Текст книги "Тропы песен"

36

Дождь лил всю ночь, а утром, когда я выглянул в окно, светило солнце, а от склона горы Либлер, казалось, отслаиваются багровые облака пара.

В десять часов мы с Рольфом отправились на поиски Хромоножки. От Аркадия, с запозданием в три недели, пришло сообщение, чтобы мы ждали его с почтовым самолетом. Важно… опять – «очень важно», чтобы Хромоножка и Титус были на месте.

Над долиной носился лекарственный запах эвкалиптовых костров. Собака завыла, почуяв наше приближение. Люди сушили одеяла.

– Хромоножка! – позвал Рольф, и едва слышный голос отозвался из обветшалого каравана, стоявшего чуть выше, на холме.

– Ах вот они где! – сказал Рольф.

На караване была сделана краской оптимистичная надпись: «Рекреационный центр». Внутри стоял шаткий пинг-понговый столик без сетки, покрытый пленкой рыжей пыли.

На полу сидело трое величавых стариков – Хромоножка, Алекс и Джошуа – в головных уборах. На Хромоножке была ковбойская шляпа, на Джошуа – бейсбольная кепка, как у янки, а на Алексе – великолепная поношенная «партизанка».

– Титус там, у скважины? – спросил Рольф.

– Конечно там! – сказал Хромоножка.

– Он никуда не ходит?

– Нет! – тот покачал головой. – Там все время.

– Откуда ты знаешь? – спросил Рольф.

– Знаю, – ответил Хромоножка и закончил разговор.

Рольф уже рассказывал мне, что Алексу принадлежит подвеска из перламутровой раковины с Тиморского моря, какие с незапамятных времен имели хождение по всей Австралии. Их использовали в обрядах вызывания дождя: подвеска Алекса уже сделала свое дело в этом году. И тут он удивил нас, запустив руку куда-то между пуговицами своего бархатного пальто и выудив за конец веревочки эту подвеску.

На раковине был процарапан узор – зигзагообразный меандр, натертый рыжей охрой. Наверное, подвеска болталась у него между ног.

На первый взгляд такие подвески напоминают чуринги, но для посторонних глаз они не являются непременно запретными.

– Откуда она? – спросил я, показав на раковину.

– Из Брума, – уверенно ответил Алекс.

Он провел указательным пальцем черту на пыльном пинг-понговом столике и отбарабанил названия всех «остановок» в пустыне Гибсон, между Калленом и Брумом.

– Хорошо, – сказал я. – Значит, вы получаете перламутровые раковины из Брума? А что вы посылаете им взамен?

Он задумался, потом нарисовал в пыли удлиненный овал.

– Дощечку, – пояснил он.

– Чурингу? – переспросил я.

Он кивнул.

– Священные дела? Песни и все такое?

Он снова кивнул.

– Это, – сказал я Рольфу, когда мы зашагали обратно, – очень интересно.

Песня до сих пор остается средством, которое дает имя земле, на которой она поется.

Мартин Хайдеггер, «Зачем нужны поэты?»

До того как отправиться в Австралию, я часто разговаривал с разными людьми о Тропах Песен, и они обычно вспоминали что-нибудь другое.

– Это что-то вроде лей-линий? – спрашивали они, имея в виду древние каменные круги, менгиры и могильники, которые расположены вдоль определенных линий по всей Британии. Это очень древние линии, но видны они только тем, кто умеет видеть.

Синологам сразу приходили на ум «линии дракона», о которых толкует фэн-шуй, традиционная китайская геомантия. А когда я беседовал с одним финским журналистом, он сказал, что у лапландцев есть «поющие камни», которые тоже «выстроены» вдоль линий.

Для некоторых Тропы Песен – это нечто вроде Искусства Памяти наоборот. Из замечательной книги Фрэнсис Йейтс можно узнать, что классические авторы, например, Цицерон и его предшественники, воздвигали целые дворцы памяти; прикрепляли фрагменты своих речей к воображаемым архитектурным элементам, а затем, обвиваясь вокруг каждой колонны, каждого архитрава, заучивали речи колоссальной длины. Такие элементы назывались loci – «места». Но в Австралии loci – не умственные построения, они существуют испокон веков, как события, относящиеся ко Времени Сновидений.

Другие мои друзья вспоминали о фигурах и «линиях» пустыни Наска, которые впечатаны в меренгообразную поверхность пустыни посреди Перу и в самом деле являют собой настоящую тотемную карту.

Однажды мы провели веселую неделю с их добровольной «опекуншей», Марией Райх. Однажды утром я отправился вместе с ней посмотреть на самый необычный из этих «рисунков», который виден только на рассвете. Я тащил ее фотооборудование по крутому склону наверх, а сама Мария, которой было уже за семьдесят, шла впереди. И вдруг я с ужасом увидел, как она катится мимо меня и несется вниз, к самому подножью.

Я уже решил, что она переломала себе кости, но она рассмеялась:

– Мой отец любил говорить: «Раз уж ты покатился – катись до конца».

Нет. Все те сравнения не годились. Не на этом этапе. Все это было слишком далеко от моих поисков.

Обмен означает дружбу и сотрудничество; а для аборигена главным предметом обмена является песня. Следовательно, песня приносит мир. И все же я чувствовал, что Тропы Песен – это явление не обязательно австралийское, а общемировое: они служили вехами, которыми человек отмечал свою территорию и тем самым устраивал свою социальную жизнь. Все прочие успешные системы являлись вариантами – или извращениями – этой исходной модели.

Главные Тропы Песен, по-видимому, «входят» в страну с севера или с северо-запада – со стороны Тиморского моря или Торресова пролива, – и оттуда разбегаются дальше, на юг, по всему материку. Создается впечатление, что они воспроизводят маршруты переселения первых австралийцев – и что те пришли откуда-то извне.

Когда это произошло? Пятьдесят тысяч лет назад? Восемьдесят, сто тысяч лет? Эти даты ничтожны, если сопоставить их с доисторическим африканским пластом.

И тут мне нужно совершить «скачок в веру» – в такую область, куда я никого за собой не зову.

Мне видится, как Тропы Песен простираются через века и континенты; и где бы ни ступала нога человека, он оставлял за собой песенный след (отголоски тех песен мы иногда улавливаем); и следы эти, проходя сквозь время и пространство, ведут в африканскую саванну, где первый Человек, раскрыв рот, чтобы защититься от всех обступавших его ужасов, прокричал первую строфу Мировой Песни: «Я ЕСМЬ!»

Позвольте мне сделать еще один шаг. Давайте представим себе, как Праотец Адам (homo sapiens) шагает по Саду. Он заносит левую ногу и называет цветок. Заносит правую – и называет камень. Глагол переносит его во вторую строфу Песни. Всем зверям, насекомым, птицам, млекопитающим, дельфинам, рыбам и горбатым китам известна система ориентации, которую мы называем «триангуляцией», от слова «треугольник». Загадочное понятие врожденной «глубинной структуры» предложения, выдвинутое Хомским, становится ясным, если представить себе человеческую триангуляцию: треугольник Подлежащее – Дополнение – Глагол.

37

Я услышал шум приземляющегося самолета. Выбежал к взлетно-посадочной полосе – и увидел, как с «эски» в руках выходит Аркадий. За ним показалась золотистая копна волос Мэриан. Выглядела она безумно счастливой. На ней было очередное цветастое хлопчатобумажное платье – такое же затрепанное, как и остальные.

– Эй! – прокричал я. – Как здорово!

– Привет, дружище! – Аркадий улыбнулся. Он бросил свой «эски» на землю и заключил нас обоих в могучие русские объятия.

– Ага! Я вижу, вы спелись.

– Все новости хорошие, – сообщил Аркадий. – Все хорошо… есть надежда… С делами Титуса. Хорошо и с Хэнлоном… Закупорка доброкачественная. С железной дорогой тоже все хорошо. Они поглядели на бюджет и решили, что им эту хрень не построить. Работа остановилась. Я лишаюсь работы – но кому какое дело?

– А ты знаешь, кто все сглазил? – спросил я.

– Старик Алан, – сказал Аркадий.

– Может, он песнями своими колдовство навел?

– Как работа над книгой?

– Как всегда, сплошной беспорядок, – ответил я.

– Не грусти, – сказала Мэриан. – У нас есть отличная рыба на ужин.

В «эски» лежала баррамунда весом в 4 фунта и всякие травы, с которыми ее полагается жарить. Еще там поместились две бутылки белого вина с виноградника Уинн в Южной Австралии.

– Вот это да! – сказал я. – Большая редкость. Где ты такое раздобыл?

– Связи, – ответил Аркадий.

– А где Уэнди? – спросила Мэриан у Рольфа.

– С детворой в буше, – сказал тот.

Минут через пять появилась Уэнди: она сидела за рулем своего старенького «лендровера». Сзади набилась куча ухмыляющихся ребятишек, некоторые держали за хвосты варанов.

– Эти двое, – сказал Рольф, – снова вместе.

– Как здорово! – Уэнди выпрыгнула из автомобиля и бросилась в объятья Мэриан, а потом к ним присоединился Аркадий.

Вместе с Эстрельей нас было шестеро за ужином. Мы ели, смеялись, пили и рассказывали смешные истории. Этрелья оказалась неиссякаемым источником абсурда. Ее любимым персонажем был католический епископ из Кимберли, который когда-то был капитаном подводной лодки, а теперь воображал себя воздушным асом.

– Этот человек, – говорила она, – просто fenomeno… una maravilla…[87]87
  Чудо (исп.)


[Закрыть] Ведет свой aeroplano в середину кучево-дождевых облаков и потом решает, откуда ему вылетать – снизу или сверху.

После кофе я отправился наводить порядок в караване для молодоженов. Аркадий начал запускать мотор лендкрузера.

Он хотел отправиться к Титусу в восемь утра.

– Можно мне на этот раз тоже поехать? – спросил я.

Тот посмотрел на Мэриан и подмигнул ей.

– Конечно можно, – ответила она.

Мы наблюдали, как они уходят спать. Эти двое были созданы друг для друга. Они были безнадежно влюблены друг в друга с самого первого дня знакомства, но постепенно каждый забился в свою скорлупу, намеренно и отчаянно отводил глаза от другого, словно в счастье невозможно было поверить, – пока неожиданно лед тоски и умалчивания не растаял.

Ночь была ясной и теплой. Мы с Уэнди вытащили из сарайчика ее кровать. Она показала мне, как фокусировать телескоп, и, прежде чем уснуть, я поблуждал вокруг Южного Креста.

38

В восемь мы двинулись в путь. Утро было ясным и свежим, но день обещал быть знойным. Между Аркадием и Мэриан сидел, не выпуская из рук чемодана, человек из Амадеуса. Хромоножка, нарядившийся по такому случаю, сидел рядом со мной сзади.

Мы ехали в сторону моей неудавшейся охоты на кенгуру, но потом повернули влево, на проселочную дорогу, которая вела в Алис. Километров через пятнадцать местность изменилась: вместо кустарников, цветущих желтыми цветами, появились открытые луга с выгоревшими округлыми эвкалиптовыми деревьями – сине-зелеными, как маслины, у которых листья тоже становятся белыми на ветру; и если слегка расфокусировать взгляд, то начинало казаться, что находишься внутри светлого провансальского пейзажа ван-гоговского «Поля под Арлем».

Мы пересекли ручей и, снова повернув влево, поехали по песчаной дороге. В зарослях деревьев стояла опрятная лачуга из волнистого листа, а рядом с ней – «форд» Титуса. Какая-то женщина вскочила и убежала. Собаки, как обычно, подняли лай.

Титус – в шортах и шляпе с загнутыми полями – сидел на розовом поролоновом коврике перед котелком, в котором закипала вода. Его отец – красивый длинноногий старик, заросший двухсантиметровой седой щетиной, – лежал на голой земле и улыбался.

– Рано приехали, – серьезно сказал Титус. – Я вас раньше девяти не ждал.

Он поразил меня своим уродством: приплюснутый нос, жировики на лбу, мясистая отвисшая нижняя губа, глаза, утопающие в складках век.

Но что это было за лицо! Я никогда не видел другого такого подвижного и выразительного лица. Каждая его частичка постоянно находилась в состоянии оживления. Вот он – непреклонный абориген-законник, и вот – уже через секунду – неподражаемый комик.

– Титус, – обратился к нему Аркадий. – Это Брюс, мой друг из Англии.

– Как там Тэтчер? – протяжным голосом осведомился тот.

– Все еще на посту, – сказал я.

– Не могу сказать, что я в восторге от этой женщины.

Аркадий подумал, что настало время представить человека из Амадеуса, но Титус поднял руку и сказал:

– Подожди!

Он отпер висячий замок на двери лачуги, оставил ее приоткрытой и достал еще одну эмалированную кружку – для нежданного гостя.

Чай заварился.

– С сахаром? – спросил он меня.

– Нет, спасибо.

– Нет? – он подмигнул. – Я так и думал.

Когда мы напились чаю, он вскочил на ноги и сказал:

– Пора! За дело!

Он кивком позвал за собой Хромоножку и человека из Амадеуса. Потом обернулся к нам.

– А вы, ребята, – сказал он, – сделаете мне большое одолжение, если полчасика побудете здесь.

Сухие ветки затрещали у них под ногами – и они скрылись за деревьями.

Старик-отец, с блаженным видом лежавший на прежнем месте, постепенно задремал.

* * *

Чуринга – стоит повторить, – это овальная дощечка, вырезанная из камня или древесины мульги. Это одновременно и музыкальная партитура, и мифологический путеводитель по странствиям Предка. Она же является и телом самого Предка (pars pro toto[88]88
  Часть вместо целого (лат.)


[Закрыть]). Это alter ego человека; его душа; его обол для Харона; его документ на землю; его паспорт и билет «обратно».

У Штрелова можно прочесть душераздирающий рассказ о старейшинах, которые обнаружили, что их хранилище чуринг было разграблено белыми людьми: для них это был конец света. Есть у него и радостный рассказ – о том, как старики, одолжившие свои чуринги соседям на несколько лет, наконец получают их обратно, разворачивают и тут же разражаются счастливой песней.

Читал я и о том, что, когда весь песенный цикл исполняли целиком, «владельцы» его отрывков выкладывали на земле свои чуринги в ряд, концом к концу, совсем как вагончики состава Train Bleu.[89]89
  «Синий поезд» (фр.)


[Закрыть]

С другой стороны, если ты разбил или потерял свою чурингу, ты сразу оказываешься за чертой человеческого существования – и теряешь всякую надежду на «возвращение». Я слышал, как об одном бездельнике в Алис говорили: «Он не видел своей чуринги. Он сам не знает, кто он такой».

В эпосе о Гильгамеше в качестве дополнительного замечания есть странный эпизод, где царь Гильгамеш, устав от жизни, желает посетить загробный мир, чтобы навестить покойного друга, «неистового» Энкиду. Но паромщик Утнапиштим говорит ему: «Нет! Ты не можешь сюда войти. Ты разбил каменные дощечки».

Аркадий всматривался через дверную щелку в лачугу Титуса.

– Только ни в коем случае не входи, – проговорил он сквозь зубы, – но если заглянешь сюда, то увидишь кое-что удивительное.

Я осторожно подошел к двери и тоже заглянул внутрь. Глаза не сразу привыкли к темноте. На сундуке рядом с кроватью Титуса громоздилась стопка книг на английском и немецком языках. На самом верху лежал Ницше – «Так говорил Заратустра».

– Да, – кивнул я, – я весьма удивлен.

Меньше чем через полчаса мы услышали свист из-за деревьев, и показались те трое, шедшие гуськом.

– Все улажено! – уверенно заявил Титус и уселся на свой коврик. – Чуринги возвращены законным владельцам.

У человека из Амадеуса был довольный вид. Разговор перешел на другие темы.

Титус был грозой движения за земельные права, потому что все, что он говорил, непременно оказывалось своеобразным и непрошенным. Он стал объяснять, что людям из поколения его дедушек и бабушек будущее представлялось куда более мрачным, чем сегодня. Старейшины, глядя на то, как спиваются их сыновья, нередко вручали свои чуринги миссионерам, чтобы их никто не разбил, не потерял и не продал. Одним из таких людей, удостоившихся их доверия, был пастор из миссии Хорн-ривер, Клаус-Петер Аурихт.

– Мой дед, – сказал Титус, – отдал старику Аурихту несколько чуринг, когда этот вот, – тут он кивком показал на своего храпящего отца, – пристрастился к бутылке.

В конце 1960-х годов, перед своей смертью, пастор Аурихт взял с собой эту «коллекцию» в штаб миссии в Алис и там хранил под замком. Когда «активисты» пронюхали, что немцы сидят на священной собственности «стоимостью в миллионы», они подняли обычную шумиху и принялись ратовать за возвращение чуринг народу.

– Чего эти свистуны не понимают, – протяжным тоном рассказывал Титус, – это то, что не существует каких-то «аборигенов вообще». Есть только Тджакамарры, и Джабуруллы, и Дубурунги, как я, и так далее, которые рассеяны по всей стране.

– Но если Лесли Уотсон, – продолжал он, – и весь этот канберрский сброд хотя бы одним глазком взглянули на мои семейные чуринги, и если бы мы решили применить закон к данному случаю, то я ведь обязан был бы убить их – а?

Титус затрясся от смеха, и мы вслед за ним.

– Надо сказать, – прохрипел он с лукавой ухмылкой, – с тех пор как мы в последний раз виделись, у меня тут побывали очень забавные посетители.

Сначала пришли молодые архитекторы: они хотели – от имени Совета пинтупи и в надежде заткнуть ему рот – построить для него дом.

Титус фыркнул:

– Они имели в виду какую-то хибару с плоской крышей. Черта с два! Я так им и сказал: если уж строить мне дом, так настоящий, с двускатной крышей. Мне нужна библиотека для моих книг. Гостиная. Гостевая спальня. Кухня и душ на улице. Иначе я останусь тут.

Следующий посетитель оказался еще забавнее – бойкий на язык тип из горнодобывающей корпорации, которая хотела провести сейсмическое профилирование земли Титуса.

– Мерзавец! – сказал Титус. – Показывает мне свои геологические карты – которые, впрочем, он и обязан показать мне по Закону Короны – и городит несусветную чушь. «А ну-ка, дайте ее сюда!» – говорю я ему. Гляжу на все эти синклинали и вижу, что скорее всего под Охотничьим Обрывом прячется месторождение нефти или природного газа. «Но послушайте! – говорю я. – Мы совсем по-другому на это смотрим. У нас в этом месте множество важных Сновидений. У нас там Пятнистая Куница. У нас там Эму, Черный Какаду, Волнистый Попугай, два вида Ящериц; а еще там «вечный дом» Большого Кенгуру. Я могу наугад сказать, что там для вас месторождение нефти или еще что-нибудь. Но он спит там еще со Времени Сновидений, и, если слово останется за мной, то он будет спать там и дальше».

Титус получил настоящее удовольствие от нашего визита. Мы еще долго смеялись.

Даже чванливый человек из Амадеуса смеялся. Потом мы погрузились в «лендкрузер» и поспешили обратно в Каллен.

Остаток дня я разбирал бумаги. Утром мы собирались уезжать в Алис.

39

Человек из Амадеуса хотел, чтобы его высадили в поселении Хорн-ривер, поэтому Аркадий вызвался подвезти его по проселочной дороге. По ней ездили гораздо реже, чем по основной дороге, но сейчас земля везде подсыхала, и тому человеку из горнодобывающей компании удалось по ней проехать.

Мы нагрузились едой и водой и уже прощались с Рольфом и Уэнди, обещая переписываться, слать книжки и не забывать друг друга, как вдруг подошел Хромоножка и что-то прошептал на ухо Аркадию, прикрыв рот ладошкой.

– Конечно, мы тебя захватим, – сказал тот.

Хромоножка был при параде. На нем была чистая белая рубашка и коричневый твидовый пиджак, а волосы и лицо у него были промазаны маслом, так что он походил на мокрого серого тюленя.

Он хотел посетить Долину Саговника – очень важное место, расположенное на его Песенной тропе, где он никогда не бывал.

Долина Саговника – это Национальный парк (впрочем, старательно оберегаемый от посетителей), где растут уникальные виды капустной пальмы и имеются древние посадки Аборигенной Сосны. По дну ущелья, расположенного там, течет река Хорн; Предок Хромоножки, Пятнистая Куница, когда-то пробегал по дну этого русла. Пятнистая Куница, или Тджильпа, – это не настоящая куница, а маленький сумчатый зверек (Dasyurus geoffrei) с огромными усами и опушенным хвостом, который он все время держит вертикально поднятым над спиной. К сожалению, ему грозит вымирание.

Есть рассказ о том, что молодой Предок-Тджильпа где-то на севере от хребта Макдоннелл увидел, как с неба падают два орлиных пера, и ему захотелось узнать, откуда они. Последовав вдоль Млечного Пути по песчаным холмам, он постепенно привлек других Людей-Тджильпа, которые один за другим присоединялись к шествию. Они шли и шли. Их шерсть сделалась взъерошенной от зимнего ветра, а лапы растрескались от холода.

Наконец они достигли моря возле Порт-Огасты, а там, в море, стоял шест – такой высокий, что касался неба (как Дантова гора Чистилища). Его вершина была белой от небесных перьев, а нижняя половина – белой от морских перьев. Люди-Тджильпа вытащили этот шест и понесли его в Центральную Австралию.

Хромоножка никогда там не бывал из-за какой-то давней распри. Но недавно он узнал по «телеграфу буша», что трое его дальних родственников живут – вернее, умирают – там, рядом со своим хранилищем чуринг. Он хотел повидаться с ними перед их уходом.

Мы ехали семь часов – с семи до двух. Хромоножка сидел впереди, между водителем и Мэриан, не двигаясь, а только бросая быстрые взгляды направо и налево.

Не доезжая примерно 15 км до долины, «лендкрузер» перепрыгнул через ручей, который тек на юг.

Вдруг Хромоножка подскочил на месте, как попрыгунчик, забормотал что-то неразборчивое, просунул голову в водительское окно (так что Аркадию пришлось вильнуть), потом сунулся в другую сторону, а потом сложил руки и умолк.

– В чем дело? – спросил Аркадий.

– Люди-Тджильпа пошли туда, – ответил Хромоножка, показывая на юг.

Возле дорожного знака, указывавшего на Долину Саговника, мы сделали крутой поворот направо и поехали по обрывистой дороге вдоль русла Хорна. По белым камням бежала бледно-зеленая вода. Мы несколько раз переезжали реку. Из нее росли речные красные эвкалипты.

Хромоножка так и держал руки сложенными и не говорил ни слова.

Мы подъехали к слиянию двух рек – точнее, нам снова встретился поток, который мы уже пересекали выше, на главной дороге. Этот меньший поток и был путем следования Людей-Тджильпа, и мы двигались к нему под прямым углом.

Когда Аркадий повернул влево, Хромоножка снова подскочил и оживился. Он снова стал просовывать голову в оба окна. Он бешено вращал глазами, оглядывая скалы, утесы, пальмы, воду. Его губы двигались со скоростью чревовещателя, и из них вылетал какой-то шелест: с таким звуком ветер проносится по веткам.

Аркадий сразу понял, в чем дело: Хромоножка заучивал слова своей песни о Пятнистой Кунице со скоростью пешего хода, около 6 км в час, а мы сейчас ехали со скоростью под сорок.

Аркадий переключился на низшую передачу, и мы поползли не быстрее пешехода. Хромоножка мгновенно перестроился на новый темп. Он заулыбался. Стал качать головой туда-сюда. Вместо торопливого шелеста полились мелодичные звуки песни; стало понятно, что он на время превратился – по крайней мере в собственных глазах, – в Пятнистую Куницу.

Так мы ехали почти час; дорога петляла между красных утесов. Виднелись гигантские валуны, запачканные черными потеками, а между ними, как увеличенные древесные папоротники, росли саговники. Стояла духота.

Потом река скрылась под землей, оставив на поверхности стоячее озерцо с камышовой опушкой. Рыжая цапля поднялась в воздух и уселась на дереве. Дорога закончилась.

Мы вышли и пошли вслед за Хромоножкой по хорошо утоптанной тропе, которая вилась между камнями и водой и в конце концов привела к бассейну, сложенному темно-красными скальными породами со ступенчатыми пластами, совсем как ряды сидений в древнегреческом театре. Под деревом стояла стандартная жестяная лачуга.

Женщина средних лет с отвисшими грудями, болтавшимися под малиновым джемпером, тащила к очагу хворост. Хромоножка назвал себя. Та улыбнулась и знаком позвала нас всех за собой.

Как я записал у себя в записных книжках, мистики верят в то, что идеальный человек должен сам прийти к «правильной смерти». Тот, кто достиг цели, «уходит обратно».

У австралийских аборигенов существуют особые правила такого «ухода», который состоит в том, чтобы песнями проложить дорогу к родным местам – к «месту зачатия», туда, где хранится твоя чуринга. Только так ты сможешь стать – или вновь стать – Предком. Эти представления сродни таинственному высказыванию Гераклита: «Бессмертные смертны, [одни] живут за счет смерти других, за счет жизни других умирают».[90]90
  Фрагмент 47


[Закрыть]

Хромоножка ковылял впереди. Мы следовали за ним на цыпочках. Небо раскалилось, и на тропу падали резкие тени. С вершины утеса капала тонкой струйкой вода.

– Чуринги – там! – тихо сказал Хромоножка, показав на темную расселину у нас над головами, на большой высоте.

На поляне стояли три «больничные» кровати без матрасов, и прямо на голых панцирных сетках лежали трое умирающих мужчин. Это были почти скелеты. Волосы и бороды у них выпали. Один из них оказался достаточно силен, чтобы поднять руку, другой – чтобы что-то сказать. Когда они услышали, кем им приходится Хромоножка, все трое одновременно заулыбались – одинаковой беззубой улыбкой.

Аркадий скрестил руки и смотрел на все это.

– Какие же они чудесные! – прошептала Мэриан, взяв меня за руку и стиснув ее.

Да. Они все были правы. Они знали, куда отправляются, улыбаясь в лицо смерти в тени эвкалипта-призрака.