Текст книги "Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы"

Во мне больше нет ни стыда, ни страха. Когда-нибудь правосудие этой страны накажет меня по заслугам. Но я стараюсь об этом не думать. Скрыться от преследований и суда не было главной моей целью. В идею отречения от родины и бегства от воспоминаний я вкладывал более глубокий смысл, стремясь довести ее до абсурда, ибо свержение с высот в бездну нужды и отчаяния полностью отражало как тогдашнее, так и нынешнее мое настроение. Это и дало толчок дальнейшим событиям.

Страшные тени преследовали меня, пока я стоял, безмолвно созерцая то, что натворил. Откуда-то доносился непонятный шум, а может, мне только казалось, что я его слышу. Мое сознание все еще оставалось во власти бессвязных грез, хотя мышцы уже вновь налились силой. Я вышел из дома, отворил ворота ключом и поспешил кратчайшей дорогой прочь из города. У меня не было никакого плана. О будущем я имел весьма смутное представление. Но жизнь сама дала мне в руки путеводную нить и подсказывала каждый следующий шаг. Свой дорогой костюм я обменял на отрепья нищего. Волей случая у меня были деньги на первое время. Непонятною силой ведомый, я шел по побережью, от города к городу, не задерживаясь нигде, поскольку ощущал неуемное желание идти дальше. Моя неугомонность была неустанна, а смена впечатлений приносила мне некоторое облегчение. В конце концов я достиг Белфаста. Один из кораблей отправлялся в Америку, и я ухватился за возможность отбыть в Новый Свет. Так я оказался в Филадельфии, а затем попал сюда и был вполне доволен, что проведу остаток моих дней на службе у Инглфилда.

Друзей я здесь не завел. Зачем поверять кому-то свои тайны? Поймите правильно. Мне мало дела до того, поймают меня или нет. Но выслушивать ужасные подробности моей жизни – неужели это кому-то нужно или интересно? И ради чего вспоминать то, что мне так ненавистно? Думаю, теперь, когда вам все известно, вы со мной согласитесь. Я рассказал вам историю своих злоключений. Меня не заботит, как вы используете то, что узнали. Ведь скоро я буду вне досягаемости для человеческого суда. Я освобожу блюстителей закона от необходимости выносить мне приговор. Трагические события, недавно имевшие здесь место, побудили вас поговорить со мной, но они же склонили меня к этой исповеди.

Я не сразу догадался, что страдаю нарушениями сна. А ведь здоровый сон мог бы ослабить мои мучения; между тем память преследовала меня и когда я бодрствовал, и когда спал. Мной снова овладело беспокойство. Представьте, каково это, когда твои мысли без ведома сознания находят путь к устам и ты бродишь где-то не по собственному желанию, о чем не имеешь ни малейшего понятия.

Произошедшее с вашим другом ужасно, но, как видите, это не единичный случай. Я сожалею о несчастье, которое свело нас здесь. И искренне оплакиваю гибель достойного молодого человека. Мои частые посещения места трагедии могу объяснить только тем, что его гибель слишком напоминает совершенное мною преступление. Это было очевидно сразу. Если время могло отчасти залечить раны, которые остались у меня в душе после моего собственного злодеяния, то случившееся здесь похожее событие воскресило воспоминания и сделало их еще невыносимее.

Пещера в дикой местности, куда вы пришли, преследуя меня, была моим убежищем во время воскресных прогулок. Нередко я давал волю своим горестным чувствам там, на утесах и пустошах. Нередко предавался печальным размышлениям внутри пещеры. Здешние скупые пейзажи близки моей душе. Холмы и горы навевали на меня образы безысходного отчаяния и одиночества, а низвергавшиеся с высот потоки убаюкивали, заставляя на время забыть об остальном человечестве.

Я понимаю вас. Вы считаете меня виновным в смерти Уолдгрейва. Иначе и быть не может. Вести себя так, как я, мог только убийца. Я не вправе предъявлять вам упреки за ваши подозрения, хотя, чтобы разубедить вас, мне пришлось заплатить слишком высокую цену.

Глава IX

Так завершилась его исповедь. Закончив говорить, он сорвался с места и, не дав мне произнести ни слова, скрылся в лесной чаще. Я не успел его остановить. Да и что я мог сказать ему такого, чтобы он выслушал меня? История Клитеро абсолютно не соответствовала моим ожиданиям и была настолько необычной, что я не обратил внимания на его намек о самоубийстве.

Тайна, ключ к которой я, как мне казалось, уже почти держал в руках, по-прежнему оставалась неразгаданной. Начиная с той минуты, когда характер Клитеро сделался предметом моих раздумий, и вплоть до окончания его рассказа, ничто не подтверждало моих подозрений. Возможно, я был слишком доверчив, и это стало причиной ошибки? Ведь даже похожие истории могут развиваться совершенно по-разному. Есть ли вообще критерий, позволяющий определить истину? Или мне просто не хватило информации, чтобы понять, что его беспокойное поведение было связано с событиями, произошедшими в тысячах миль отсюда, а терзался он из-за того, что убил свою благодетельницу и друга?

Исповедь Клитеро касалась людей незнакомых мне и опровергала мои подозрения, однако и смерть Уолдгрейва тоже была актом чьего-то мгновенного безумия, и ей тоже сопутствовала ложно понятая идея милосердия.

Я не имел непосредственного отношения к преступлению, совершенному на другом континенте. Жизнь моя до тех пор была скучна и обыденна. Правда, я много читал романов и хроник, и все-таки никогда еще ни одна история не производила на меня такого впечатления, как та, которую поведал мне Клитеро. В книгах я ничего подобного не встречал: опосредованное свидетельство, коим довольствуется читатель, совсем не то, что быть очевидцем или участником событий. Какое-то время я пребывал в замешательстве. Меня преследовали образы из рассказа Клитеро, но в голове моей царил хаос, лишь постепенно я смог разобраться в своих мыслях и все хорошенько обдумать. Как расценить поступок Клитеро? Дикое, прискорбное безрассудство! И вместе с тем неизбежный результат в цепи взаимосвязанных идей. Он исходил из побуждений добра. Пылкий, благородный дух привел его к этому.

За убийство Уайетта его ни в коем случае нельзя осуждать. Жизнь Клитеро представляла гораздо большую ценность, нежели жизнь его врага. И им руководил естественный рефлекс самозащиты. К тому же он не узнал нападавшего; в противном случае только Всевышнему ведомо, как бы все обернулось. Окажись на месте Уайетта обычный никому не известный злоумышленник, его смерть не вызвала бы у Клитеро такого раскаяния. Зрелище агонии поверженного противника, конечно, опечалило бы его, но не больше, чем смерть любого другого человека, погибшего при аналогичных обстоятельствах, неважно от чьей руки.

Необходимо заметить, что он действовал не по собственному желанию, а поддавшись порыву, который не мог ни контролировать, ни сдержать. Как же его винить? Должен ли человек осуждать себя за поступок, совершенный без преступного умысла? О каком умысле вообще может идти речь? Неужели нет утешения в осознании своей правоты или слабости, когда последствия нельзя было предвидеть? Неужели все мы грешники только потому, что не принадлежим к сонму святых? Или потому, что наши знания и воля стеснены непреодолимыми границами?

Чем было вызвано столь ужасное намерение? Чудовищным заблуждением. Действиями Клитеро руководили благородство и сострадание, но это не освобождает его от ответственности и чувства вины. Никакие былые заслуги не могут компенсировать преступления. Мукам совести на чаше весов нет противовеса.

Каков в этом случае вывод беспристрастного наблюдателя? Следует ли относиться к такому человеку с презрением или враждебно? Ведь судьба поставила его в жесткие рамки, когда он был просто вынужден сделать то, что сделал. Единственное, что может освободить от вины, – доказательство чистоты намерений. Он стал жертвой двойной ошибки. Заблуждался в оценке произошедшего. И от этого несчастен.

До чего же несовершенны основания, исходя из которых мы делаем наши умозаключения! Было бы полезным узнать о его детстве, о его наставниках, о тех, кому он подражал, оценить, как воплощались в жизнь его принципы, посмотреть, как он вступал в пору зрелости, пройти по его следам все события и испытания, дабы понять, что он чист душой? Кто бы осмелился заранее предположить, что его ждет такое будущее? Кто не утверждал бы с уверенностью, что он не способен совершить ничего подобного?

А таинственная связь судеб Уайетта и его сестры?! По каким-то косвенным, но непреложным законам исполнились в одно мгновение предсказание миссис Лоример и месть, которую лелеял ее брат. Часто ли бывает, чтобы предсказание послужило причиной своего воплощения в жизнь? То, что, на взгляд всех разумных людей, в том числе и Клитеро, должно было стать спасением от угроз Уайетта, фатальным образом привело к исполнению этих самых угроз! И за смерть негодяя несет ответственность благородный человек, чей грех был следствием праведного гнева и инстинкта самосохранения!

Вынашивая черные замыслы, Уайетт подстерег Клитеро и напал на него. В схватке зачинщик инцидента погиб. Но помешало ли это его мести? Нет. Он и мертвый осуществил задуманное. В расцвете сил ушла из жизни его сестра. А Клитеро, ставший невольным исполнителем планов злодея, сам отправился в пожизненное изгнание, навсегда обрек себя на мучения и нищету.

Но более всего меня удивило то, что одним из участников этой истории был Сарсфилд. Я часто рассказывал вам о нем – о моем наставнике. Около четырех лет назад он появился в наших краях, не имея ни друзей, ни денег, и попросился переночевать в доме моего дяди. Во время беседы о его путешествиях и обстоятельствах жизни Сарсфилд признался, что нуждается в заработке. Тогда дядя предложил ему стать преподавателем: молодых людей в округе немало, так что и работа и доход будут обеспечены. Сарсфилд внял дядиному совету.

Я тоже начал учиться у него и так преуспел в занятиях, что быстро сделался его любимцем. Он не вдавался в подробности своего жизнеописания, но не раз упоминал о приключениях в Азии и Италии, благодаря чему я практически не сомневался, что персонаж истории Клитеро и мой наставник – одно и то же лицо. Все время, пока Сарсфилд жил среди нас, его поведение было безукоризненным. Он уезжал с чувством горького сожаления, особенно из-за расставания со мной, и обещал регулярно писать, однако с тех пор не подавал о себе никаких вестей. Я очень опечалился, узнав от Клитеро о крушении всех его надежд, и мне было интересно, как сложилась дальнейшая жизнь моего наставника. Он вполне мог вернуться в Америку, и это давало надежду на продолжение нашей дружбы. Я с радостью уповал на возможную встречу с ним.

Но в первую очередь меня беспокоила судьба несчастного Клитеро. По тому, с какой поспешностью он убежал, едва закончив свое печальное повествование, я предположил, что, мучимый воспоминаниями, он, как обычно, бродит где-то в окрестных пустошах или холмах и вряд ли объявится до наступления ночи. На следующее утро нам принесли записку от Инглфилдов: не знаем ли мы, где их слуга? Я прочитал записку вслух. Тревога снедала меня. Сразу вспомнились намеки Клитеро на желание покончить с собой, и мной овладели самые мрачные предчувствия. Я поспешил к Инглфилдам. Мне сообщили, что Клитеро так и не объявился. Он ни разу даже не обмолвился хозяевам, что хотел бы уйти от них. Все его скромные пожитки были на месте. Неудовольствия или жалоб по поводу службы или условий жизни он никогда не высказывал и никак не проявлял.

Прошло несколько дней, а Клитеро так и не дал о себе знать. Его исчезновение вызвало много пересудов, но обоснованную тревогу испытывал только я. У меня имелись на то веские причины. Никто не видел его и не слышал о нем с момента, как мы с ним расстались. Какой он избрал способ самоубийства, нам не дано было узнать, все свершилось под покровом тайны.

Размышляя о нем, я постоянно возвращался мыслями к Норуолку. Что, если Клитеро отправился туда, чтобы в каком-нибудь укромном уголке этой глухомани свести счеты с жизнью? Вероятно, он знает такие места, куда не ступала нога человека, и там его кости могли лежать веками, и их бы никто не обнаружил. Отыскать останки Клитеро и совершить погребение я считал своим долгом, причем к множеству обычных чувств, связанных с этой задачей, примешивалось и подспудное удовольствие.

Вы знаете, что я верю в существование духа, который наполняет дыханием лесные чащи и бурные потоки. Мне нравится бродить в тенистых лощинах и общаться с девственной природой в диких землях Норуолка. Исчезновение Клитеро вновь давало мне повод посетить знакомые утесы и леса, ибо я пестовал надежду, что наткнусь в моих блужданиях на его следы. А что, если он еще жив? Да, он определенно высказывался о намерении покончить с собой. Но нельзя же уверенно утверждать, что трагедия уже произошла. А вдруг еще в моей власти не дать этому случиться? Вдруг я смогу вернуть его к спокойной полноценной жизни? По силам ли мне убедить Клитеро, что не стоит напрасно презирать и ненавидеть себя? Он не заслужил обвинений, которые сам себе предъявляет. Они скорее свидетельствуют о его безумии, но ведь возможно исцеление и от безумия. Умопомешательству и заблуждениям противостоит здравый смысл.

Я не сразу подумал о том, что Норуолк непригоден для обитания человека. Там нет ничего съедобного, кроме орехов, а на одних орехах долго не продержишься. Если Клитеро обосновался в этой пустынной местности, ему волей-неволей потребовалось бы искать себе пропитание за ее пределами, выпрашивая или воруя еду. Впрочем, подобный образ действий был бы слишком унизительным для него. Я вполне допускал, что он наслаждается уединением и магией высокогорной девственной природы, однако долго это продлиться не могло. Чтобы выжить, ему пришлось бы время от времени наведываться к людям в качестве грабителя или нищего. Однако ни на одной ферме по соседству Клитеро не объявлялся, и я вынужден был сделать вывод, что либо он ушел куда-то в дальние края, либо его нет в живых.

Я по-прежнему ежедневно углублялся в дикие земли Норуолка, но надежд на встречу с беглецом почти не питал. Если даже Клитеро не сбежал далеко, а притаился где-нибудь в глухомани или забился в пещеру, выследить его все равно не удастся. Такова уж особенность здешней природы.

Нелегко объяснить это в нескольких словах. Половина земель Солсбери, как вы знаете, непригодна для вспахивания ни лопатой, ни плугом. Плодоносна только узкая полоса вдоль реки, а к северу простирается пустынная необитаемая территория, неизвестно почему названная Норуолк. Можете ли вы представить кольцо около шести миль в диаметре, внутри которого чередуются во всем многообразии крутые возвышенности и глубокие впадины? Каждая лощина окружена утесами всевозможных форм и размеров и редко имеет сообщение с другими. И все они очень разные – от узких и глубоких, словно колодец, до раздольных, достигающих в ширину сотен ярдов. Даже в разгар лета в них зачастую, как зимой, лежит снег. Потоки, которые струятся из щелей и разбиваются на неисчислимые каскады, то окутаны туманами, то исчезают в глубоких пропастях, чтобы потом покинуть подземные русла и вырваться на свободу, где обретают покой, образуя стоячие озера, или вливаются в мелководные равнинные реки.

Природа здесь суровая, а места – труднопроходимые. Рухнувшие от бурь гигантские деревья за долгие столетия образовали густой надпочвенный мох, в котором нередко можно встретить кроликов и ящериц. Меланхоличные сосны даруют благодатную тень, а их вечный ропот прекрасно гармонирует с уединением и праздностью, с шелестом ливня и свистом ветра. Гикори и тополи, коими изобилуют иные низменности, здесь не растут – почва не содержит элементов, необходимых для их питания.

Продуваемая ветрами и испещренная обрывами, вытянутая в длину долина ведет в глубь Норуолка и пересекает его из конца в конец. По сути, долина заменяет здесь дорогу. Бесконечные лабиринты, откосы и впадины требуют от путника осторожности и сноровки. То по одну, то по другую сторону иногда появляются тропинки, словно обещающие вот-вот привести вас во внутренние области Норуолка, но в конце концов в результате мучительного преодоления неисчислимых препятствий вы все равно оказываетесь либо на краю пропасти, либо у подножия скалы.

Возможно, никто лучше меня не знает эту дикую местность, однако и мои познания далеко не совершенны. Правда, еще в детстве я исходил здесь многие мили в поисках орехов и ягод или просто по неодолимой склонности к бродяжничеству. Впоследствии расстояния моих прогулок увеличились, появились и новые цели. Когда Сарсфилд стал моим наставником, а я его любимым учеником, он брал меня с собой в дальние походы. Ему нравилось забредать в самую глухомань – отчасти из любви к живописным пейзажам запустения, отчасти потому, что он мог быстро пополнять там свои ботанические и минералогические коллекции. К тому же он полагал, что в пути для меня не так скучны будут его беседы общего и нравоучительного характера. Во время этих путешествий я неплохо изучил территорию Норуолка, по крайней мере наиболее доступные ее части, но оставалось еще слишком много мест, куда можно было попасть, лишь имея крылья, и тропинок, по которым я никогда не ходил.

Каждое путешествие расширяло мой кругозор. Разрабатывались новые маршруты, отыскивались новые переходы, покорялись новые вершины. Но к радости познания неизменно примешивалась досада, поскольку рано или поздно какая-нибудь непреодолимая преграда вырастала на нашем пути. В погоне за Клитеро я изрядно отклонился от привычных троп, и воспоминания о том, как мы кружили по долине, когда я преследовал его, у меня остались довольно смутные. А до этого я и вовсе смотрел на раскинувшийся внизу неприступный ландшафт только издалека, полагая, что попасть туда можно, лишь спрыгнув в пропасть с высоты нескольких сот футов. Спуск к подножию горы был таким крутым, что пещера казалась мне совершенно недостижимой.

Мое желание исследовать пещеру и посмотреть, куда она ведет, какое-то время, в силу разных причин, осуществить не удавалось. Но теперь у меня такая возможность появилась, и я с удвоенной энергией ухватился за нее. Предчувствие говорило мне, что, вероятно, именно эту пещеру выбрал Клитеро для исполнения своего рокового намерения. В любом случае там определенно должны были остаться какие-то знаки его прежних посещений. А может, мне откроется путь к еще не изученным пространствам и к высотам, на которые никто никогда не поднимался.

И вот однажды утром я отправился туда. Клитеро вел меня окольной, путаной дорогой. Возвращаясь после первого преследования, я сначала придерживался того же маршрута, но потом неожиданно напал на торную тропу, о которой уже упоминал. Так я избавил себя от преодоления тысячи препятствий и нашел более легкий подход к пещере.

Теперь я повторил этот путь. При ближайшем рассмотрении выяснилось, что выступы, ведущие вниз с гребня горы, достаточно надежны и могут служить неплохой опорой при спуске, хотя издалека они выглядели слишком узкими для этого. Добравшись до них, я подумал, насколько был безрассуден, когда спускался здесь в первый раз. Сначала мне показалось, что я не одолею этот спуск даже днем, но потом сбежал вниз с головокружительной скоростью всего лишь при слабом лунном свете.

Наконец я достиг входа в пещеру. И только тут сообразил, что забыл взять с собой газовый фонарь или факел, дабы не бродить под землей впотьмах. Если у пещеры нет второго выхода, без света не обойтись. Но мне не хотелось откладывать свои изыскания. Я решил пробираться ощупью в надежде, что, быть может, это просто галерея, ведущая на поверхность или на противоположную сторону хребта. Осторожность поможет мне в отсутствие света. По крайней мере, я осмотрюсь, а потом смогу еще раз вернуться сюда, уже запасшись всем необходимым.

Глава X

С такими намерениями я углубился в пещеру. Лаз был довольно узкий, что принуждало меня пробираться ползком. На расстоянии нескольких ярдов от входа свет полностью исчез, и воцарилась кромешная тьма. Если бы я не был убежден, что иду вслед за Клитеро, то, скорее всего, оставил бы эту затею. Протискиваться приходилось с величайшей осторожностью, то и дело ощупывая руками стены и потолок. Вскоре проем расширился, и я смог выпрямиться и встать на ноги.

Пещера полого уходила вниз. В какой-то момент я перестал доставать одну из стен, до потолка тоже не мог дотянуться и с ужасом подумал, что попал в лабиринт, из которого уже не выбраться. Чтобы не заблудиться, надо было все время чувствовать стену, она была для меня своего рода путеводной нитью, а отклонившись от нее, я терял ориентиры, слепо блуждая во мраке. Каким был свод пещеры, высоким или низким, далеко находилась противоположная стена или близко, определить я не мог.

Вскоре крутой спуск затормозил мое продвижение. Я заносил и ставил ногу предельно осторожно, опасаясь, что при следующем шаге окажусь на краю бездонной ямы. Похоже, так и случилось. Я шарил рукой вперед и вниз, пытаясь нащупать продолжение стены, но вокруг была пустота.

Пришлось остановиться. Я достиг края впадины, о глубине которой понятия не имел – может, несколько дюймов, а может, сотни футов. Спрыгнув вниз, я мог остаться невредимым, но с той же долей вероятности мог погрузиться в подземное озеро или разбиться об острые камни.

Теперь я окончательно убедился, что без света никак не обойтись. Первым побуждением было вернуться назад прежним путем и на следующий день повторить попытку. И все же я чувствовал упорное нежелание отступать, не достигнув цели. Ведь Клитеро, думал я, удавалось бесстрашно входить в пещеру и выбираться наружу совсем не тем путем, каким он сюда попал.

Наконец у меня промелькнула мысль, что, если нельзя идти вперед, я могу хотя бы попытаться обследовать край впадины. Он станет мне ориентиром для возвращения – вместо стены, за которую больше не было возможности держаться.

Густой мрак всегда порождает страхи. Когда ты не видишь подстерегающие тебя опасности, трудно избежать их. Почувствовав, что решимость начала покидать меня, я дал себе передышку и опустился на каменистое возвышение, обдумывая ситуацию. Пещеры, которые до сих пор встречались мне, были образованы нависавшими камнями. Просторные и не очень, они все, так или иначе, пропускали хоть какой-то свет, не препятствуя его проникновению внутрь. Но здесь, казалось, меня окружали преграды, грозящие навсегда отрезать мне путь к воздуху и свету.

Собравшись наконец с духом, я начал подниматься вверх, пробираясь по краю пропасти; стен ни справа, ни слева по-прежнему не было. Внутренний голос нашептывал мне, что жизнь моя кончена. Вскоре я нащупал левой рукой стену и, продолжая двигаться по краю впадины, теперь уже имел опору. Когда расстояние между пропастью и стеной увеличилось, я направился вдоль стены.

Пришлось изрядно попетлять, следуя изгибам пещеры, но я не отчаивался, ибо продвигался вперед. Главное – сохранить в памяти уже пройденный путь и продолжать запоминать последовательность стен справа и слева по отношению к впадине.

Идти стало значительно труднее, поскольку прежде ровный рельеф дна пещеры сменился труднопроходимыми колдобинами. Промозглая влажность, подспудная тревога, вновь закравшаяся в душу, длительность путешествия, усугубляемая непрерывными опасениями и многочисленными ухищрениями, к которым кромешная тьма заставляла прибегать, – все это постепенно ослабляло меня. Я был вынужден часто останавливаться и отдыхать. Эти передышки ненадолго возрождали мои силы, но бесконечно так продолжаться не могло, хотя обратный путь вряд ли был бы легче.

Я с тревогой вглядывался в мрак, стараясь уловить хотя бы малейший намек на тусклый лучик света, который дал бы мне надежду выбраться из этой пещеры. И благоприятный знак появился. Я вошел в некое подобие залы, имевшей с одной стороны выход наружу – в проеме виднелся кусочек неба. Еще ни одно зрелище в жизни, ни одно впечатление не переполняло мое сердце таким восторгом. Воздух, ворвавшийся в пещеру, был невыразимо сладостным.

Так я оказался на выступе скалы, вертикально вздымавшейся надо мной и отвесно уходившей вниз. Напротив на расстоянии пятнадцати или двадцати ярдов высилась такая же скала. У подножия раскинулась долина реки – холодная, узкая, утопающая в тумане. Этот выступ был своего рода балконом пещеры, по чреву которой я поднялся на такую головокружительную высоту, о какой прежде не мог и помыслить.

При взгляде вниз открывался вид на хаотичное нагромождение скал и пропастей. Картину дополняли видневшаяся вдали плодородная долина, извилистое русло реки и поросшие лесом склоны. Мной овладело благоговейное восхищение, которое было усилено контрастом – выбравшись из кромешной тьмы, я попал в объятия светоносной и безмятежной стихии. Никогда еще мне не доводилось подниматься на такую высоту; никогда не открывались моему взору такие необъятные горизонты.

Даже приблизившись к внешнему краю утеса, я мог обозревать оттуда лишь не менее неприступные скалы над лежащей далеко внизу долиной реки. Чтобы менять ракурс зрения, я постоянно передвигался с одного места на другое. Нужно было понять, как возвращаться. Я прошел по выступу, огибая утес, по всему периметру одинаково обрывистый и настолько высокий, что о спуске не стоило и мечтать. В результате выступ привел меня по кругу к отправной точке. Видимо, вернуться назад можно было только через пещеру.

Я сосредоточил внимание на самой горе. Если вы представите себе цилиндр, в центре которого как бы продолблена пещера, соответствующая ему по размеру, и поместите внутрь этой пещеры другой цилиндр, превосходящий первый по высоте, но меньшего диаметра, так что между его краями и стенами остается значительное пространство, то вы составите некоторое впечатление о том, где я оказался. Насколько это вообще возможно после такого описания, ибо слова в данном случае бессильны. Вершина горы была неровной, бугристой, поросшей деревьями самого разного возраста. Добравшись туда, я ничем не облегчил бы себе возвращения, но подумал, что, поднявшись выше, смог бы улучшить обзор; что, вероятно, там будет более широкий охват горизонта.

Двигаясь по кромке внешней горы, я старался изучать и внутреннюю. Наконец я достиг такого места, где глубокая пропасть, разделявшая две скалы, была более узкой, чем везде в других местах. Сначала мне показалось, что можно перепрыгнуть ее, однако при более тщательном осмотре стало понятно, что такой прыжок нереален для меня. На глаз расселина имела в ширину тридцать или сорок футов. Посмотреть вниз я боялся. Высота была головокружительная, и две выгнутые дугами стены, которые вверху приближались одна к другой, в основании образовывали нечто похожее на огромных размеров зал, озаренный светом из расщелины, созданной в своде каким-то стихийным катаклизмом. Туда, где я стоял, все время поднимался туман, как если бы внизу по шероховатому дну струился стремительный поток.

Я перевел взгляд на противоположную скалу и вверх, откуда бурный водопад низвергался в пропасть, им же самим, вероятно, и созданную. Шум и движение в равной степени привлекли мое внимание. Было в этой картине, затерянной в пустынном, уединенном месте, какое-то подлинное величие, а обстоятельства, при которых я ее созерцал, и опасности, через которые только что прошел, усиливали впечатление. Ничего подобного я не видел и не испытывал прежде.

Зрелище, открывшееся мне, внушало благоговейный трепет и в то же время пугало, вызывая у меня ощущение безмерного одиночества. Возможно, никогда еще не ступала здесь нога человека и никому не дано было лицезреть это неповторимое скопище бешеных вод. Вряд ли местных жителей что-то могло завлечь в пещеры, подобные этой, да и невозможно представить, чтобы они предавались мечтам над бездной. Еще менее вероятно, что кто-нибудь придет сюда по моему следу. С тех пор как образовался на свете наш континент, я, возможно, первый человек, столь отдалившийся от проторенных троп.

Все эти мысли проносились мгновенно, пока я любовался водопадом. Затем мой взгляд упал на камни, которые ограничивали поток. Я восхищался их фантастическими формами и бесконечным разнообразием, как вдруг словно что-то вспыхнуло в моем сознании, ибо я различил… человеческое лицо!

Это было настолько неожиданно и удивительно, что я позабыл всякую осторожность. Рука, державшаяся за ветку сосны, непроизвольно разжалась, лишив меня опоры. Если бы я стоял чуть ближе к краю, то наверняка сорвался бы вниз.

Встретить живое существо, хоть и на другой стороне пропасти, это совершенно не соответствовало моим ожиданиям. Добраться сюда можно было только той дорогой, по которой шел я, а что побудило кого-то еще проделать такой же путь, я был не способен даже вообразить. Но я видел его. Как он умудрился оказаться там, где сидел, тоже представлялось мне совершенно непостижимым.

Впрочем, это практически не занимало меня, поскольку было кое-что более важное. Несмотря на всклокоченные, перепутанные волосы, несмотря на выражение безумной меланхолии во всех чертах лица, я почти сразу узнал в этом человеке нашего беглеца, Клитеро.

Я присмотрелся к нему повнимательнее. Желание найти его было одной из причин моего путешествия сюда, однако я даже не надеялся отыскать здесь что-либо, кроме его останков, каких-нибудь следов, какого-то призрачного напоминания о давно оборвавшейся жизни. Но что можно обнаружить в этой каменной пустыне самого Клитеро, живого, что он доберется до вершины, явно недоступной человеку, это не укладывалось у меня в голове и выходило за границы обыденного.

Его одеяние, убогое и грубое, изодралось почти в клочья о шипы ежевики и терновника; руки, щеки и подбородок страшно обросли, и лицо едва проглядывало из-под густых, спутанных волос. В его позе и безумном взоре таилось нечто большее, чем просто болезненный разброд мыслей и чувств. Его застывшие, наполненные горем и печалью глаза свидетельствовали не только об отчаянии, обуревавшем душу, но и о том, что он измучен голодом.

Вид Клитеро привел в трепет сокровенные глубины моего сердца. Ужас и дрожь овладевали мной, пока я стоял и наблюдал за ним, и у меня не было сил обдумать, каким образом я смогу помочь ему. Нужно было дать о себе знать. Но что посоветовать человеку, оказавшемуся в такой ситуации, чем утешить его печаль? Какими словами привлечь к себе его внимание, как облегчить ему муки ужасных страстей? Я не знал. Он был совсем близко, и в то же время непреодолимая бездна разделяла нас. Мне оставалось только позвать его.