Текст книги "Стамбул Стамбул"

Третий день
Рассказывает парикмахер Камо
Стена

– Далеко в горах, укрытых облаками, была деревня – каменные дома да дворы без деревьев, посмотришь издалека – подумаешь, что это и не деревня вовсе, а россыпь валунов. Однажды под вечер в ту деревню пришел странник в черной хырке[12]12
  Хырка — разновидность плаща или накидки, которая обычно ассоциируется с образом дервиша.


[Закрыть], с длинным посохом в руке. Поздоровался со стенами, потом с собаками, а потом и со стариками, что сидели у стены дома. На вопрос, кто он и как его зовут, странник ответил: «Я – пророк». Жители деревни предлагали ему ночлег, однако он вежливо отказался. Но люди видели, что босые ноги странника, израненные от долгого пути, оставляют кровавые следы на земле, и принялись настаивать, предлагая ему пищу и кров. Странник же принял только воду и мягким голосом сказал, что станет гостем лишь тому, кто узрит в нем пророка. Дети глядели на него во все глаза, а старики смеялись. Странник переночевал под открытым небом. Наутро он снова объявил себя пророком, а крестьянам, пожелавшим в доказательство чуда, ответил так: «Слово, идущее от сердца, – вот самое великое чудо! Не взыскуйте иных чудес, верьте слову!» Но никто ему не поверил, и следующую ночь странник тоже провел на улице. Выпил воды, устроился под стеной вместе с собаками, да и уснул. На следующее утро, когда он снова повел все те же речи, над ним стали смеяться уже и дети. Странник же был спокоен. «Если эта стена заговорит, – сказал он, – то вы, не верящие мне, поверите ли ей?» – «Поверим!» – отвечали все в один голос. Тогда босой странник в черной хырке и заплатанных штанах повернулся к стене и воззвал: «Эй, стена! Скажи им, и малым, и старым, что я – пророк!» Крестьяне, хоть и не верили ему, смолкли и стали ждать. И стена заговорила. «Ложь! – объявила она. – Этот человек не пророк!»

Сколько времени прошло с тех пор, как следователи увели Доктора, студента и дядю Кюхейлана? Оставшись в одиночестве, я заговорил со стенами. Глядя на ту, что была напротив меня, рассказывал ей истории и сам над ними смеялся. Одному в камере гораздо лучше. Не нужно терпеть присутствие других людей, страдать от их глупости. Я знаю, каковы люди. Они жаждут истины, но не понимают ее. После стольких усилий, жертв и молитв во что они поверят: в чудо говорящей стены или в то, что от этой стены услышали? «Ложь! Этот человек не пророк!» Разве не ложь истинная суть человека?

Если бы здесь были Доктор со студентом, они сказали бы: «Мы и эту историю знаем. Мы тут рассказываем известные истории, делимся тем, что есть». А как же иначе? Хоть одна нерассказанная история, хоть одно непроизнесенное слово разве остались на свете? Как-то весенним днем, когда вдруг хлынул ливень и лил, не прекращаясь, час за часом, так что никому не хотелось и носа высунуть на улицу, посетитель моей парикмахерской произнес эту фразу, а я потом рассказал ему историю о страннике. Больше всех смеялся над растерянностью крестьян из горной деревушки архитектор Адаза – аж чай пролил себе на галстук и, увидев в зеркале, как теперь выглядит, рассмеялся пуще прежнего. Вот только не знал он, что не сможет уснуть в эту ночь. Еще посмеиваясь, он вышел из парикмахерской, а на следующее утро прибежал назад невыспавшийся, с красными, воспаленными глазами.

– Камо, скажи мне правду. Я до самого утра не мог успокоиться, все думал об этом. Скажи, был тот странник пророком или нет?

Я успокоил его, усадил на стул перед зеркалом в голубой раме, заказал в соседней чайной два стакана чаю.

– Адаза, – сказал я архитектору, – раз ты просишь у меня ответа, значит поверишь мне, что бы я ни сказал?

– Да, поверю.

Принесли чай. Я сделал глоток, архитектор смотрел на меня и ждал.

– А если скажу, что я – пророк, ты тоже мне поверишь, Адаза?

Он не ответил. Я протянул ему сигарету, потом закурил сам.

– Стало быть, ты не веришь, что я – пророк, – продолжил я. – Ну а если эта стена заговорит, стене ты поверишь?

Адаза уставился на стену. Внимательно изучил Девичью башню, пароход, чаек. Долго разглядывал стоящие под картиной горшок с базиликом и маленький радиоприемник. Потом перевел взгляд на флаг и постер над зеркалом и застыл, будто завороженный невинной улыбкой девушки (мои клиенты всегда заглядывались на ее ноги, упуская из виду лицо), так, словно опоздал на свидание и оттого потерял ее, но хранит о ней незабываемые воспоминания. А если бы не опоздал? Жил бы с ней счастливо где-нибудь далеко-далеко отсюда? Наконец взгляд архитектора Адазы опустился от постера к зеркалу, где он увидел собственное лицо.

– Ложь! – сказал он, глядя на свое отражение. Помолчал немного. Затем затянулся сигаретой и выдохнул дым прямо в зеркало. Когда отражение скрылось в дыму, он повторил: – Ложь! – и по щеке его скатилась слеза. Не говоря более ни слова, он встал и вышел в открытую дверь.

Больше он ко мне не заходил, и я подумал, что он нашел себе нового парикмахера. Его жена была близкой подругой моей. Однажды она пришла к нам и рассказала, что Адаза ушел из дому и пропал без вести. После этого заболела одна из их дочерей. Жена Адазы попросила меня найти пропавшего мужа и привести его домой. Махизер поддержала ее просьбу, и я отправился на поиски. Обошел все места, где собираются архитекторы, обшарил бары Бейоглу, просмотрел новости о происшествиях на третьих страницах газет и в конце концов узнал, что Адаза прибился к бездомным, обитающим близ крепостной стены[13]13
  Имеется в виду стена Феодосия, построенная еще византийцами в V веке и протянувшаяся от залива Золотой Рог до Мраморного моря. В наши дни значительная ее часть пребывает в небрежении и полуразрушенном состоянии.


[Закрыть]. Тогда я начал обыскивать подземные туннели и тайные проходы, что тянутся кротовьими норами от мыса Сарайбурну до Кумкапы, да расспрашивать нюхающих клей уличных мальчишек и дешевых проституток, и вот однажды ночью я нашел его в Джанкуртаране, у костра, разведенного под стеной с той ее стороны, где проходит железная дорога. Вокруг костра собралась дюжина бездомных нищих. Они передавали друг другу бутылку с вином, а один из них пел заунывную, с надрывом песню: «Как тебе не стыдно, подлая судьба!» Я встал за деревом и некоторое время наблюдал за ними, не подходя ближе. «Дни мои чернее ночи…» – выводил певец, когда по железной дороге загрохотал поезд. Земля под ногами задрожала, среди деревьев мелькнул желтый луч и исчез. Когда шум поезда затих вдали, смолкла и песня. «Эй, Странник, – подал голос кто-то из нищих, – поговори с нами, как вчера говорил. Расскажи что-нибудь новое».

Странник этот был не кем иным, как архитектором Адазой. Когда он поднялся на ноги, я увидел на нем черную хырку, а в руке он держал длинный посох. И еще он был бос, как скиталец из притчи про стену. Держал он себя так, словно намеревался обратиться с речью к самому изысканному обществу. Обвел взглядом присутствующих и заговорил:

– Нам солгали. Человек, первым нашедший применение огню, что горит сейчас перед нами, не дал ему имени. Имя дали пришедшие позже и заявили, что человечество, мол, открыло огонь. Сущее существует, как его можно открыть? Нам не сказали, что первый человек не открыл огонь, а создал его. Пока огонь сам собой возгорался и сам собой гас, он был ничто. Однажды человек поджарил на огне добытое на охоте мясо, согрел им свою пещеру. И это было не открытие, а сотворение. От нас скрыли истину.

– Да здравствует Странник!

– Молодец, Странник! Мы ничего не поняли, но ты давай говори.

– Да выпей вина, а то в горле пересохнет.

Архитектор Адаза был пьян, но хорошо помнил то, что услышал когда-то от меня. Сейчас он повторял слова, сказанные мной однажды в парикмахерской, просто чтобы время тянулось не так медленно, пока я стриг его.

– Мы – жертвы города, – продолжал Адаза. – Мы бедны или несчастны, а чаще всего – и то и другое. Нас учили не терять надежды. Надежда – причина того, что мы миримся со злом. Но если сегодняшний день нам не принадлежит, где гарантия того, что нашим будет день завтрашний? Надежда – ложь, придуманная проповедниками, политиками, богачами. Они обманывают нас, скрывают от нас истину!

Эти слова вызвали у пьяных нищих еще больший восторг:

– Будь проклята надежда! Да здравствует вино!

– Правду говоришь!

– Надежда – опиум!

Адаза перебил эти возгласы вопросом:

– Братья, как по-вашему, этот город мертв или жив?

Я подумал, что он сейчас вспоминает свои университетские годы: говорил он так, словно обращался к революционно настроенным студентам, выкладывал годами копившиеся заветные мысли. Он тосковал по тому времени, когда примыкал к молодым бунтарям, и жалел, что отдалился от них из страха перед полицией. Однажды, выпив лишнего, он рассказал мне об этом и прибавил: «Ты можешь считать, что избавился от прошлого, но прошлое никогда тебя не оставит».

Бродяги загомонили все разом:

– Этот город одновременно и мертв, и жив!

– Тому, кто скажет, что он жив, я бутылку о башку разобью!

– Мертв, мертв!

Адаза разволновался. Снова заговорив, он то и дело привставал на носки:

– Мои бездомные братья! Отверженные и униженные! – Его голос звучал все громче. – Этот город создали не мы, оказались мы в нем не по своей воле. И убили его не мы. Выхода нет, корабли сожгли до нас. Кто сотворит новый город, как некогда первый человек сотворил огонь? Кто вдохнет в него душу?

– Говори, Странник, говори!

– Расскажи нам еще и про полнолуние!

– И про звезды!

Тут они все задрали головы. Я тоже отошел на два шага от своего дерева и глянул в небо. Небесная бездна была бесконечна – только у бездомных и пьяных нашлось бы время, чтобы нырнуть в нее. Здесь, вдали от городских огней, небо просто кишело яркими звездами, на которые горожане – разные там стоматологи, пекари, домохозяйки – никогда не смотрят. Звезды словно собрались в кучу над крепостной стеной и подрагивали в пустоте, каждый миг готовые посыпаться на землю.

– Ночь длинна!

– Нужно еще выпить.

– Странник, почитай нам стихи про звезды!

Стихи? Нет, на этот раз я не собирался слушать его скверные вирши. Я медленно подошел к собравшимся вокруг костра.

Увидев меня, архитектор Адаза на миг замер, а потом приложился к бутылке и сделал большой глоток, словно узнал разгадку давно мучившей его тайны и после долгих, впустую потраченных лет нашел свое счастье. Потом рассмеялся.

– Вот, – воскликнул он, – тот самый парикмахер Камо, о котором я вам рассказывал!

Все взгляды устремились на меня. Вблизи уродство бездомных стало еще очевиднее, шрамы на лицах – заметнее. Расплодились по всему Стамбулу, словно крысы на помойке, и пригрели у себя архитектора Адазу. А тот доволен и так пьян, что рот перекосило. Однажды в такой же с виду счастливый вечер, когда в Стамбуле тоже рано стемнело, мы с Адазой пошли в мейхане. После двух стаканов ракы он заявил, что хочет почитать свои новые стихи, встал на стул и громким голосом, так, чтобы все вокруг слышали, принялся декламировать. Это было невыносимо. От плохих стихов у меня болит сердце. Сейчас, стоя под стеной у костра, архитектор Адаза держал в одной руке бутылку с вином, а другой опирался на свой длинный посох, только потому и не падал.

– Камо, – сказал он, – в той истории странник не лгал, а указывал на ложь. Так ведь? Слово – единственный способ добраться до истины, вот что он пытался объяснить людям.

– Господин архитектор, – ответил я, – Адаза, тебе пора вернуться домой.

Пьянчуги вокруг костра вздрогнули и замерли, косясь то друг на друга, то на Адазу. А тот настаивал на своем:

– Камо, мы ищем истину, явленную в те времена, когда первый человек не назвал огонь огнем. Что может нам помочь, кроме стихов? Поэты способны достичь не только другого берега реальности, но и другого берега мечты и приблизиться к тому времени, когда еще не было огня. В университете нас этому не учили, не говорили, что нужно читать стихи. Лгали нам каждый день.

Вместо того чтобы вернуться домой, к семье, архитектор Адаза упивался словами, которые забудет через несколько минут. У него была любящая жена и две красавицы-дочки. Дуракам везет, но они этого не ценят. Что же ему еще нужно? В его руках счастье, за которое любой нормальный человек жизнь отдаст, чего же еще он ищет?

Пьянчуги, глядя на меня, гадали, что я буду делать. Грязные, отвратительные, тощие. Ни одного в приличной одежде или хотя бы нормально постриженного. И архитектор Адаза ничем не лучше. Этот ли субъект регулярно являлся в мою парикмахерскую и избегал класть ногу на ногу, чтобы не помять брюки, отутюженные его супругой?

– Камо, – продолжал он, – помнишь, ты говорил, что человек, всей душой отдавшись какому-либо убеждению, превращается в шайтана? Видишь, теперь и я стал таким.

Да, это так: если для человека главным становится какое-то убеждение, он превращается в шайтана. Начинает презирать других людей. Все, что есть важного в жизни, – в его руках, он считает себя источником блага. Зло, по его мнению, исходит от других, но только не от него. Иногда я испытывал своих клиентов этими словами. Они охотно со мной соглашались или начинали спорить между собой, а я тем временем менял точку зрения и утверждал прямо противоположное тому, что говорил раньше. Так я определял, кто из моих собеседников крепко держится за свои мнения, а кто – нет.

– Разве я так говорил? Не припоминаю, – ответил я Адазе.

– Вы не смотрите, что Камо парикмахер. Он учился в университете. Знаний у него больше, чем у профессора, и он лучше всех понимает мои стихи.

И почему его не сбила машина, когда он пьяным шатался по улицам? Его жена, погоревав какое-то время, начала бы новую жизнь, нашла бы для своих дочерей отца получше. Такие люди неисправимы, их глупость неискоренима, где бы они ни оказались, я это понял еще в детстве. Говори им что угодно – они все равно будут упорствовать в своих заблуждениях и готовы хитрить ради этого. Будут хвалить вас и рассыпаться в любезностях, чтобы ваш авторитет возвысил их скверные стихи. Окончив университет, начинают строить города; оказавшись у власти, принимаются говорить о справедливости. И хотят, чтобы вы жили так, как измыслят они своим жалким умишком.

Я взял бутылку, протянутую мне архитектором Адазой, и сел к костру между двумя бродягами, которые подвинулись, чтобы дать мне место. Посмотрел по сторонам, обвел взглядом все лица. Собравшиеся выглядели такими радостными, будто спаслись после кораблекрушения, – и такими же обессиленными. Прошлого у них не было, вино помогало им жить в настоящем; они верили в огонь, крепостные стены и звезды.

Адаза сел рядом со мной, отложил в сторону свой посох и стал смотреть на языки пламени и искры, что рождались желтыми, становились голубыми и вмиг исчезали. В его глазах показались слезы. Если он и походил на спасшегося после кораблекрушения, то на того, кто не рад спасению и готов вернуться во тьму, похоронить себя в море. В этом мире у него не осталось ни соломинки, за которую можно ухватиться, ни сокровищ, которые стоило бы искать. Сохранись у него хоть какие-то силы или подтолкни его кто-нибудь легонько в спину, он сделал бы последний шаг, упал в морскую бездну и остался бы лежать на дне, глубоко под синими волнами.

Заметив, что Адаза, кажется, замолчал надолго, бродяги загомонили:

– А стихи? Ты обещал стихи!

Но архитектор не отвечал, и тогда один из них, подняв в воздух руку с зажатой в ней бутылкой, заявил:

– Я могу стихи почитать.

Он был слеп на один глаз, но другой ярко блестел в отсветах пламени.

– Валяй! – сказали ему.

– И чтобы там было про женщин.

– И про звезды!

Одноглазый отхлебнул еще вина и произнес:

 
Я не ведал, что такое счастье,
Пока не познал вкус твоих алых губ.
 

Потом замолчал и уставился на собутыльников, желая убедиться, что они его слушают. Издалека послышался собачий лай. Одноглазый продолжил читать стихи:

 
Солнце играло в твоих волосах,
И к небу взлетала счастливая песня.
Ты окунала в ручей свои нежные ноги,
И они серебрились в воде, словно рыбки.
День пришел и ушел.
Заплела свои волосы
И с перелетными птицами
Покинула наши края,
Оставив открытой дверь ночи,
Меня оставив на берегу.
Я не ведал, что такое счастье,
Пока не познал вкус твоих алых губ.
 

– И все?

– Про женщину там разве было?

– А про звезды?

– Да что вы понимаете в поэзии!

Собачий лай стал громче, и все посмотрели в ту сторону, откуда он приближался. Среди развалин крепостной стены показалось несколько собак. Одна из них, белая, держалась позади. При свете полной луны тени животных сплетались друг с другом. Подойдя поближе, собаки стали тыкаться носами в руки пьянчужек, обнюхивать все вокруг и вскоре нашли кости, которые бездомные для них оставили. Белая собака ждала поодаль.

Одноглазый не обратил на собак внимания. Он приложился к бутылке, потом встал.

– Пойду отолью, а после еще вам стихи почитаю.

Никто ему не ответил.

Я тоже отхлебнул вина, встал и пошел за одноглазым. Крепостная стена, осиянная лунным светом, уходила вдаль, казалась бесконечной. В этой части города ничего не было, кроме стены, звезд и костра. Небо становилось все шире. Один из пьянчуг высоким, резким голосом затянул песню:

 
Солнце вечернее с неба печально спускалось.
Ты, мое счастье, навеки со мной распрощалась…
 

Подойдя к нише в стене, одноглазый остановился, покачиваясь и пытаясь расстегнуть ширинку. Я подскочил к нему, толкнул в нишу и зажал рот. Выхватил свой стальной нож, взмахнул им в воздухе и приставил к горлу одноглазого. Тот не мог понять, что происходит. Вылезший из орбит глаз блестел в лунном свете. Выражение лица было скорее изумленным, чем испуганным. Наяву это с ним стряслось или во сне? Он силился вспомнить, кто я, потом – где мы находимся и, наконец, кто такой он сам. Если бы издалека не доносилась песня, он мог бы подумать, что давно умер, а теперь вдруг очнулся на кладбище. Он и так был невелик ростом, а тут, придавленный моим весом и прижатый к стене, совсем съежился. Я еще раз взмахнул ножом:

– Не вздумай кричать! Я хочу кое-что спросить у тебя.

Я немного отодвинулся от одноглазого, разжал руку, которой держал его за горло, а нож поднял повыше, к его глазу.

– Пожалуйста, не убивай меня, я отдам тебе, что наворовал! – прошептал он. Пахло от него вином и чем-то затхлым. Я слышал, как бьется его сердце.

– Я хочу у тебя кое-что спросить. Ты должен сказать мне правду.

Он кивнул:

– Клянусь, не солгу!

Я не спросил его, почему он все еще цепляется за жизнь, почему не вырыл себе в какой-нибудь мусорной куче могилу и не сгинул в ней со своим единственным глазом и затхлым запахом. Вместо этого я проговорил:

– От кого ты услышал стихи, которые недавно прочел?

Его глаз блеснул и погас.

– Я сделал что-то, чего не должен был делать? – спросил он, запинаясь.

– Ты не должен был рождаться на свет. Отвечай: от кого услышал стихи?

Этот простой вопрос требовал простого ответа, но из-за маячившего перед единственным глазом острия мысли его совсем смешались.

– Это стихи учителя, который преподавал нам в начальной школе, – пробормотал он.

Вот и вся тайна его жизни. Он сказал все, что мне нужно было знать.

– Где ты учился, в деревне Карапынар?

Лицо одноглазого просветлело:

– Да, я из Карапынара. Наш учитель приехал из Стамбула…

Я не позволил ему договорить. Схватил за горло и прижал к стене:

– Не говори о нем ни слова, не оскверняй его имя своим поганым ртом! Не об учителе говори, а о своей деревне.

Одноглазый прикоснулся слабыми пальцами к моему запястью и умоляюще посмотрел на меня. Что за беда с ним приключилась, что он сделал не так? На лбу выступил пот, из угла рта стекала струйка слюны. Он уже почти не мог дышать, когда я ослабил хватку и отпустил его шею. И сам заговорил вместо него:

– До деревни вашей надо добираться трудной дорогой через горы, над которыми всегда висят облака. Деревья у вас не растут, вы разводите скот. Дома строите из черного камня. Называется деревня Карапынар[14]14
  Карапынар в переводе с турецкого означает «черный источник».


[Закрыть], но источника там нет, воду вы берете из колодцев.

Я схватил одноглазого за подбородок, задрал его голову вверх и продолжал говорить, глядя ему в лицо:

– Стены ваших домов заслуживают доверия куда больше, чем вы. Каменная стена – что при свете дня, что в темноте – одна и та же и стоит на своем месте не меньше ста лет. Вы же днем улыбаетесь человеку в лицо, а ночью вешаете ему на дверь отрубленную куриную ногу. Своих изъянов вы не видите, просить прощения не умеете. Насилуете родственниц, а потом их убиваете, чтобы на семью не лег позор. Имя Аллаха не сходит с ваших уст. Вы отлично умеете плакать и причитать. Слушая похоронные плачи, пытаетесь представить себе былые времена. Пусть хоть весь мир сгорит – вам и дела нет, лишь бы ваш дом устоял. Вы убеждены, что все зло приходит извне. Источник зла – соседи или явившиеся в деревню чужаки. А что в вашем собственном сердце свилась клубком змея, не замечаете.

– Правду ты говоришь, – произнес одноглазый безжизненным голосом. – Смотри, что они со мной сделали. Выбили мне глаз и выгнали из деревни.

– Молчи, я не хочу ничего о тебе знать. У тебя своей истории нет, история у вас общая, и ты – лишь ее часть.

Одноглазый пошарил рукой под лохмотьями и достал из потайного кармана деньги:

– Возьми! Я каждый день буду приносить тебе еще!

Я взмахнул ножом, из протянутой руки брызнула кровь, деньги упали на землю. Одноглазый тихонько ахнул и отдернул руку.

– Вы трусливы, хитры, а когда выпадает случай – жестоки. И учителя своего сжили со свету. Рано утром, когда вы еще спали, он вставал, разжигал огонь в печи, чтобы согреть единственный класс школы. Чертил мелом рисунки на доске. Рассказывал вам о горах, непохожих на ваши, и о зверях, о которых вы никогда не слышали. Но вам было плевать, круглая Земля или плоская, океаны занимают на ней больше места или суша. А он собирал вас по вечерам на школьном дворе, показывал Млечный Путь, Полярную звезду. Когда же вы расходились по домам, оставив улицы собакам, он в своей маленькой комнатке при тусклом свете писал стихи, которые позже вам прочитает, – и не замечал черных теней, скользящих под его окном. Понадобилось время, чтобы он понял, что вы за люди, какую жизнь ведете за своими крепко-накрепко запертыми дверями. Каждый дом, каждый человек – темная пещера. Ему пришлось в этом убедиться. И потому его последние стихи полны разочарования. Деревня ваша называется Карапынар, но это ложь, источника в ней нет – и ваш внешний облик столь же лжив. Учитель не смог вынести этой лжи.

Бродяга смотрел на меня так, словно у него сейчас выпадет и последний глаз, кусал губы. Потом схватил за руку, заплакал. Ни дать ни взять крыса, попавшая в ловушку. Кто знает, когда он в последний раз так всхлипывал? Но думал он не о своих грехах, а о ноже в моей руке. Я оттолкнул его к стене и схватил за ворот:

– Кончай рыдать, а то глотку перережу. Поздно. Вы всегда опаздываете. Много лет назад надо было плакать и просить у учителя прощения. Что плохого он вам сделал, кроме того, что открыл правду сидящим у стены старикам? От его слов вы теряли сон, просыпались посреди ночи в холодном поту. Подходили в темноте к дверям и смотрели куда-то в дальние дали. Потом курили до самого утра. Вам не хотелось знать правду. Жить во лжи и во зле, со змеей в сердце и не признавать этого было так замечательно. Вы не только учителя предали, но даже и горы, в которых живете!

– Кто ты? – боязливо спросил одноглазый. – Ты из нашей деревни?

Я не на шутку разозлился:

– Не важно, кто я, важно, кто ты такой, кто вы такие. Почему вам ни разу не пришло в голову посмотреть на самих себя? Учитель покинул Стамбул, бежал от городской грязи в вашу деревню, чтобы не лишиться рассудка. Стамбул распух, словно гниющий труп, и люди уподобились заводящимся в падали паразитам. Нужно было бежать от этого кошмара, найти убежище в деревне. Переводить по ночам французских поэтов и обрести новое вдохновение для собственных стихов. Но чем деревенские жители отличаются от городских? Разве человек повсюду не один и тот же? Учитель слишком поздно понял, что из одного кошмара попал в другой. Город лжив, но лжива и деревня, и теперь он оказался окружен ложью со всех сторон. Все прогнило, не осталось в мире места, где можно было бы найти убежище.

Я наклонился к одноглазому, ощутил запах его сальных волос, дотронулся пальцем до грязного лба.

– Вот такой, как оказалось, была цена его надежде, – сказал я, показывая бродяге грязь, оставшуюся на пальце. – Этот учитель был мой отец. В своем последнем стихотворении он проклял людей. В ту ночь, когда было написано это стихотворение, он вышел на улицу и поднял голову к небу. Млечный Путь протянулся от одного края горизонта до другого. Мерцала вдали Полярная звезда. Но до нее он достать не мог и потому избрал иное направление, противоположное, вглубь земли, и так завершил свои странствия. Разве любая смерть не есть падение? Он дошел до колодца на деревенской площади, заглянул в него. Замшелые стены источали приятный запах. Он глубоко вдохнул в себя колодезный воздух. Бросил вниз камень. Немало времени прошло, прежде чем камень долетел до воды и по колодцу разнеслось гулкое эхо. Внизу было темно, влажно и таинственно. Там было спрятано сердце мира.

Со стороны костра послышались крики – о нас вспомнили.

– Одноглазый, куда ты запропастился?

– Парикмахер Камо, где ты?

Еще немного – и они пошли бы нас искать, зазвучала бы песня стальных ножей.

Обернувшись, я увидел белую собаку, потерял равновесие и споткнулся о подвернувшийся под ногу камень. Выронил нож. Когда она успела так близко к нам подобраться? Морда у нее была симпатичная, сложение крепкое. Шерсть длинная, шелковистая. Эта собака ничем не напоминала тех, что жили под крепостной стеной. Есть она не просила. Зубы поблескивали в лунном свете. Острые уши были похожи на волчьи. К мощным лапам не пристала грязь. Белая собака смотрела на меня, не шевелясь и ничем не обнаруживая своих намерений. Я нагнулся и подобрал с земли нож. Отступил на два шага, прижался спиной к стене. Вспомнил, что привело меня сюда этой ночью с ножом, а за мной – и белую собаку.

Послышался шум приближающегося поезда. Земля задрожала. Грохот колес, похожий на стук молота по наковальне, все ускорялся. Тук-таки-так. Скоро сюда придут бродяги. Тук-таки-так. Зазвучит песня стальных ножей. В эту ночь каждый должен узнать свою судьбу. Я изо всех сил прижался спиной к стене. Крепче стиснул нож в руке. Что рассказал им архитектор Адаза, когда я ушел от костра? «Вы не смотрите, что Камо – парикмахер, у него есть красивая жена». Ночь пропитана вожделением. Поезда влюблены в рельсы. Пьяницы передают из рук в руки бутыль вина – женщину с алыми губами и потным животом. Поезда любят рельсы, дети любят колодцы. Тук-таки-так. Мой отец тоже любил колодцы. В деревне Карапынар он смотрел на звезды, измерял скорость ветра, составлял календарь осадков. Мой отец тоже любил колодцы. Тук-таки-так. Вот если бы колодец в деревне Карапынар закрутился бы водоворотом и поглотил тупых детей, лживых стариков, черствых женщин, поглотил бы дома с запертыми дверями и кур с отрубленными лапами. Тук-таки-так. Поглотил бы он и тогда моего отца?

Вожделение, которым была пропитана ночь, вдруг исчезло, словно его растащили по тайным ходам шустрые муравьи. В ушах звенело. Когда шум поезда начал стихать, я поднял голову. Почему я лежу на бетоне? Я устал. Лжецы и пьяницы утомили меня. Болела голова. Я с трудом выпрямился. Потом сел, прислонившись к стене, и вытянул ноги. Шея, спина, грудь взмокли от пота. Я поднес к губам бидон с водой, сделал глоток. Который час? Я посмотрел на прорезь в двери, глаза заболели от света. Еще глоток воды. Какое сегодня число? Я потерял счет дням. Доктора и остальных еще не привели. Хорошо, что я оказался один в камере во время припадка. Мне не нужна ничья помощь.

Я перевел взгляд на противоположную стену. Царапины, буквы, пятна крови. Штукатурка на стенах потрескалась, местами осыпалась. Фразы, неизвестно когда написанные, перемешались друг с другом. «Человеческое достоинство!» – было написано на стене. «Однажды непременно!» «За что эта боль?» Да, за что эта боль? Тех, кто сюда попадал, занимала главным образом эта мысль. Боль рассекала не только сознание, но и весь мир, и человек начинал думать, что раз здесь царство боли, то там, наверху, в Стамбуле, ее вовсе нет. О век миражей! Самый лучший способ скрыть ложь – выдумать еще одну. Создав под землей царство боли, можно отвлечь внимание от боли на поверхности. Люди, запертые в холодных камерах, тоскуют по многолюдным проспектам. Люди наверху радуются, что спят не в камере, а в своей теплой постели. Но на самом деле Стамбул переполнен людьми, которые задыхаются, не имея ни малейшей надежды на будущее, и каждое утро ползут на работу, словно черви. Стены домов уходят корнями вглубь, к стенам тюремных камер, и счастье, которым утешаются обитатели этих домов, фальшиво. Только так может устоять этот город.

– Сейчас будет потеха! – загремел в коридоре зычный голос охранника.

Что это? Открыли железную дверь?

– Всем выйти из камер!

У меня не было ни малейшего представления, что с нами собираются делать.

Охранник колотил по дверям и одну за другой отпирал их. Дошла очередь и до моей камеры. Лязгнул засов, дверь распахнулась, внутрь хлынул свет, обжигая глаза. Голова заболела еще сильнее.

– А ну, вставай, подонок! За дверь! – рявкнул охранник и пошел дальше, открывая дверь за дверью.

Я встал и вышел в коридор, где уже выстроились другие заключенные. Мужчины, обросшие бородами, и женщины с лицами в синяках смотрели друг на друга. Охранник возвращался, открывая двери по другую сторону коридора. Отворил и камеру напротив. Едва дверь распахнулась, Зине Севда вскочила на ноги. Когда ее привели назад? Пока я валялся в припадке? Девушка вышла в коридор и встала напротив меня. По виду ее становилось понятно, что она очень давно не спала. Опухли не только лицо и шея, но даже пальцы. С нижней губы стекла капля крови, Зине вытерла ее рукой.

– А ну-ка, смотрите!

Мы воззрились на следователей, стоящих в начале коридора. Их было много. В руках они держали дубинки и цепи. Рукава засучены. Смотрят на нас и смеются.

– Вот ваш старейшина, ваш ангел-хранитель!

От железной двери за ноги подтащили какого-то человека и положили в начале коридора. Из одежды на нем были только черные трусы. Я узнал огромное тело дяди Кюхейлана. Он напоминал утопленника, выброшенного на берег. Весь в крови. Седые волосы стали красными. Что это, его убили, а потом приволокли сюда, словно на кладбище? По коридору прошел гул встревоженных голосов.

– Сволочи, – прошептал кто-то. И снова: – Сволочи!

Охранник услышал, подскочил к нам с перекошенным от злобы лицом:

– Кто это сказал?

Направо и налево посыпались удары. Брызнула кровь, кому-то вышибли зубы.

Два следователя взяли дядю Кюхейлана за руки и попытались поднять.

– Давай, громила, пройдись немного!

Дядя Кюхейлан был жив. Он застонал – так громко, что услышали и те, кто стоял в самом конце коридора.