Текст книги "Тропы песен"

– Они не должны охотиться, – проревел он. – Вы меня слышите?

– Я вас прекрасно слышу, – ответил я. – Но они же – охотники. Они занимались охотой задолго до Пророка. Что им еще делать, как не охотиться?

– Охота, – тут губернатор с менторским видом сложил пальцы, – запрещена законами нашей Республики.

Несколькими неделями раньше, роясь в литературе о кочевниках Сахары, я наткнулся на отчет о немади, опиравшийся на сведения одного швейцарского этнолога, который относил их «к самым обделенным людям на планете».

Предполагалось, что их насчитывается около трехсот человек и что они скитаются группами человек по тридцать вдоль края Эль-Джуфа, незаселенного сектора Сахары. В отчете говорилось, что у них светлая кожа и голубые глаза; они были отнесены к восьмой и самой низшей ступени мавританского общества, к «изгоям пустыни», – ниже харратинов, которые были черными полевыми рабами в оковах.

Немади не признавали пищевых запретов и не питали почтения к исламу. Они питались саранчой и диким медом, а также кабанятиной – когда им удавалось убить дикого кабана. Иногда они добывали пропитание у кочевников, сбывая им тичтар – сушеное антилопье мясо, которое измельчают и добавляют в кус-кус, чтобы придать ему привкус дичи.

Еще эти люди подрабатывали тем, что вырезали каркасы сидений и плошки для молока из древесины акации. Они утверждали, что являются законными хозяевами этой земли и что мавры украли ее у них. Поскольку мавры обращались с ними как с париями, им пришлось уйти подальше от городов.

Что касается их происхождения, то, возможно, они являлись потомками мезолитического охотничьего населения. Почти не вызывало сомнений то, что они и были теми самыми «мессуфитами», один из которых – слепой на один глаз, полуслепой на второй, – в 1357 году водил по пескам Ибн-Баттуту. «Здешняя пустыня, – писал этот путешественник, объездивший весь мир, – красивая и ослепительная, и душа обретает здесь отдохновение. В изобилии водятся антилопы. Их стада проходят так близко от нашего каравана, что мессуфиты охотятся на них стрелами и загоняют собаками».

К 1970-м годам из-за любителей поохотиться, разъезжая на «лендроверах» с винтовками дальнего боя, поголовье сернобыков и антилоп мендес не просто перестало изобиловать: эти животные оказались на грани вымирания. Правительство наложило полный запрет на охоту, который распространился и на немади.

Немади, зная, что сами они настолько же кротки, насколько жестоки и мстительны мавры, и зная, что именно скотоводство ведет к жестокости, не захотели им заниматься. В их любимых песнях говорилось о побегах в пустыню, где они будут дожидаться лучших времен.

Губернатор рассказывал мне, как однажды он и его коллеги купили для немади целый гурт в тысячу коз. «Тысяча коз! – не унимаясь, кричал он. – Вы представляете, сколько это? Множество коз! И как вы думаете, что они сделали с этими козами? Начали их доить? Какое там! Они съели их! Съели всю эту прорву! Ils sont im-bé-ciles![18]18
  Они сла-бо-ум-ные! (фр.)


[Закрыть]»

Полицейский, к моей радости, относился к немади с симпатией. Он называл их brave gens[19]19
  Смельчаки (фр.)


[Закрыть] и говорил мне, по большому секрету, что губернатор «не в своем уме».

Подойдя к белому шатру, мы сначала услышали смех, а потом показалась группа немади, человек двенадцать, взрослые с детьми. Они отдыхали в тени акации. Среди них не было ни больных, ни грязных. Все выглядели безупречно.

К нам подошел поздороваться их предводитель.

– Махфульд, – произнес я его имя и пожал ему руку.

Его лицо было мне знакомо по фотографиям того швейцарского этнографа: плоское, сияющее лицо в обрамлении василькового цвета тюрбана. За двадцать лет он почти не состарился.

Среди людей, отдыхавших под акацией, было несколько женщин и один косолапый негр. Был там и дряхлый синеглазый калека, который передвигался на руках. Главным охотником был мужчина с квадратными плечами; выражение лица у него было одновременно суровое и безоглядно-веселое. Он строгал из колоды каркас для сиденья, а в колено ему тыкалась мордой его любимая собака – гладкошерстный пегий терьер, похоже, «джек-рассел».

Слово «немади» означает «повелитель собак». Рассказывают, что собаки едят даже тогда, когда их хозяева голодают; их выучке позавидовал бы любой цирк. Свора состоит из пяти псов – «царя» и четырех его вельмож.

Охотник, выследив стадо антилоп и приблизившись к месту, где они пасутся, залегает вместе со своими собаками за пологим откосом дюны и внушает им, на какое животное они должны наброситься. По его знаку «царь» срывается с места, мчится вниз по склону и впивается в морду антилопе, а остальные собаки хватают ее за ноги – по одной на каждую. Один удар ножом, быстрая молитва, испрашивающая прощения у антилопы, – и охота окончена.

Немади презирают огнестрельное оружие: его применение – святотатство. А поскольку они верят, что душа убитого зверя находится в его костях, они почтительно погребают их, чтобы кости не осквернили собаки.

– Антилопы были нашими друзьями, – сказала одна из женщин с ослепительной белой улыбкой. – Теперь они ушли далеко, далеко. Теперь нам ничего не остается – только смеяться.

Они все как один взорвались смехом, когда я спросил про губернаторских коз.

– А если вы нам купите козу, – сказал главный охотник, – мы ее тоже убьем и съедим.

– Хорошая идея, – сказал я полицейскому. – Давайте купим им козу.

Мы перешли через ближайший вади и подошли к скотоводу, который поил там свой скот. Я заплатил чуть больше, чем он запросил за годовалого козленка, и охотник повел его к лагерю. Булькающий звук, раздавшийся из-за куста, возвестил о том, что его жизнь оборвалась и что на ужин будет мясо.

Женщины смеялись, отбивали тамтам на старых жестяных тазах и пели нежную воркочущую песню, благодарившую иноземца, подарившего им мясо.

Известна одна история про мавританского эмира, который, сведенный с ума улыбкой женщины-немади, похитил ее, нарядил в шелка – и с тех пор ни разу не видел ее улыбки до того дня, когда она сквозь решетку своей темницы не заметила мужчину-немади, который шел по базару. Надо воздать эмиру должное: он отпустил ее.

Так в чем же, спросил я у женщин, секрет их знаменитой улыбки?

– Мясо! – весело воскликнули они, все, как одна, обнажив белые зубы. – Это мясо дарит нам такие красивые улыбки. Мы жуем мясо – и обязательно улыбаемся.

В маленькой белой палатке, сшитой из полосок суданского хлопка, жила старуха с двумя собаками и кошкой. Звали ее Лемина. Она была очень старой еще в ту пору, когда сюда приезжал швейцарец, а было это двадцать лет назад. Полицейский сказал, что ей больше ста лет.

Высокая и прямая, в синих одеждах, она прошла между колючими кустарниками к предмету всеобщих восторгов.

Махфульд поднялся, чтобы поздороваться с ней. Старуха была глухой и немой. Они стояли на фоне темнеющего неба и жестикулировали, изъясняясь на языке знаков. Кожа у старухи была белая, как бумажная салфетка. Глаза под капюшонами век были мутными. Улыбнувшись, она воздела морщинистые руки в мою сторону и издала какую-то длинную птичью трель.

Ее улыбка продолжалась добрых три минуты. Потом она повернулась, сорвала веточку акации и пошла обратно в свою палатку.

Среди этих светлокожих людей негр смотрелся диковинкой. Я поинтересовался, как он к ним попал.

– Он был одинок, – ответил Махфульд. – Вот он и прибился к нам.

Тогда полицейский объяснил мне, что чужой мужчина может пристать к немади, а вот женщина – никогда. И все же, поскольку их численность так мала, а ни один уважающий себя чужак не станет навлекать на себя позор, беря жену из «низших», то их женщины всегда выискивают «свежую белую кровь».

Одна из молодых матерей, серьезная и миловидная молодая женщина в синем капюшоне, кормила грудью младенца. Эта была жена охотника. На вид ей можно было дать лет двадцать пять; однако, когда я упомянул имя швейцарского этнографа, ее муж улыбнулся и, указав рукой на жену, сказал: «У нас и от него есть один».

Он отложил свои плотницкие принадлежности и свистнул куда-то в сторону второго лагеря. Через минуту-другую из-за кустов появился гибкий юноша с бронзовой кожей и мерцающими зелеными глазами. В руке у него было копье, а возле ног – две собаки. На нем был только кожаный набедренный лоскут. Его светло-рыжеватые волосы были острижены, образуя нечто вроде петушиного гребня. Завидев европейца, он сразу опустил веки.

Он молча уселся между матерью и приемным отцом. Их можно было бы принять за Святое Семейство.

Когда я закончил свой рассказ, Аркадий не стал делать никаких замечаний, просто встал и сказал:

– Нам пора ехать.

Мы зарыли в землю мусор и пошли обратно к машине.

– Может, тебе это покажется глупым, – сказал я, пытаясь добиться от него хоть какой-то реакции, – но я до сих пор живу с улыбкой той старухи.

Эта улыбка, сказал я, стала для меня словно весточкой из Золотого Века. Она научила меня начисто отвергать любые попытки доказать, что человек гадок по природе. Мысль о возращении к «первобытной простоте» ничуть не наивна, не антинаучна и не оторвана от действительности.

– Отречение, – подытожил я, – даже сейчас может принести плоды. Еще не поздно.

– С этим я согласен, – сказал Аркадий. – Если у мира вообще есть будущее, то это будущее аскетическое.

26

В полицейском участке в Попанджи две девушки-аборигенки в грязных платьях в цветочек стояли у конторки и приносили клятвы перед ответственным чиновником. Чтобы они могли подать прошение о социальном пособии, нужна была его официальная печать. Их приход оторвал его от упражнений со штангой.

Он взял руку более высокой девушки и положил ее на Библию.

– Вот так, – сказал он. – А теперь повторяй за мной. Я, Рози…

– Я, Рози…

– Клянусь Всемогущим Богом…

– Клянусь Всемогущим Богом…

– Достаточно, – сказал он. – Теперь ты, Мёртл.

Полицейский потянулся за рукой второй девушки, но та скривилась и выдернула ее.

– Давай, милочка, – сказал он вкрадчивым голосом. – Нечего изображать недотрогу!

– Ну, давай, Мёртл, – сказала ее сестра.

Но Мёртл яростно мотала головой и держала руки за спиной, крепко сцепив их. Потом Рози удалось разжать указательный палец сестры и пригнуть его к переплету Библии.

– Я, Мёртл… – подсказал полицейский.

– Я, Мёртл… – повторила она таким голосом, как будто эти слова душили ее.

– Ладно, – сказал он. – Хватит.

Он шлепнул печати на их бланки с заявлениями и поставил на каждой печати свою размашистую подпись. За ним на стене висели портреты королевы и герцога Эдинбургского. Мёртл, посасывая большой палец, вытаращила глаза на бриллианты королевы.

– Ну, чего тебе еще надо? – спросил полицейский.

– Ничего, – ответила Рози за сестру.

Девушки убежали, проскакав мимо флагштока по мокрому от дождя газону. Дождь лил весь день. Они зашлепали по лужам в сторону мальчишек, гонявших футбольный мяч.

Полицейский был коротышкой с красным лицом, коротковатыми ногами и почти неправдоподобно могучими мускулами. С него градом струился пот, а морковно-рыжего цвета кудри липли ко лбу. На нем было короткое льдисто-голубого цвета трико с атласным отливом. Грудные мышцы были настолько массивными, что майку распирало, и по бокам от лямок торчали соски.

– Привет, Арк, – поздоровался он.

– Ред, – сказал Аркадий, – познакомься с моим другом Брюсом.

– Рад познакомиться, Брюс, – сказал Ред.

Мы стояли у окна из листового стекла и глядели на пустой горизонт. Земля была залита водой, она затопила несколько аборигенских лачуг сантиметров на тридцать или выше. Жители этих домов забросили все свои пожитки на крыши. В воде плавал мусор.

Неподалеку, чуть к западу, стояло старое двухэтажное здание – дом прежнего управляющего, который теперь был отведен под нужды общины. Крыша была на месте, полы и очаги – тоже. Но стены, оконные рамы и лестницы давно были изрублены на дрова.

Мы посмотрели сквозь этот «рентгеновский» остов дома на желтый закат. И на нижнем, и на верхнем этажах виднелись темные фигуры, сидевшие в кругу и гревшиеся вокруг дымного костра.

– Им начхать на стены! – сказал Ред. – Но любят, когда есть крыша от дождя.

Аркадий рассказал ему, что мы едем в Каллен.

– Небольшая размолвка между Титусом и людьми Амадеуса.

– Да, – кивнул Ред. – Я кое-что слышал.

– А кто этот Титус? – спросил я.

– Увидишь, – сказал Аркадий. – Увидишь.

– Я сам туда на следующей неделе поеду, – сказал Ред. – Мне нужно съездить туда поискать грейдер.

Кларенс Джапальджаррайи, калленский председатель, занял в Попанджи грейдер, чтобы проложить дорогу от поселения до водоема.

– Это было почти девять месяцев назад, – сказал Ред. – А теперь этот хрен моржовый говорит, что потерял его.

– Потерял грейдер? – расхохотался Аркадий. – Господи, как же можно потерять грейдер?

– Ну, если кто-то и способен потерять грейдер, – сказал Ред, – так это Кларенс.

Аркадий спросил, какая дальше дорога. Ред потеребил пряжку своего пояса-бандажа.

– Все будет в порядке, – сказал он. – В четверг Коротышка Джонс чуть не увяз там в сильную грозу. Но Рольф с Уэнди проезжали по этой дороге вчера, а сегодня прислали радиограмму о том, что доехали благополучно.

Он неловко переминался с ноги на ногу. Видно было, что ему не терпится вернуться к своим штангам.

– Последний вопрос, – сказал Аркадий. – Ты не видел старика Стэна Тджакамарру? Мы хотели захватить его с собой. Он в неплохих отношениях с Титусом.

– Кажется, Стэн отправился в Обход, – ответил Ред. – Они там целую неделю обряды совершали. Тут был настоящий кавардак. Ты лучше у Лидии спроси.

Лидия была одним из здешних школьных учителей. Мы отправляли ей радиограмму, предупреждая о своем приезде.

– До скорого, – сказал Ред. – Она сегодня еду готовит.

Полицейский участок в Попанджи размещался в низком бетонном здании, поделенном на три равные части: в одной было государственное учреждение, во второй – квартира для полицейского, а в третьей – комната, где Ред толкал штангу. Во дворе позади здания находилась тюрьма.

В зале для спортивных занятий было окно во всю стену, а сами штанги были того же ядовито-голубого цвета, что и трико Реда. Мы увидели, как он вошел. Он лег на скамью для жима и схватился за перекладину. Один маленький мальчик свистнул своим товарищам, и те, бросив мяч, помчались голыми к окну и принялись орать, делать смешные рожицы и расплющивать носы об стекло.

– Одно из редких зрелищ на Территории, – сказал Аркадий.

– Да уж, – согласился я.

– Он неплохой малый, этот Ред, – продолжал он. – Ну, немножко любит дисциплину. На языках аранда и пинтупи он говорит не хуже туземцев. По правде говоря, он немного чокнутый. Угадай-ка с первого раза, какая у него любимая книга.

– Даже представить себе не могу.

– Ну, угадай!

– «Пособие для качков»?

– Холодно.

– Ну, сдаюсь.

– «Этика» Спинозы.

27

Лидию мы нашли в школьном классе, где она пыталась восстановить подобие порядка: тетради, банки с красками, пластмассовые алфавиты, книжки с картинками были разбросаны по партам или валялись на полу, растоптанные грязными ногами. Она подошла к двери.

– О Господи! – воскликнула она. – Ну что мне делать?

Это была умная, одаренная женщина лет сорока с небольшим – разведенка с двумя сыновьями. Ее седоватые волосы были пострижены челкой, из-под которой спокойно смотрели карие глаза. Она была так умна и настолько привыкла подниматься выше любой неприятности, что просто отказывалась признаваться – и себе, и другим, – что нервы ее на грани истощения и срыва.

Во время урока она вышла из класса, чтобы ответить на звонок матери из Мельбурна: та заболела. Когда Лидия вернулась, то оказалось, что ребятишки запустили руки в банку с зеленой краской и размазывали ее по стенам.

– Хорошо еще, на этот раз они не нагадили на парты, – вздохнула она. – Бывало и такое!

Ее сыновья, Ники и Дэвид, играли со своими чернокожими друзьями в школьном дворе. В одних трусах, перепачканные с ног до головы, они раскачивались, как обезьянки, на надземных корнях фигового дерева. Ники, вне себя от возбуждения, кричал матери непристойности и высовывал язык.

– Я тебя утоплю! – крикнула она ему в ответ.

Стоя в дверях, она вытянула руки вперед, словно для того, чтобы не дать нам войти, а потом сказала:

– Входите же. Входите. Я сама не своя.

Она остановилась посреди класса: хаос будто парализовал ее.

– Давайте устроим костер, – предложила она. – Единственное, что можно придумать, – запалить костер и все это сжечь. Сжечь, а потом начинать все сначала.

Аркадий принялся утешать ее, говоря с теми гулкими русскими интонациями, которые он обычно приберегал для женщин, когда нужно было их успокаивать. Потом Лидия подвела нас к листу фибрового картона, к которому были пришпилены рисунки ее учеников.

– Мальчишки рисуют лошадей и вертолеты, – сказала она. – Но чтобы они хоть раз нарисовали дом? Никогда! Только девочки рисуют дома… и цветы.

– Любопытно, – сказал Аркадий.

– Вы на эти поглядите, – улыбнулась Лидия. – Забавно, правда?

Это была пара рисунков пастелью: на одном изображалось Чудище-Эму со свирепыми когтями и клювом. Другой изображал волосатого «Обезьяночеловека» с полной пастью клыков и сверкающими желтыми глазами, похожими на автомобильные фары.

– А где Грэм? – неожиданно спросил Аркадий.

Грэм был помощником Лидии. Это был тот самый юноша, с которым я столкнулся в Эллисе, когда выходил из мотеля.

– Ой, даже не говори мне про Грэма! – содрогнулась Лидия. – Я знать ничего не хочу про Грэма. Если еще кто-нибудь опять произнесет имя «Грэм», я за себя не ручаюсь.

Она сделала очередную отчаянную попытку навести чистоту на одной из парт, но потом остановилась и сделала глубокий вдох.

– Нет, – сказала она. – Бесполезно! Лучше я завтра утром этим займусь.

Она заперла двери, кликнула своих мальчишек и заставила их надеть футболки с «Космическими Пришельцами». Ноги у них были босые. Они неохотно поплелись за нами следом, но по дороге росло столько колючек, а на земле валялось столько битого стекла, что мы решили понести ребят на закорках.

Мы прошли мимо лютеранской часовни, уже три года как заколоченной. Потом прошли мимо Общинного центра – металлического синеватого ангара. Снаружи на нем была нарисована карикатурная процессия медовых муравьев. Изнутри доносились звуки музыки «кантри-энд-вестерн». Евангелическое собрание было в самом разгаре. Я спустил Дэвида на землю и заглянул в ангар.

На сцене стоял бледный абориген-полукровка в тугих белых брюках клеш и блестящей алой рубашке. Косматую грудь украшали золотые цепи. Арбузное брюшко смотрелось на нем совсем неуместно, будто его прилепили по ошибке. Проповедник раскачивался на высоких каблуках, всячески старался «завести» довольно сварливого вида паству.

– О-кей, – мурлыкал он. – Ну давайте же! Давайте все вместе! Давайте пропоем хвалу Иисусу!

На экране для слайдов строчка за строчкой появлялись слова песни-молитвы:

 
Иисус – это сладкое имя пою
Сладок он сам, будто мед по устам
Потому я его так люблю…
 

– Ну, теперь видишь, – сказал Аркадий, – с чем приходится соперничать некоторым из нас.

– Какая пошлость, – сказал я.

Лидия с сыновьями жила в обшарпанном сборном доме из трех комнат, который стоял в тени железного дерева. Она бросила портфель на кресло.

– А теперь, – вздохнула она, – мне еще предстоит встреча с кухонной раковиной.

– Нет, давай мы с ней встретимся, – возразил Аркадий. – А ты пока отдохнешь, полежишь.

Он сбросил игрушки с тахты и подвел к ней Лидию. На кухне громоздилась грязная посуда, накопившаяся за три дня, и всюду ползали муравьи. Мы отскребли жир от алюминиевых кастрюль и вскипятили чайник. Я нарезал мясо и лук для жаркого. За вторым чайником чая Лидия пришла в себя и начала очень разумно рассказывать о Грэме.

Грэм приехал в Попанджи сразу после педагогического колледжа в Канберре. Ему было двадцать два года. Он был невинен и нетерпим, у него была совершенно обезоруживающая улыбка. Впрочем, он мгновенно делался невыносимым, если кто-то называл его «ангелом».

Грэм жил музыкой, а ребята-пинтупи – прирожденные музыканты. Почти первое, что он сделал, приехав сюда, – основал Оркестр Попанджи. Он умыкнул звуковую аппаратуру с умирающей радиостанции в Алис. Репетировали они в бывшем кабинете хирурга, где до сих пор в неприкосновенности сохранились все электрические провода.

Сам Грэм был барабанщиком. Было двое гитаристов – сыновья Альберта Тджакамарры. Клавишником был толстяк, называвший себя «Дэнни-Кенгуру». Вокалистом – и звездой – был худой, как плеть, шестнадцатилетний мальчишка, Мик «Длинные Пальцы».

Мик носил растаманские косички и был потрясающим имитатором. Минут пять посмотрев видеозапись, он запросто «косил» под Боба Марли, Хендрикса или Заппу. Но самое классное зрелище получалось, когда он закатывал свои сладкие, как сироп, глаза, растягивал свой огромный, пухлый рот в улыбку – и «превращался» в своего тезку, самого Джаггера.

Путешествуя и ночуя в Грэмовом фургоне-«фольксвагене», оркестр разъезжал с концертами по поселениям от Юэндуму до Эрнабеллы и наведывался даже в такую даль, как Балго.

Они исполняли погребальную песнь о полицейских расстрелах, которая называлась «Баллада о Бэрроу-Крик».[20]20
  Бэрроу-Крик – медно-никелевое месторождение в Австралии.


[Закрыть] У них был оптимистичный номер, называвшийся «Або-Раста», и другой, еще более жизнеутверждающий, направленный против нюханья бензина. Они выпустили кассету, затем семидюймовую пластинку, а потом записали хит.

«Дедова Страна» стала главной песней движения «аутстейшн». Тема ее была вечной: «На запад, парень! На запад!» Подальше от городов и правительственных лагерей. Подальше от алкоголя, клея, гашиша, героина, тюрьмы. Прочь, на простор! Назад в пустыню, откуда прогнали деда. Рефрен «Людские толпы… Людские толпы…» имел немного литургическое звучание, почти как «Хлеб небесный… Хлеб небесный», – и приводил публику в неистовство. На рок-фестивале в Алис, когда они исполняли эту песню, белобородые старики-аборигены прыгали и скакали вместе с малыми детьми.

Промоутер из Сиднея отвел Грэма в сторонку и стал соблазнять его трепом о шоу-бизнесе.

Грэм вернулся к своей работе в Попанджи, но мыслями, похоже, он был не там. Ему представлялось, как его музыка обойдет всю Австралию и весь остальной мир. Он мечтал сняться в главной роли в «дорожном фильме». Вскоре он уже читал Лидии лекции о доходах агентов, о правах на звукозапись и правах на киносъемку. Она выслушивала его молча, с дурными предчувствиями.

Она ревновала – и была слишком честна, чтобы в этом не признаться. Она по-матерински заботилась о Грэме, кормила его, ставила заплаты на его джинсы, наводила порядок у него в доме и выслушивала его пламенные идеалистические речи.

Что ей нравилось в нем больше всего – это его серьезность. Он был человеком дела – в отличие от ее бывшего мужа, который вначале собирался «работать во благо аборигенов», а потом сбежал в Бондай.[21]21
  Бондай-Бич – пляж в Сиднее.


[Закрыть] А чего она больше всего боялась – это того, что Грэм тоже уедет.

То, что она была одинокой, бездомной и безденежной женщиной, которой нужно воспитывать двоих мальчишек, все время боясь, что правительство урежет фонды и ее уволят, – всё это переставало иметь значение, когда рядом был Грэм.

Боялась она и за самого Грэма. Иногда он пропадал на много дней, вместе со своими черными друзьями «уходя в буш». Она никогда не выспрашивала у него подробностей, но подозревала – как раньше подозревала своего мужа в употреблении героина, – что Грэм впутался в аборигенские «дела».

Наконец он сам не выдержал и во всем признался. Он описывал песни и пляски, кровопускание и священные рисунки. Он рассказал ей, как его разукрасили с ног до головы белыми и охряными полосками.

Она предупреждала его, что дружба аборигенов никогда не бывает «чистой». Они ведь всегда смотрят на белых как на «средство». Раз он стал «одним из них», ему придется делиться с ними всем.

– Они отберут у тебя «фольксваген», – сказала ему она.

Он повернулся к ней с насмешливо-презрительной улыбкой и ответил:

– Думаешь, я расстроюсь?

Другие страхи она держала при себе. Она опасалась, что, раз ты повязан, то повязан навсегда: неважно, вступил ли ты в тайное общество или в шпионскую организацию, – отныне за каждым твоим шагом будут наблюдать. В Гроте Эйландте – месте, где она работала до этого, – она знала одного молодого антрополога, которого посвятили в обрядовые тайны. Потом, когда он опубликовал эти тайны в своей диссертации, его стали преследовать мигрени и депрессии – и он смог жить лишь за пределами Австралии.

Лидия уговаривала себя не верить всяким историям про обречение смерти «указанием костью» и про колдунов, которые песнями навлекают на человека погибель. Однако у нее была мысль, что аборигены с их устрашающим бездействием тем не менее держат Австралию за глотку. Была какая-то жуткая сила в этих с виду пассивных людях, которые просто сидели, наблюдали, ждали и манипулировали чувством вины белого человека.

Однажды, после того как Грэм отсутствовал целую неделю, она спросила его напрямую:

– Так ты хочешь учить – или не хочешь?

Он сложил руки.

– Хочу. Да, – ответил он с невероятным нахальством. – Но не в школе, которой заправляют расисты.

Она раскрыла рот от изумления, хотела уже заткнуть уши, но он неумолимо продолжал говорить. Образовательная программа, заявил он, систематически стремится уничтожить культуру аборигенов и силком затащить их в рыночную систему. Что нужно аборигенам – это земля, земля и снова земля, – ступать на которую не имеет права ни один европеец.

Он разглагольствовал еще долго. Лидия почувствовала, как ответ уже вертится у нее на языке. Она понимала, что не следует произносить этих слов, но они сорвались непроизвольно:

– В Южной Африке всему этому уже придумали название – апартеид!

Грэм вышел из ее дома. С того дня разрыв был полным. Теперь непрерывный «бам-бам», долетавший по вечерам оттуда, где репетировал оркестр, казался ей чем-то грозным и зловещим.

Она могла бы доложить о его поведении начальству. Она могла бы сделать так, чтобы его уволили. Вместо этого она взвалила на себя всю его работу и сама повела оба класса. Иногда, приходя в класс, она видела на доске выведенные мелом слова: «Лидия + Грэм = любовь».

Однажды рано утром, глядя, как солнечный свет растекается по простыне, из прихожей вдруг донесся голос Грэма. Он смеялся с Ники и Дэвидом. Лидия закрыла глаза, улыбнулась и снова задремала.

Потом она услышала, как он гремит посудой на кухне. Он вошел к ней с чашкой чая, уселся на краешек кровати и выложил новость.

– Успех! – сообщил он.

«Дедова Страна» заняла третье место в национальном хит-параде. Их приглашали выступать в Сиднее, в «The Place». Их имена будут напечатаны крупными буквами на афишах, все перелеты и проживание в гостинице будут оплачены.

– О! – удивилась она и снова откинула голову на подушку. – Я за тебя рада. Ты заслужил. Правда, заслужил. На все сто.

Грэм согласился выступить на первом концерте в Сиднее 15 февраля – и, торопясь подписать контракт, не подумал как следует.

Он забыл – или сделал вид, что забыл, – что в феврале начинаются дожди и что февраль – это месяц инициаций. Он забыл о том, что его друг Мик должен был пройти обряд посвящения в клан бандикутов. И у него совершенно вылетело из головы, что он, Грэм, в момент бравады согласился пройти посвящение вместе с Миком.

Обряды инициации во всем мире представляют собой символическую битву, в которой юноша – дабы доказать свою мужественность и «пригодность» к браку – должен обнажить свои половые органы, подставив их челюстям кровожадного людоеда. Нож человека, совершающего обрезание, заменяет собой клык этого хищного чудовища. У аборигенов Австралии ритуалы, связанные с достижением половой зрелости, включают в себя также «укус в голову»: старейшины глодают черепа юношей или колют их заостренными наконечниками. Иногда юноши сами выдирают себе ногти и потом приклеивают их на место собственной кровью.

Обряд совершается втайне, в месте Сновидения, вдали от посторонних глаз. После него, на сборище, которое из-за боли делается незабываемым, в головы посвященных-новичков вдалбливают строки священных песен; новички все это время сидят, скорчившись, над тлеющими углями сандалового дерева. Считается, что дым от сандалового дерева оказывает анестезирующее действие, помогая ранам быстрее заживать.

Если юноша откладывает обряд посвящения, он рискует оказаться в безжизненном, бесполом «лимбе»: вовсе отказаться от него было до недавних пор делом неслыханным. Все действо может тянуться неделями, если не месяцами.

Лидия не вполне четко представляла себе, что происходило дальше. Грэм, по всей видимости, сходил с ума от тревоги, боясь, что они пропустят первый концерт; Мик же закатил ему страшный скандал, обвиняя Грэма в предательстве.

Наконец все пришли к компромиссу: Грэм подвергнется только символическим «надрезам», а Мику будет позволено сократить период изоляции. Он будет возвращаться в Попанджи, чтобы репетировать с оркестром, но каждый день будет проводить по нескольку часов со старейшинами, на сходках. Кроме того, он обещал не уезжать раньше чем за два дня до концерта.

Поначалу все шло как по маслу, и 7 февраля, как только Мик снова смог ходить, они с Грэмом возвратились в поселение. Погода была сырой и знойной, но Мик все-таки репетировал в облегающих синих джинсах. В ночь на 9 февраля он проснулся от кошмара и обнаружил, что рана чудовищно загноилась.

Вот тогда Грэм запаниковал. Он погрузил всю звуковую аппаратуру и всех музыкантов в свой «фольксваген» и до зари укатил в Алис.

Наутро Лидия, проснувшись, увидела, что ее дом осаждает разъяренная толпа. Аборигены обвиняли ее в том, что она укрыла беглецов или помогла улизнуть; некоторые потрясали копьями. Преследователи, отправившиеся в погоню за Миком, набились в два вагона.

Я сообщил Лидии, что видел Грэма, более или менее невменяемого, рядом с мотелем.

– Ну, что еще остается, – сказала она, – как не видеть во всем этом смешную сторону?