен, и потому гонорар за разработку ископаемых причитается им. Оказалось, они просто подделали чуринги – вырезали на них собственные тотемные рисунки. Иными словами, они присвоили себе право на землю, которое принадлежало Титусу от рождения.

Титус, который знал об Аркадии только понаслышке, призвал его на помощь.

На инструктаже в Алис Аркадия заверяли, что все это – просто мелкая ссора из-за денег. Но Титусу, как выяснилось, плевать было на деньги. Дело было гораздо серьезнее: подделав чуринги, люди Амадеуса совершили попытку переписать историю Творения.

Титус рассказал Аркадию, что по ночам слышит вой Предков, требующих отмщения, – и говорил, что чувствует себя обязанным повиноваться им.

Аркадий, со своей стороны, понял, что необходимо срочно заставить обидчиков «отречься» от своего святотатства, но пока мог только попытаться выиграть время. Он предложил Титусу отправиться в Алис, отдохнуть.

– Нет, – хмуро заявил Титус. – Я останусь здесь.

– Тогда обещай мне одну вещь, – попросил Аркадий. – Ничего не предпринимай до моего возвращения.

– Обещаю.

Аркадий верил, что тот сдержит обещание; но что по-настоящему потрясло его – так это мысль о том, что отныне аборигены сами готовы извратить собственные законы, чтобы набить карман.

– А если такое будет происходить и дальше, – сказал он, – я, пожалуй, брошу все это дело.

В тот вечер Эстрелья решила приготовить «эстофадо[23]23
  Тушеное мясо (исп.)


[Закрыть] для кровельщика», и пока мы ждали в ее караване, по крыше вдруг забарабанили капли дождя. Я высунулся поглядеть на небо и увидел над Либлером плотную завесу туч, по краям которых сверкали молнии.

Через несколько минут дождь перешел в мощный ливень.

– Боже! – сказал Аркадий. – Да мы здесь на недели застрянем!

– Я не против, – заметил я.

– Вот как? – рявкнул он. – А я – против!

Во-первых, нужно было заниматься делом Титуса. Во-вторых, был Хэнлон. В-третьих, через четыре дня у Аркадия была назначена встреча в Дарвине с инженером-железнодорожником.

– Ты мне об этом не говорил, – удивился я.

– А ты меня об этом не спрашивал.

Потом в генераторе вышел из строя выключатель, расцепляющий катушки, и мы погрузились в полутьму. Дождь барабанил еще полчаса, а потом прекратился так же внезапно, как и начался.

Я вышел из каравана.

– Арк! – позвал я. – Выходи скорей.

Над долиной между двумя горами раскинулись две радуги. Утесы гряды, прежде глухого рыжего цвета, сделались багрово-черными и полосатыми, как зебра, с вертикально льющимися потоками белой воды. Туча казалась даже плотнее земли, и из-под ее нижнего края проглянул напоследок солнечный луч, озарив колючки полосками бледно-зеленого света.

– Да, – сказал Аркадий. – Такого нигде в мире больше не увидишь.

Ночью опять лило. Наутро, еще до рассвета, Аркадий растолкал меня.

– Пора ехать, – сказал он. – Живей.

Он слушал прогноз погоды. Обещали ухудшение.

– И что, мы обязаны ехать? – спросил я спросонок.

– Я – да, – ответил он. – Ты, если хочешь, оставайся.

– Да нет, я тоже поеду.

Мы выпили чаю и навели порядок в караване. Вытерли пятна грязи с пола и написали записку Уэнди и Рольфу.

Мы проехали по лужам вдоль полевого аэродрома и выехали на дорогу, идущую от озера Маккай. Рассвет был унылый и бессолнечный. Мы преодолели гребень… а дальше дорога пропала в бескрайнем озере.

– Ну, вот и все, – сказал Аркадий.

Когда мы добрались обратно в Каллен, снова лил дождь. Рольф стоял возле магазина в непромокаемом пончо.

– Ага! – ухмыльнулся он мне. – Думал улизнуть, не попрощавшись? Я с тобой еще не разделался!

Аркадий все утро провел у радиоточки. Прием был ужасный. Все дороги к Алис размыло, так что мы оказались отрезаны дней на десять, не меньше. На почтовом самолете было два свободных места – если только пилот согласится сделать крюк.

Около полудня пришло сообщение, что самолет попытается приземлиться.

– Ты летишь? – спросил меня Аркадий.

– Нет, – ответил я. – Я здесь остаюсь.

– Хорошо, – сказал он. – Следи, чтобы ребятня не лезла к «лендкрузеру». – Он припарковал машину под деревьями, возле нашего каравана, и вручил мне ключ от нее.

В медпункт к Эстрелье пришла женщина, которую мучил нарыв. Ей срочно нужно было в больницу в Алис, и она должна была занять мое место в самолете.

Из-за Либлера, похоже, начала надвигаться еще одна грозовая туча, как вдруг толпа закричала, указывая на черное пятнышко, летевшее к нам с юга. «Сессна» приводнилась на взлетную полосу, обрызгав себе фюзеляж грязью, и на малой скорости подкатила к магазину.

– Залезайте скорее, черт возьми! – прокричал пилот из кабины.

Аркадий сжал мне руку.

– До встречи, дружище, – сказал он. – Дней через десять – если все удачно пройдет.

– До встречи, – ответил я.

– Пока, Маленькое Чудовище, – попрощался он с Рольфом и повел стонущую женщину к самолету.

Они поднялись в воздух, вылетев из долины как раз перед тем, как сюда пришла гроза.

– Ну, – сказал Рольф, – и каково это – застрять здесь в моем обществе?

– Ничего, выживу.

Пообедали мы пивом и сэндвичем с салями. От пива меня потянуло в сон, и я проспал до четырех часов. Проснувшись, я начал переоборудовать караван в рабочий кабинет.

Письменный стол я соорудил из фанерной доски, положив ее поверх второй койки. Нашелся даже офисный стул на колесиках. Я поставил карандаши в стакан, а рядом положил свой швейцарский армейский нож. Вытащил чистые блокноты и с той маниакальной аккуратностью, которая обычно сопутствует началу долгожданного дела, разложил в три аккуратные стопки свои «парижские» записные книжки.

Во Франции эти записные книжки называются carnets moleskines[24]24
  Молескиновые тетради (фр.)


[Закрыть]: «moleskine»[25]25
  Молескин, «чертова кожа» (фр.)


[Закрыть] в данном случае означает черный клеенчатый переплет. Всякий раз, бывая в Париже, я заходил пополнить свой запас блокнотов в papeterie[26]26
  Писчебумажный магазин (фр.)


[Закрыть] на рю дел’Ансьен Комеди. Страницы были квадратными; форзацы скеплялись эластичной лентой. Я пронумеровал их по порядку. На первой странице я надписал свое имя и адрес, с обещанием вознаграждения нашедшему. Потерять паспорт – полбеды; потерять записную книжку – катастрофа.

За двадцать с лишним лет странствий я потерял только две записные книжки. Одна пропала в афганском автобусе. Вторую стащила бразильская тайная полиция, которая в порыве ясновидения усмотрела в некоторых моих строках – о ранах барочного Христа – зашифрованное сообщение об пытках, которым подвергают в Бразилии политических узников.

За несколько месяцев до того, как я отправился в Австралию, владелица той papeterie сообщила, что раздобыть vrai moleskine[27]27
  Настоящий молескин (фр.)


[Закрыть] становится все труднее и труднее. Остался лишь один поставщик – маленькая семейная фабрика в Туре. Но они очень медленно отвечают на письма.

– Я бы заказал сотню штук, – сказал я мадам. – Сотни мне хватит до конца жизни.

Она обещала позвонить в Тур в тот же день, после обеда.

В обеденные часы меня ждало отрезвление. Метрдотель в «Брассери Липп» больше не узнавал меня: «Non, Monsieur, il n’y a pas de place».[28]28
  Нет, месье, свободных мест нет (фр.)


[Закрыть] В пять часов, как мы уговорились, я снова зашел к мадам. Фабрикант давно умер. Его наследники продали фабрику. Мадам сняла очки и с почти траурным видом изрекла: «Le vrai moleskine n’est plus».[29]29
  Настоящего молескина больше нет (фр.)


[Закрыть]

У меня было предчувствие, что «дорожный» этап моей жизни подходит к концу. Я почувствовал, что, прежде чем на меня накатится недомогание оседлого существования, я должен заново пролистать свои старые записные книжки. Я должен набросать на бумаге краткое изложение тех мыслей, цитат и встреч, которые развлекали и навязчиво преследовали меня в продолжение долгого времени; я надеялся, что они прольют свет на то, что оставалось для меня вопросом из вопросов – на природу человеческой неугомонности.

Паскаль в одной из своих наиболее мрачных pensees[30]30
  Мыслей (фр.)


[Закрыть] высказал мнение, что все наши невзгоды происходят по одной-единственной причине: из-за нашей неспособности спокойно сидеть у себя в комнате.

Отчего, спрашивал он, человек, у которого есть все необходимое для безбедной жизни, должен устремляться в какие-то долгие заморские странствия? Отчего он рвется в чужие города? Или на поиски перечных зерен? Или на войну – сокрушать черепа?

Далее, поразмыслив и найдя причину наших бед, он вознамерился докопаться до более глубокого основания – и нашел прекрасное основание: а именно, врожденное злосчастье нашего слабого бренного состояния. А оно настолько злосчастно, что, стоит нам всерьез над ним задуматься, как уже ничто не в силах нас утешить.

И единственное, что может облегчить наше отчаяние, – это «развлечение» (divertissement); оно же одновременно и является худшей из наших напастей, ибо в стремлении развлечься мы перестаем задумываться о самих себе и постепенно навлекаем на себя гибель.

А может быть, размышлял я, наша потребность в развлечении, наша одержимость новизной, является по сути инстинктивным побуждением к миграции, сродни инстинкту, просыпающемуся по осени у птиц?

Все Великие Учителя учили, что Человек от века был скитальцем «в нагой раскаленной пустыне» мира (это слова Великого Инквизитора у Достоевского), и что, дабы вернуться к своей исконной человеческой природе, он должен стряхнуть оковы привязанностей и выйти на дорогу.

Две мои последние записные книжки были сплошь испещрены заметками, которые я делал в Южной Африке, где пытался самолично раздобыть свидетельства о происхождении нашего вида. То, что я узнал там – как и то, что я узнал теперь о Песенных тропах, – похоже, подтверждало догадку, с которой я так долго носился: естественный отбор готовил нас – если рассматривать человеческий организм целиком, от строения мозговых клеток до устройства больших пальцев на ногах – к существованию в условиях пеших сезонных перемещений по раскаленной земле, поросшей колючими кустарниками, или по пустыне.

Если это действительно так; если пустыня – наш «дом»; если наши инстинкты закладывались в пустыне, для того чтобы переживать ее суровые условия, – тогда совсем нетрудно понять, отчего зеленые пастбища гнетут нас; отчего обладание имуществом изнуряет нас; и отчего воображаемому человеку Паскаля казалось тюрьмой его уютное жилище.

Из записных книжек

Наше естество заключается в движении; полный покой – это смерть.

Паскаль, «Мысли»

Упражнение в Великой Болезни; боязнь своего дома.

Бодлер, «Дневники»

Самые убедительные описания неугомонности часто создавали люди, которые по той или иной причине сами вели неподвижный образ жизни: Паскаль – из-за желудочных болей и мигреней, Бодлер – из-за наркотиков, Сан-Хуан де ла Крус – из-за решеток на окнах кельи. Среди французских критиков есть такие, кто утверждает, что Пруст, отшельник, сидевший взаперти к комнате, обитой пробкой, был величайшим из литературных путешественников.

Основатели монашеских орденов постоянно придумывали все новые способы обуздания тяги к странствиям в послушниках. «Монах, оказавшийся вне стен своей кельи, – говорил Святой Антоний, – все равно что рыба, выброшенная из воды». Однако Христос с апостолами странствовали, бродя пешком по палестинским холмам.

Что это за причудливое безумие, вопрошал Петрарка своего молодого секретаря, что это за одержимость – каждую ночь спать в новой кровати?

Что я здесь делаю?

Рембо – в письме домой из Эфиопии

Пикос, Пиауи, Бразилия

Бессонная ночь в отеле «Шарм». В здешних местах, где самый высокий уровень младенческой смертности в мире, водится клоп, переносящий возбудителей сонной болезни. Во время завтрака хозяин гостиницы, вместо того чтобы подать мне яичницу, хлопнул мухобойкой по моей тарелке и поднял за лапку пестрое коричневое насекомое.

– Mata gente, – сказал он мрачно. – Оно убивает людей.

Оштукатуренный фасад выкрашен в светлый мятно-зеленый цвет, а слова CHARM HOTEL выведены жирными черными буквами. Вода из протекающего водосточного желоба смыла первую букву, и теперь название читается…[31]31
  Charm – «шарм», harm – «вред» (англ.)


[Закрыть]

Джанг, Камерун

В Джанге две гостиницы: отель «Виндзор» и – на другой стороне улицы – отель «Анти-Виндзор».

Британское посольство в Кабуле, Афганистан

Третий секретарь является одновременно культурным атташе. Его кабинет забит экземплярами «Скотный двор» Оруэлла: так британское правительство решило внести вклад в преподавание английского языка в афганских школах, а заодно преподать азбучный урок о вреде марксизма устами свиньи.

– Но… свиньи? – спросил я. – В мусульманской стране? Вам не кажется, что подобная пропаганда может привести к совершенно противоположным результатам?

Культурный атташе пожал плечами. Послу показалось, что это неплохая идея. С этим ничего нельзя было поделать.

Кто не странствует, тот не знает цены людям.

Мусульманская пословица

Майами, Флорида

В автобусе, который шел из центра города на пляж, сидела дама в розовом. На вид ей было не меньше восьмидесяти лет. У нее были ярко-розовые волосы с приколотыми розовыми цветами, розовое платье, подобранное в тон, розовые губы, розовые ногти, розовая сумочка, розовые серьги и вдобавок в корзинке для покупок у нее лежала пачка розовых салфеток.

В клинышках ее прозрачных пластмассовых каблуков лениво плавала в «формальдегиде» парочка золотых рыбок.

Я был так увлечен разглядыванием этих золотых рыбок, что даже не заметил карлика в роговых очках, стоявшего на сиденье рядом со мной.

– Позвольте полюбопытствовать, сэр, – обратился он ко мне скрипучим голосом, – какое из человеческих качеств вы цените больше всего?

– Я как-то не задумывался об этом, – ответил я.

– Раньше я верил в сочувствие, – поделился он. – Но с недавних пор предпочитаю сострадание.

– Приятно слышать.

– Позвольте задать вам еще один вопрос, сэр? Какого рода деятельностью вы в настоящее время занимаетесь?

– Учусь на археолога.

– Вы удивляете меня, сэр. Я и сам подвизаюсь в той же области.

Он работал «коллекторной крысой». Его друзья спускали его с металлоискателем в главный коллектор, проходящий под отелями на Майами-Бич. Там он выискивал драгоценности, случайно упавшие в унитазы и смытые в канализационные трубы.

– Могу заверить вас, сэр, – сказал карлик, – это весьма прибыльное занятие.

В ночном экспрессе Москва – Киев, читая третью «Элегию» Донна:

Кто не видал чужих краев – бедняга,

Но жалок и отчаянный бродяга.[32]32
  Перевод Г. Кружкова (элегия «Изменчивость»).


[Закрыть]

Эта жизнь – больница, где каждый больной одержим желанием переменить постель. Один хотел бы страдать у печки, а другой думает, что он выздоровел бы у окна.

Мне кажется, что мне всегда было бы хорошо там, где меня нет, и этот вопрос о переезде – один из тех, которые я беспрестанно обсуждаю с моей душой.

Бодлер, «Куда угодно, прочь из этого мира»[33]33
  Перевод Эллиса.


[Закрыть]

Беком, Камерун

Названия такси: машина «Доверие»; «младенческое доверие»; «Возвращение Шофера-Джентльмена»; «Le Chauffeur Kamikadze».

В воздухе, Париж – Дакар

Вчера вечером – ужин на рю дел’Абе дел’Эпе. Там был Мальро. Чревовещатель! Он безупречно передал, с каким звуком хлопнула дверь сталинского кабинета в лицо Жиду. Они с Жидом отправились в Кремль, чтобы выразить недовольство обращением с гомосексуалистами в России, и Сталин прослышал об их намерении.

Дакар

Гостиница «Coq Hardi»[34]34
  Отважный петух (фр.)


[Закрыть] одновременно является борделем. Хозяйка, мадам Мартин, владеет рыболовным судном, поэтому на ужин мы едим лангуста. Из двух проституток, живущих при отеле, одна – моя подруга, мамзель Йо-Йо, носит громадный красновато-розовый тюрбан; вместо ног у нее – штоки поршня. У второй, мадам Жаклин, есть два постоянных клиента – герр Киш, гидролог, и посол Мали.

Вчера была ночь Киша. Она показалась на своем балконе, сверкая браслетами: Мать-всей-Африки в струящихся одеждах цвета индиго. Она послала ему воздушный поцелуй, сбросила вниз веточку бугенвиллии и проворковала: «Иду, герр Киш».

Сегодня, когда к гостинице подъехал «мерседес» посла, она вылетела в соблазнительном костюме цвета кофе со сливками, в блондинистом парике, в белых туфлях на высоких каблуках и зычно прокричала: «Monsieur l’Ambassadeur, je viens!»[35]35
  Иду, господин посол! (фр.)


[Закрыть]

Горэ, Сенегал

На террасе ресторана французы-толстяки, муж с женой, поедают fruits de mer.[36]36
  Морепродукты (фр.)


[Закрыть] Их такса, привязанная к ножке стула толстухи, все время прыгает в надежде на подачку.

Толстуха – таксе: «Taisez-vous, Romйo! C’est l’entracte».[37]37
  Замолчите, Ромео! Антракт! (фр.)


[Закрыть]

Внутренний жар… лихорадка странствий…

Калевала

В «Происхождении человека» Дарвин отмечает, что у некоторых птиц миграционный инстинкт оказывается сильнее материнского. Мать скорее бросит птенцов в гнезде, чем откажется от дальнего перелета на юг.

Сиднейский порт

На пароме, возвращающемся из Мэнли, маленькая старушка случайно услышала, как я разговариваю с собеседником.

– Вы же англичанин, верно? – спросила она с северным английским акцентом. – Могу поспорить, что вы англичанин.

– Да, я англичанин.

– Я тоже англичанка!

На ней были очки с толстыми стеклами в стальной оправе и милая фетровая шляпка с синей ленточкой над полями.

– Вы путешествуете или у кого-то гостите в Сиднее? – спросил я.

– Нет, голубчик, что вы! – сказала она. – Я здесь живу с 1946 года! Я поехала сюда к своему сыну, чтобы поселиться вместе с ним, но случилась странная вещь. Пока корабль доплыл сюда, он умер. Представьте себе! Я уже продала свой дом в Донкастере. Тогда я подумала – что ж, останусь здесь. Я попросила своего второго сына приехать сюда, ко мне. Он приехал… а потом эмигрировал и… Знаете, что произошло?

– Нет.

– Он тоже умер. У него отказало сердце – и он умер.

– Какой ужас, – сказал я.

– У меня был третий сын, – продолжала старушка. – Он был моим любимчиком, но он погиб на войне. В Дюнкерке – знаете! Он был очень смелый. Я получила письмо от его командира. Очень, очень смелый! Он стоял на палубе… весь в горящем масле… и бросился в море. О-о! Настоящий живой факел!

– Но это же ужасно!

– Но сегодня такой чудесный день, – улыбнулась старушка. – Разве может быть чудеснее?

Был ясный солнечный день, высоко по небу плыли белые облачка, а с океана дул бриз. Несколько яхт плыли против ветра в сторону Голов, другие яхты шли под парусами-спинакерами. Старый паром мчался перед беляками в сторону Оперы и Моста.

– А как хорошо в Мэнли! – сказала старушка. – Я любила там бывать с сыном… до того, как он умер! Но я не была там уже двадцать лет!

– Но это же так близко, – удивился я.

– Но я шестнадцать лет не выходила из дома. Я была слепой, голубчик! У меня на глазах были катаракты, я ничего не видела. Глазной хирург говорил, надежды никакой нет, и я сидела дома. Подумать только! Шестнадцать лет в темноте! И тут на прошлой неделе приходит эта милая социальная работница и говорит: «Нужно все-таки, чтобы кто-то как следует посмотрел эти катаракты». И поглядите на меня сейчас!

Я взглянул сквозь очки на ее мерцающие – другого слова не найти – мерцающие голубые глаза.

– Меня отвезли в больницу, – продолжала она. – И сняли катаракты! Ну не чудесно ли? Теперь я вижу!

– Да, – сказал я. – Удивительно!

– Сегодня я первый раз выбралась на дальнюю прогулку, – доверительно сообщила она. – Никому ничего не сказала. За завтраком я решила: «Сегодня такой чудесный денек. Доеду автобусом до Круглого Причала, потом сяду на паром до Мэнли… совсем как в прежние времена». На обед я ела рыбу. О, как же все чудесно!

Она с озорным видом сгорбила плечи и захихикала.

– А сколько лет вы мне дадите? – спросила она.

– Не знаю, – сказал я. – Погодите, мне надо на вас поглядеть. Я бы сказал, вам лет восемьдесят.

– Нет, нет, нет, – рассмеялась она. – Мне девяносто три… и я снова вижу!

Дарвин приводит в пример гуся Одюбона, который, если подрезать ему крылья, пускается в путь пешком. Затем он описывает мучения птицы, которую запирают в загоне в сезон перелета: она бьет крыльями и бросается грудью на решетки клетки, раздирая ее в кровь.

Роберт Бертон – оксфордский преподаватель, домосед и книгочей, – употребил изрядное количество времени и ученого рвения на то, чтобы доказать: странствия – не проклятье, а средство исцеления от меланхолии – иначе говоря, от уныния, которым чревата оседлая жизнь:

Сами небеса пребывают в непрерывном движении, солнце восходит и заходит, луна прибывает, звезды и планеты никогда не прекращают своего обращения, воздух вечно швыряем ветрами, воды приливают и отливают, несомненно, ради своего же блага и дабы внушить нам, чтобы и мы не забывали перемещаться.

Или:

Нет ничего лучшего при этом недуге [меланхолии], нежели перемена воздуха, нежели длительное странствие, какие совершают татары-залмохийцы, что живут ордами и обращают себе на пользу все времена года и различные местности.

Анатомия Меланхолии

Угроза повисла над моим здоровьем. Ужас мной овладел. Я погружался в сон, который длился по нескольку дней, и когда я просыпался, то снова видел печальные сны. Я созрел для кончины; по опасной дороге меня вела моя слабость к пределам мира и Киммерии, родине мрака и вихрей.

Я должен был путешествовать, чтобы развеять чары, нависшие над моими мозгами.[38]38
  Перевод М. Кудинова.


[Закрыть]

Рембо, «Одно лето в аду»

Он был отличным ходоком. О! Потрясающий ходок! Он шел в пальто нараспашку, с маленькой феской на голове – несмотря на солнце.

Ригас, о Рембо в Эфиопии

…по ужасным дорогам, вроде тех, что, как предполагают, существуют на Луне.

Рембо, в письме домой

«L’Homme aux semelles de vent»: «Человек с подошвами из ветра».

Верлен – о Рембо

Омдурман, Судан

Шейх С. живет в домике, из которого видна могила его деда, Махди.[39]39
  В конце XIX века в Восточном Судане поднялось махдистское («мессианское») движение, и предводитель восстания Мухаммед бен Ахмед провозгласил себя Махди (освободителем, мессией).


[Закрыть] На листах бумаги, склеенных между собой скотчем – так, чтобы их можно было скатывать, как свиток, – он написал поэму в пятьсот строф, тем же стилем и размером, что и «Элегия» Грея, озаглавленную «Плач о гибели Суданской республики». Я беру у него уроки арабского. Он говорит, что видит «свет веры» у меня на лбу, и надеется обратить меня в ислам.

Я отвечаю, что приму ислам, только если он вызовет джинна.

– Джиннов вызывать не так-то просто, – говорит он. – Но попробовать можно.

Протолкавшись целый день на омдурманском базаре в поисках нужных сортов мирры, ладана и духов, мы все приготовились вызывать джинна. Правоверные прочли молитвы. Солнце зашло, и мы сидим в саду, под папайей, настроившись на благочестивое ожидание, перед угольной жаровней.

Вначале шейх бросает на угли немного мирры. Вверх поднимается тонкая струйка дыма.

Никакого джинна.

Тогда он пробует ладан.

Никакого джинна.

Он по очереди бросает на угли все, что мы купили на базаре.

Все равно никакого джинна!

Тогда он говорит:

– Давайте попробуем «Элизабет Арден».

Нуакчотт, Мавритания

Бывший солдат французского Иностранного легиона, ветеран Дьен Бьен Фу[40]40
  Весной 1954 г. в бою в долине Дьен Бьен Фу вьетнамская народная армия одержала победу над французскими войсками.


[Закрыть], с седыми стрижеными ежиком волосами и зубастой улыбкой, возмущен тем, что правительство США не признает своей вины за резню в Май Лэй.[41]41
  Май Лэй – вьетнамская деревня, где в 1968 г. американские солдаты расстреляли в упор более 500 мирных жителей.


[Закрыть]

– Нет такой вещи, как «военное преступление»! – говорит он. – Сама война – уже преступление.

Еще больше его возмущает приговор суда, который осудил лейтенанта Келли за убийство «людей-азиатов»: как будто слово «азиат» еще нуждается в пояснении «человек»!

Солдату он дал такое определение: «Это профессионал-наемник, который на протяжении тридцати лет убивает других людей. После этого он подрезает в своем саду розы».

Главное, не теряй желание гулять: каждый день я выгуливаю себя до тех пор, пока мне не делается очень хорошо, и тем самым убегаю ото всех болезней; прогулки наводят меня на все мои лучшие мысли, и я не знаю ни одной такой тягостной мысли, чтобы от нее нельзя было уйти пешком… Но, сидя на месте, чем больше сидишь неподвижно, тем хуже себя чувствуешь… Потому, если не прекращать прогулки, то всё будет хорошо.

Сёрен Киркегор, в письме к Йетте (1847)

Solvitur ambulando. «Лечится ходьбой».

Атар, Мавритания

– Вы бывали в Индии? – спросил меня сын эмира адрарского.

– Бывал.

– А что это – деревня?

– Нет, – ответил я. – Это одна из самых огромных стран в мире.

– Tiens![42]42
  Ну надо же! (фр.)


[Закрыть] А я-то всегда думал, что это деревня.

Нуакчотт, Мавритания

Куча бетонных домишек, построенных на песке, теперь окружена со всех сторон bidonville[43]43
  Трущобами (фр.)


[Закрыть] кочевников, которые, подобно Иакову и его сыновьям, были вынуждены прибиться к оседлым жителям, когда «голод усилился по всей земле».[44]44
  Бытие, 41:57


[Закрыть]

До прошлогодней засухи около 80 % населения в этой стране жили в шатрах.

Мавры обожают синий цвет. Они носят синие одежды, синие тюрбаны. Палатки их бидонвиля заплатаны кусками синего хлопка, а на лачугах, сколоченных из упаковочных коробок, обязательно должно быть хотя бы малое пятно синей краски.

Сегодня утром я наблюдал за сморщенной старушенцией, которая копалась в мусорной куче в поисках синей тряпки. Она подобрала один лоскут. Подобрала другой. Сравнила. Выбросила первый лоскут. Наконец, она нашла кусок ткани в точности того оттенка, который выискивала, – и ушла, напевая.

На окраине городка трое маленьких мальчиков гоняли футбольный мяч. Завидев меня, они бросили мяч и подбежали ко мне. Но вместо того чтобы клянчить у меня деньги или выпрашивать адрес, самый крошечный из них повел со мной очень серьезную беседу. Какого я мнения по поводу войны в Биафре?[45]45
  Биафра – самопровозглашенная республика на юго-востоке Нигерии, просуществовавшая с 1967 по 1970 г. Во время гражданской войны, вспыхнувшей из-за отделения Биафры, около 1 млн. человек погибло от голода.


[Закрыть] Каковы причины арабо-израильского конфликта? Что я думаю о преследовании евреев Гитлером? А о сооружениях египетских фараонов? А о древней империи Альморавидов?

– Но кто ты? – поразился я.

Он чинно отдал честь.

– Салль’ ‘Закария салль Мухаммед, – вывел он высоким сопрано. – Сын министра внутренних дел!

– А сколько тебе лет?

– Восемь.

На следующее утро за мной приехал джип и отвез меня к министру.

– Cher Monsieur, – сказал он, – насколько я понял, вы познакомились с моим сыном. Между вами была очень содержательная беседа, так он сказал. Я, с моей стороны, хотел бы пригласить вас отобедать с нами и узнать, не могу ли я вам чем-нибудь быть полезен.

С давних пор я хвалился тем, что владею всеми пейзажами, которые только можно представить…[46]46
  Перевод М. Кудинова.


[Закрыть]

Рембо, «Одно лето в аду»

Мавритания, по дороге в Атар

В кузове грузовика было человек пятьдесят, прижимавшихся к мешкам с зерном. Мы были уже на полпути в Атар, когда разразилась песчаная буря. Рядом со мной сидел сенегалец, от которого исходил сильный запах. Он сказал, что ему двадцать пять лет. Он был коренастым, с чрезмерно развитыми мускулами и с зубами, рыжими от постоянного жевания орехов колы.

– Вы едете в Атар? – спросил он у меня.

– Вы тоже?

– Нет. Я еду во Францию.

– А зачем?

– Работать по специальности.

– А что у вас за специальность?

– Installation sanitaire.[47]47
  Сантехническое оборудование (фр.)


[Закрыть]

– И у вас есть паспорт?

– Нет, – улыбнулся он. – У меня есть документ.

Он развернул промокший листок бумаги, и я прочел, что Дон Эрнандо такой-то, владелец траулера такого-то, нанял на работу Амаду… фамилия не проставлена… etc. etc.

– Я доберусь до Вилья-Сиснероса, – сказал он. – Сяду на корабль до Тенерифе или до Лас-Пальмас на Гран-Канарья. Там я продолжу работать по специальности.

– Станете моряком?

– Нет, месье. Авантюристом. Я хочу повидать все народы и все страны на свете.

На обратном пути из Атара

В кузов пикапа с холстинным навесом набилось пятнадцать пассажиров. Все они были маврами, кроме меня и еще одного человека, закутанного в мешок. Мешок зашевелился, и оттуда выглянула удлиненная и красивая голова молодого волофа. Кожа и волосы у него были покрыты белой пылью, вроде белого налета на синем винограде. Вид у него был напуганный и очень расстроенный.