Текст книги "Тропы песен"

Альтенберг, Австрия, 1974

В кабинете Лоренца было слишком жарко, и мы перешли в садовый летний домик. Над городом высился средневековый замок Грайфенштайн – бастион христианской Европы, оборонявшейся от шаткого мира всадников-азиатов. Видя Лоренца в его родном окружении, я понял, что его взгляды на боевые инстинкты, возможно, частично окрашивались тем, что он рос в самом центре колоссальной геополитической драмы.

Отчего, спросил я у него, многие люди до сих пор находят теорию инстинкта применительно к человеку совершенно непригодной?

– Есть некоторые вещи, – сказал он, – с которыми абсолютно бессмысленно бороться, в том числе – обычная глупость.

– Пожалуйста, прервите меня, если я неправ, – сказал я, – но когда вы выделяете в поведении любого животного «блок», то первый вопрос, которым вы задаетесь, это «Для чего?» Иными словами, как та или иная черта должна была способствовать сохранению вида в его исконной среде обитания?

– Верно, – кивнул Лоренц.

– Малиновка, – сказал я, ссылаясь на один из его экспериментов, – увидев другую малиновку или даже просто клочок красного пушистого пуха, сразу идет в наступление, потому что красный цвет означает для нее «соперника в борьбе за территорию».

– Это так.

– Значит, механизмом, который запускает в малиновке боевой инстинкт, будет зримое присутствие представителя его собственного вида?

– Разумеется.

– Почему же в таком случае когда дело доходит до битвы между людьми, один или второй участник сражения должен быть как бы не вполне человеком? Вам не кажется, что «воинствующий энтузиазм», как вы его называете, мог развиваться как защитная реакция против диких зверей?

– Возможно, – ответил он задумчиво. – Вполне возможно. Прежде чем пойти на льва, масаи в Кении совершенно искусственно вызывают у себя боевое воодушевление, вроде того, как нацисты подстегивали себя задорными маршами… Да. Может быть, изначально человек готовился воевать против диких зверей. Шимпанзе при виде леопарда бесподобно проделывают демонстрацию своей коллективной агрессии.

– Но разве, – настаивал я, – мы не смешиваем здесь два понятия – «агрессии» и «защиты»? Разве мы не имеем дела с двумя совершенно самостоятельными механизмами? С одной стороны, есть «агрессивные» ритуалы, которыми, в случае человека, служат обмен дарами, заключение мирных договоров и родственные соглашения. С другой стороны, есть «защита», направленная, несомненно, против Зверя?

Всякая военная пропаганда, продолжал я, исходит из того, что вы должны низвести врага до ранга какого-то зверья, отвратительных и вероломных существ, иначе говоря, разжаловать его в нелюди. Либо ваши бойцы должны превратиться в суррогатных зверей – тогда люди должны сделаться их законной добычей.

Лоренц подергал себя за бороду, оглядел меня испытующим взглядом и сказал – в шутку или всерьез, я так и не понял:

– Вы только что высказали совершенно свежую идею.

32

Однажды утром, когда я завтракал с Рольфом и Уэнди, мы увидели высокую фигуру человека без рубашки, который направлялся к нам танцующей походкой.

– Какая честь для нас, – сказал Рольф. – Кларенс Большая Ступня. Председатель Калленского совета.

Человек оказался очень темнокожим и каким-то грушеобразным, и ступни у него были действительно чудовищного размера. Я уступил ему свой стул. Состроив гримасу, он сел.

– Ну, как дела? – спросил Рольф.

– Отлично, – ответил Кларенс.

– Это хорошо.

– В Канберре подтвердили бюджет, – сообщил Кларенс невыразительным, равнодушным тоном.

– Да?

– Ага. Теперь у нас есть самолет.

Вот уже два года Калленский совет «выбивал» себе самолет.

– Ага, – повторил Кларенс. – Теперь у нас есть самолет. Я подумал – надо тебе сказать.

– Спасибо, Кларенс.

– Я подумал – поеду-ка в Канберру в четверг. Я подумал – вернусь сюда на самолете.

– Давай, – сказал Рольф.

Кларенс поднялся и уже собрался уходить, как вдруг Рольф окликнул его:

– Кларенс!

– А?

– Кларенс, а что ты сделал с грейдером?

– С каким еще грейдером?

– С грейдером из Попанджи.

– Не знаю я ни про какой грейдер из Попанджи.

– Знаешь, знаешь, – сказал Рольф. – Тот грейдер, который тебе Ред Лосон одолжил.

– Когда?

– В прошлом году, – сказал Рольф. – Ты с товарищами еще поехал на охоту на этом грейдере. Помнишь?

– Нет.

– Ладно. Ред скоро наведается сюда за этим грейдером. Советую тебе найти его, Кларенс. Иначе его стоимость вычтут из стоимости самолета.

– Знать не знаю ни про какой грейдер, – сердито хмыкнул Кларенс и затопал прочь.

Я поглядел на Уэнди. Она изо всех сил сдерживала смех.

– Этот самолет, – повернулся ко мне Рольф, – еще доставит нам хлопот.

Одно дело было подарить самолет, и совсем другое – оплачивать уход и наблюдение за ним. Калленской общине казалось совершенно бессмысленным делом иметь самолет, если только самолет не будет находиться у них прямо здесь. А это значило, что пилот, получающий зарплату, должен жить здесь, в Каллене. Еще это значило, что нужно строить ангар, в который не смогут проникнуть дети.

В поселении Амадеус, продолжал Рольф, пилот был милым пареньком, которому нравилось катать ребятишек, вылетая на короткие прогулки. И эти ребятишки, лет восьми-десяти, очень быстро освоились с блоком управления самолета. Они подглядели, куда он прячет ключи – в запирающийся ящик у себя в караване, – и умудрились стащить их, пока он дремал.

– Проснувшись, – сказал Рольф, – он увидел, как самолет мчится по взлетной полосе.

– Они взлетели?

– Не совсем, – сказал он. – Чуть приподнялись над полосой и приземлились в кусты. Самолету была почти крышка.

Стояло раннее утро, было еще прохладно и ясно.

– Я решил сегодня отправиться на прогулку, – сказал я.

Мы со дня на день ожидали возвращения Аркадия, и каждое утро, работая у себя в караване, я обещал себе взобраться на гору Либлер.

– Бери с собой воду, – сказал Рольф. – Бери в три раза больше, чем тебе покажется нужным.

Я показал ему, какой примерно наметил маршрут.

– Не беспокойся, – сказал Рольф. – У нас тут есть люди, которые за пару часов тебя отыщут, если что. Но воду бери обязательно.

Я наполнил свою флягу для воды, еще две бутылки засунул в рюкзак и пустился в путь. На окраине поселения я прошел мимо женской сумочки, свисавшей с ветки дерева.

Я прошел по плато из песчаных холмов и осыпающихся красных скал, рассеченных узкими глубокими ущельями, перебираться через которые было очень трудно. Кустарники здесь были выжжены, чтобы легче было преследовать дичь, и из-под обгорелых пеньков уже пробивались свежие зеленые ростки.

Я карабкался все выше и выше, а потом, оглянувшись посмотреть сверху на равнину, я вдруг понял, почему аборигены так любят изображать свою землю «пуантилистскими» точками. Эта земля и вправду состоит из точек. Белыми точками служат пятнышки спинифекса; синеватые точки – это эвкалипты, а лимонно-зеленые точки – какая-то еще разновидность растущей пучками травы. А еще я понял – лучше, чем когда-либо раньше, – что имел в виду Лоренс, когда говорил об «особенной, затерянной и утомленной отрешенности Австралии».

Откуда-то показался и поскакал вниз с горы валлаби. Потом я заметил на другой стороне ущелья что-то крупное, шевелившееся в тени дерева. Вначале я принял это существо за большого красного кенгуру, но потом понял, что то был человек.

Я вскарабкался на ту сторону и увидел старика Алекса, совершенно голого. Его копья лежали на земле, рядом с бархатным пальто, скатанным в комок. Я кивнул, и он мне кивнул.

– Добрый день, – поздоровался я. – Что вас сюда привело?

Тот улыбнулся, стесняясь своей наготы, и, едва разлепив губы, проговорил:

– Хожу пешком по всему миру, все время.

Я оставил старика в его мечтательном состоянии и пошел дальше. Заросли колючек делались все гуще. Временами я уже отчаивался найти выход из этого колючего лабиринта, но тропа неизменно находилась, будто меня вела нить Ариадны.

Потом я поддался искушению – искушению вроде того, когда тянет погладить ежа, – положить руку на заросли колючек: и, не успел я ахнуть, в ладонь мне вонзились колючки на целый дюйм или даже глубже. Вытаскивая занозы, я вспомнил слова Аркадия: «В Австралии все колючее. Даже у варана полный рот колючек».

Я взобрался по осыпи эскарпа вверх и оказался на остром, как нож, гребне горы. Он и в самом деле выглядел как хвост ящерицы-перенти. Дальше простиралось плоскогорье с редкими деревцами, которые росли вдоль сухого русла реки. Деревья эти стояли голыми. У них была мятая серая кора и крошечные красные цветки, которые падали на землю, будто капли крови.

Я сел, совершенно изможденный, в полутени одного из этих деревьев. Жара была адская.

Неподалеку два самца серого сорокопута, черно-белые, как сороки, антифонально перекликались через овраг. Одна птица вертикально поднимала клюв и испускала три долгих ухающих звука, за которыми следовали три восходящих коротких. Затем этот рефрен подхватывал соперник и повторял все с начала.

– Как просто! – сказал я сам себе. – Сидят у границы и обмениваются зовами.

Я лежал распластавшись вдоль ствола дерева, свесив ногу над краем насыпи, и жадно пил из фляги. Теперь я понял, что имел в виду Рольф, говоря об обезвоживании. Лезть на эту гору было безумием. Мне придется возвращаться тем же путем, каким я пришел.

Серые сорокопуты смолкли. Пот капал мне на веки, поэтому все, что я видел, казалось смутным и бесформенным. Я услышал громыханье камней со стороны русла и увидел, как ко мне приближается какое-то чудовище.

Это был гигантский пестрый варан, властелин гор, Перенти собственной персоной. В нем было не меньше двух метров в длину. Шкура у него была бледно-желтой, с более темными коричневыми крапинками. Он выбрасывал в воздух свой лиловый язык. Я застыл. Растопыривая когти, он продвигался вперед: непонятно было, заметил он меня или нет. Его когти прошли в пяти сантиметрах от моего башмака. Потом он развернулся и с неожиданной быстротой убежал туда, откуда и появился.

У перенти пугающие ряды зубов, но для человека он безвреден, если только не загонять его в угол; по правде говоря, если не считать скорпионов, змей и пауков, Австралия в этом отношении – исключительно благодатная страна.

И все равно аборигены унаследовали целый бестиарий всяких монстров и «бук», которыми можно пугать детей или истязать юношей в пору инициации. Мне вспомнился описанный сэром Джорджем Греем Болийяс: это вислоухое злобное привидение, которое подкрадывается коварнее всех других тварей, пожирает мясо, но оставляет кости. Мне вспомнился Радужный Змей. И вспомнилось, как Аркадий рассказывал про Ману-ману – клыкастое йетиподобное существо, которое передвигается под землей, по ночам пробирается в лагеря и убивает неосмотрительных чужестранцев.

Первые австралийцы, размышлял я, наверняка имели дело с реальными чудовищами вроде Thylacaleo, или «сумчатого льва». Существовала и ящерица-перенти девяти метров в длину. И все же в австралийской мегафауне не было ничего такого, что могло бы потягаться с ужасами африканского буша.

Затем я задумался: а может быть, жестокие аспекты жизни аборигенов – кровная месть и кровавые инициации – обязаны своим существованием тому факту, что у них просто не было настоящих зверей-соперников.

Я поднялся на ноги, взобрался на гребень и поглядел вниз, на поселение Каллен.

Я надеялся увидеть где-нибудь спуск полегче – такой, чтобы мне не пришлось снова пересекать те ущелья. Этот «легкий спуск» оказался каменистой осыпью, однако я добрался вниз невредимым и отправился домой вдоль русла.

По руслу струился тонкий ручеек, вдоль него росли кустарники. Я плеснул немного воды себе в лицо, пошел дальше. Я уже заносил правую ногу, чтобы шагнуть вперед, и тут услышал собственный голос: «Сейчас я наступлю на нечто, похожее на зеленую сосновую шишку». То, чего я еще не видел, оказалось головой коричневого короля, уже приготовившегося пойти в атаку из-за кустов. Я убрал ногу назад и начал отступать, очень медленно: раз… два… раз… два. Змея тоже отступила и ускользнула в нору. Я похвалил себя: «Ты очень хладнокровен» – но тут же почувствовал волну тошноты.

Я вернулся в Каллен в половине второго.

Рольф оглядел меня и сказал:

– Да ты совсем измотался, дружище.

* * *

 
Спи, детка, на верхушке дуба, баю-баю.
Повеет ветер – колыбель качает.
Сильней задует – треснет ветка,
Вниз полетит и колыбель, и детка.
 

То, что человек – мигрирующий вид, по-моему, было доказано в ходе эксперимента, проводившегося в Тэвистокской клинике в Лондоне и описанного доктором Джоном Баулби в книге «Привязанность и потеря».

Всякий нормальный младенец будет кричать, если оставить его в одиночестве; и лучший способ унять эти крики – если мать возьмет его на руки и начнет укачивать, шагая туда-сюда, пока малыш не успокоится. Баулби соорудил механизм, который в точности имитирует ритм и темп материнской поступи; и обнаружил, что ребенок – разумеется, при условии, что он здоров, сыт и не мерзнет, – моментально прекращает плач. «Идеальным является вертикальное движение, – писал он, – с углом наклона в три дюйма». Укачивать в медленном темпе, например, с тридцатью циклами в минуту, не оказывало нужного воздействия: но, если темп ускорялся до пятидесяти и выше, то все дети прекращали плакать и почти всегда успокаивались.

Изо дня в день младенец все никак не может нагуляться. А раз младенец инстинктивно требует выгула, то, значит, некогда мать в африканской саванне тоже должна была постоянно перемещаться: от стоянки к стоянке, делая ежедневные обходы в поисках прокорма, за водой к роднику и к соседям в гости.

У обезьян ступни плоские, у нас своды стоп изогнуты. Согласно профессору Напье, человеческая походка – это вытянутая пружинящая поступь – 1…2, …1…2 – с четырехкратным ритмом, лежащим в основе движения стоп, когда они касаются земли – 1, 2, 3, 4… 1, 2, 3, 4…: пятка ударяется о землю; вес ложится на внешнюю часть ступни; вес переносится на подушечки пальцев; толчок большим пальцем.

Мне не на шутку приходит в голову вопрос, сколько подметок, сколько воловьих подошв, сколько сандалий износил Алигьери во время своей поэтической работы, путешествуя по козьим тропам Италии.

«Inferno» и в особенности «Purgatorio» прославляет человеческую походку, размер и ритм шагов, ступню и ее форму. Шаг, сопряженный с дыханьем и насыщенный мыслью, Дант понимает как начало просодии.

Осип Мандельштам, «Разговор о Данте»

Melos: по-гречески «конечность»; от этого слова происходит «мелодия».

Подумай о медлительной душе…

Джон Донн, «Вторая годовщина»

Один белый исследователь в Африке, которому не терпелось ускорить путешествие, заплатил своим носильщикам за несколько марш-бросков. Но, почти уже дойдя до места назначения, они вдруг сбросили на землю тюки и отказались двигаться дальше. Никакие посулы дополнительного вознаграждения не помогали. Они говорили, что им нужно подождать, пока их нагонят их души.

Бушмены, которые проходят пешком огромные расстояния по Калахари, понятия не имеют о посмертном существовании душ. «Когда мы умираем – мы умираем, – говорят они. – Ветер уносит наши следы, и всё, нам конец».

Ленивые и оседлые народы, например, древние египтяне, – с их представлениями о посмертном странствии по камышовым полям – «оставляли» для загробного мира путешествия, которых им не довелось проделать в мире земном.

Лондон, 1965

Человек, который пришел на ужин вместе с мистером Расихом, оказался прилизанным лысеющим англичанином лет шестидесяти пяти, розовым, как здоровый младенец. У него были соломенно-седые бакенбарды и ясные голубые глаза. Его звали Алан Брейди. При первом же взгляде на него становилось ясно, что он очень счастливый человек.

Мистер Расих был официальным закупщиком для суданского правительства в Лондоне. Он жил в квартире на верхнем этаже высотного дома в районе Виктории. У него была выкрашенная хной борода, он носил белую галабею и мягкий белый тюрбан. Он практически все время сидел у телефона, собирая у понтеров слухи о разных скакунах, и, похоже, совсем не выходил из дома. Изредка из соседней комнаты доносились голоса его женщин.

Его друг Брейди был коммивояжером и работал на фирму, производившую пишущие машинки и конторское оборудование. У него были покупатели в тридцати африканских странах, и каждые четыре месяца он посещал по очереди каждую из них.

Он сказал, что предпочитает общество африканцев белым людям. Вести с ними дела – одно удовольствие. Часто говорят, что с африканцами невозможно иметь дело, что они вечно хотят получить что-то в обмен на ничего.

– Однако, могу вас заверить, – сказал мне Брейди, – общаться с ними куда легче, чем с моими коллегами по конторе.

За двадцать лет торговли он дважды влезал в крупные долги. Он никогда не брал отпусков. Он не боялся революций и африканских авиалиний.

В Лондон он приезжал трижды в год, всегда не больше чем на неделю, и останавливался в комнате для ночлега, которую его фирма держала для своих коммивояжеров. Поскольку зимней одежды у Брейди не было, он старался появляться в Англии в такие месяцы, когда можно было избежать непогоды: в ноябре, в марте и в июле.

Помимо той одежды, которая была на нем, он не имел из имущества ничего, кроме запасного тропического костюма, запасного галстука, пуловера, трех рубашек, нижнего белья, носков, тапочек, зонтика и несессера. Все это помещалось в небольшом чемоданчике, который он брал с собой в самолет как ручную кладь.

– Не люблю терять время в аэропортах, – сказал он.

Всякий раз, прилетая в Лондон, он отправлялся в галантерейный магазин на Пикадилли, торговавший одеждой для тропиков, и производил полное переобмундирование: покупал новый чемодан, зонтик, одежду и все прочее. Старые вещи он отдавал швейцару своей компании, который зарабатывал на них несколько фунтов.

– Алан Брейди, – говорил тот горделиво, – никогда не занашивает вещей.

У него не было ни друзей-англичан, ни семьи. Квартира мистера Расиха была единственным в Лондоне местом, где он чувствовал себя легко.

Его отца отравили газом на Сомме, мать погибла во время недели, проведенной Дюнкерке. Иногда летом он навещал ее могилу на деревенском кладбище под Ноттингемом. Еще у него была когда-то тетя в Уигане, но она тоже умерла.

Он уже шагнул за черту пенсионного возраста. Среди сотрудников фирмы поговаривали о том, что ему пора уходить; но его книга заказов всегда была полна, и начальство не думало его увольнять.

– У вас нет какой-нибудь базы? – спросил я у него. – Есть ли такое место, которое вы могли бы назвать своим «домом»?

От зарделся от смущения.

– Есть, – неуверенно ответил он. – Вы коснулись очень личной темы.

– Извините, – сказал я. – Не будем об этом говорить.

– Да нет, я этого не стыжусь, – продолжал он. – Просто некоторым это покажется глупостью.

– Только не мне, – сказал я.

Он рассказал, что в сейфе на работе хранит старый черный оловянный судейский сундук для документов, вроде тех, на которых белыми буквами значится: «Собственность сэра Такого-то».

Всякий раз, бывая в Лондоне, он запирался у себя в комнате для ночлега и раскладывал на матрасе содержимое этого сундука.

На дне сундука он держал всякие безделушки, сохранившиеся со времен его раннего детства: свадебную фотографию родителей; отцовские медали; письмо от короля; игрушечного мишку; дрезденского зимородка, любимца матери; ее гранатовую брошь; свою награду за состязания в плавании (в 1928 году у него уже не было приступов бронхиальной астмы); свою серебряную пепельницу – памятный подарок от фирмы за «двадцатипятилетнюю верную службу».

В верхней половине сундука, поверх салфетки-разделителя, хранились его «африканские» вещицы – бесценные вещицы, каждая из которых напоминала о какой-нибудь яркой встрече: здесь было зулусское изваяние, купленное у печального старика в Дракенсберге; железный змей из Дагомеи; гравюра с изображением коня Пророка, письмо от мальчика из Бурунди, благодарившего за подаренный футбольный мяч. Всякий раз, привозя с собой новый сувенир, Брейди выбрасывал какую-нибудь старую вещицу, уже потерявшую свою ценность.

Алан Брейди боялся только одного: что скоро его заставят уйти на пенсию.

Если у каждого новорожденного ребенка имеется тяга к движению вперед, то впору задаться вопросом, отчего ему не лежится спокойно.

Пытаясь разобраться в причинах беспокойства и злости у самых маленьких детей, доктор Баулби пришел к выводу, что сложные инстинктивные узы, существующие между матерью и ребенком, – детские крики тревоги (совсем непохожие на хныканье из-за холода, голода или боли); «сверхъестественная» способность матери слышать эти крики; страх ребенка перед темнотой и чужими людьми; его ужас при виде быстро приближающихся предметов; придуманные им кошмарные чудовища там, где ничего нет; короче говоря, все те «загадочные фобии», которые тщился объяснить Фрейд, в действительности можно было бы объяснить постоянным присутствием хищников в мире первобытного человека.

Баулби приводит фразу из «Основ психологии» Уильяма Джеймса: «Величайшим источником страхов в детстве является одиночество». А значит, оставленный в одиночестве младенец, орущий и молотящий ножками в своей кроватке, не обязательно выказывает первые признаки «инстинкта смерти» или «воли к власти», или какого-нибудь «агрессивного стремления» выбить зубы братику. Все это может развиться (а может и не развиться) позже. Нет: младенец кричит – давайте мысленно перенесем его кроватку в африканскую саванну – потому, что если через пару минут мама не вернется, то его сожрет гиена.

По-видимому, у каждого ребенка имеется врожденное представление о «чем-то», что может напасть на него, причем настолько четкое, что всякое грозящее «нечто», пускай даже это не настоящее «нечто», вызывает предсказуемую цепочку защитного поведения. Крики и молотьба ножками – это первые защитные действия. Затем мать должна быть готова драться за своего ребенка, а отец – драться за них обоих. Опасность возрастает ночью, потому что человек лишен ночного зрения, а крупные кошачьи как раз охотятся по ночам. Может быть, в самом деле, эта самая манихейская драма – где есть и свет, и тьма, и Зверь, – лежит в самом сердце сложного положения человека?

Посетители приютов для малюток в больницах часто поражаются тому, какая там стоит тишина. Однако если мать уже покинула ребенка, то его единственный шанс выжить – это закрыть рот.