Текст книги "Оркестр меньшинств"

– Кажется, я слышала эту песенку. Но я боюсь любых змей – питонов, кобр, гремучих. Всех боюсь.

– Так оно, мамочка.

– Как ты себя чувствуешь?

– Отлично, – сказал он. У него к этому моменту уже довольно долго не было позывов – времени хватило бы, чтобы расколоть пять орешков колы в четырех местах[48]48
  Традиция народа игбо: орешек колы раскалывается и съедается, когда хозяин приветствует гостя в своем доме, является мощным символом взаимного уважения.


[Закрыть], и они почти приехали в Умахию. – Почти полчаса, и ничего. Я думаю, оно кончилось.

– Да, согласна. Но я тоже все силы из себя высмеяла.

Они некоторое время без приключений ехали через густой лес по обеим сторонам. И вдруг его опять схватило с напором фонтана, и он бросился в кусты.

Осебурува, она ухаживала за ним, пока он полностью не выздоровел. На следующий день она поехала в университет. А когда вернулась, подсела к нему на скамейке во дворе, где он ощипывал больную курицу, чтобы у нее «кожа дышала». Между ними стоял старый поднос, полный перьев. Работая, он держал курицу за одну ногу. Ндали занималась тем же – ничего более странного она за всю жизнь не делала – со странной смесью невозмутимости и желания рассмеяться. Они работали, и он заставлял себя говорить о своей семье, о том, как тоскует по родным, и о том, что она должна помириться со своими. Он говорил очень осторожно, словно священнодействовал языком в храме рта. И тогда она сказала ему, что ее родители в этот день опять приезжали в университет.

– Нонсо, я не хочу их видеть. Просто не хочу.

– Ты хорошо подумала? Ты понимаешь, что сейчас это даже ухудшает ситуацию?

Она начала выкручивать перо из ноги птицы, когда он сказал эти слова.

– Каким образом?

– Таким, мамочка, что это все я. Из-за меня это происходит.

Курица подняла свою освобожденную ногу и выпустила струйку помета на коврик.

– Боже мой!

Они долго смеялись, наконец он отпустил курицу, и она понеслась к клетке, жалобно кудахча. Эгбуну, наверное, смех смягчил ее сердце, и когда он объяснил ей наконец, что ее действия могут привести к тому, что ее семья лишь будет сильнее его ненавидеть, так как все это происходит по его вине, она не нашла слов возражения. А позднее, когда они улеглись спать, она вдруг сказала под дребезжание потолочного вентилятора, что он прав. Она вернется домой.

Как наполненный водой калебас, отправленный с посыльным в стан взбешенного врага, она на следующий день поехала домой, но вернулась – как калебас, горящий медленным огнем. Ее отец разослал множество приглашений на празднование своего скорого шестидесятилетия, но моего хозяина пригласить не пожелал. Ее отец сказал, что он не отвечает требованиям, предъявляемым к гостям. Она ушла из дома, исполненная решимости не возвращаться. Она сказала об этом с дикой яростью, топая и крича:

– Как, нет, как он может так поступать? Как? И если они отказываются приглашать тебя – я клянусь Господом, который меня сотворил… – Она придавила указательным пальцем кончик языка… – Клянусь Господом, который меня сотворил, меня там тоже не будет. Не будет.

Он ничего не сказал, задумавшись о том мягком бремени, которое она возложила на него. Он сидел за обеденным столом, выбирал грязь и камушки из миски белого горошка. Долгоносики побежали, когда он открыл упаковку горошка, и теперь сидели на столе или устроились на соседней стене. Закончив перебирать горошек, он высыпал его в кастрюлю и поставил ее на плитку. Потом взял кичливое приглашение со стула, куда она его бросила прежде, и начал читать про себя.

«Настоящим мистер ______ и миссис ______ и их родственники приглашаются на день рождения вождя. Доктора. Луке Околи Обиалора королевства Умуахия-Ибеку нигерийского штата Абиа. Празднование состоится в компаунде Обиалор 14 июля в Комплексе Агуийи-Иронси…»

Она ушла в его старую спальню, где стена была увешана детскими рисунками, изображающими в основном бога и ангелов Белого Человека, а еще сестру моего хозяина и его гусенка. Она устроила в этой комнате свой кабинет, там она читала книги, когда находилась в доме, а спала она с ним в комнате, которая прежде была родительской спальней. Он прочел приглашение вслух из гостиной, чтобы она могла слышать:

– «В доме четырнадцать на Лагос-стрит 14 июля 2007 года. Будет обильная еда и музыка в исполнении Его Превосходительства короля музыки огене, вождя Оливера де Кока. Празднование будет продолжаться с четырех часов дня до девяти вечера».

– Теперь моя очередь, теперь мне будет все равно.

– Конферансом церемонии будет не кто иной, как сам бесценный Нкем Овох, Осуофия.

– Мне все равно. Я не пойду.

– Придет один, придут и все.

Иджанго-иджанго, ранние отцы, умудренные в делах человеческих, говорили, что жизнь человека закреплена на оси. Ось может вращаться в одну сторону, в другую, и жизнь человеческая может круто меняться в одно мгновение. И глазом не успеешь моргнуть, как мир, который стоял, может лечь, а то, что мгновение назад было распростерто на земле, вдруг начинает стоять торчком. Я видел это много раз. Я увидел это еще раз, когда мой хозяин вернулся как-то после поездки по делам несколько дней спустя. Он уехал вскоре после их совместного ланча, уехал, чтобы отвезти четырех больших петухов в ресторан в центре города, а Ндали осталась дома заниматься. Его все больше тревожила собирающаяся над ним гроза, ему снова казалось, будто что-то наблюдает за ним, ждет времени, когда он будет вполне счастлив, чтобы в этот момент и нанести ему удар, украсть радость, заменить ее на горе. Этот страх поселился в нем после смерти гусенка. Этот страх – а такое нередко случается, когда он завладевает человеком, – убедил его со всей силой основательности, что Ндали в конечном счете заставят уйти от него. И сколько бы я ни осенял его мыслью прогнать этот страх, тот крепко держал его. Его не оставлял страх, что со временем она бросит его, предпочтя свою семью. Этот страх так сильно донимал его, когда он возвращался домой из ресторана, что ему пришлось поставить музыку Оливера Де Кока в кассетнике в фургоне, чтобы отчаяние не поглотило его целиком. В машине работал только один динамик, и иногда за уличными шумами музыка была совсем не слышна. И в те моменты, когда баритон Оливера пропадал, тяжелые мысли давили на моего хозяина особенно сильно.

Когда он вернулся домой, Ндали сидела во дворе, поглядывала, как кормятся птицы – клюют зерно, которое она насыпала им на разложенный на земле мешок, – читала учебник на скамейке под деревом в свете аккумуляторной лампы. Она переоделась в блузочку и шорты, подчеркивающие форму ее ягодиц, намазала волосы лосьоном и повязала сверху бандану. Услышав звук открывающейся москитной двери, она встала.

– Догадайся, догадайся, догадайся, обим, – сказала она.

Она обняла его, чуть не наступила на курицу, которая испуганно бросилась наутек, распахнув крылья и кудахча.

– Что? – спросил мой хозяин, удивленный не меньше меня.

– Они сказали, что ты можешь прийти. – Она обняла его за шею. – Мой отец, они сказали, что ты можешь прийти.

Он вовсе не ожидал этого, а потому с облегчением и в недоумении промычал:

– Вот здорово!

– Ты пойдешь, обим?

Он не мог смотреть на нее, а потому и не смотрел. Но она прижалась к нему, взяла его за подбородок, подняла его голову так, что теперь они смотрели в глаза друг другу.

– Нонсо, Нонсо.

– Да, мамочка?

– Я знаю, они некрасиво с тобой поступили. Унизили. Но, понимаешь, такое случается. Мы живем в Нигерии. Это Алаигбо. Бедный человек есть бедный человек. Онье огбенье[49]49
  Бедняк (игбо).


[Закрыть], его не уважают в обществе. И опять же – взять моего отца и брата. Они гордые люди. Даже моя мама, даже она не очень поддерживает в этом отца.

Он молчал.

– Может быть, они стыдятся тебя, а я – нет. Я не могу быть… – Она держала его подбородок и смотрела ему в глаза: – Нонсо, что такое? Почему ты ничего не говоришь?

– Ерунда, мамочка. Я пойду.

Она обняла его. И он в тишине услышал звуки ночных насекомых, льющиеся в ухо ночи.

– Я пойду с тобой на празднование ради тебя, – снова сказал он.

Он говорил, глядя на нее, а она стояла с закрытыми глазами и открыла их, только когда он закончил.

7. Унижение

Эгбуну, старые отцы говорят, что мышка не бежит в пустую мышеловку при свете дня, если ее не привлечет туда что-то такое, от чего она не в силах отказаться. Эгбуну, будет ли рыба клевать на пустой металлический крючок, висящий в воде? Как она будет клевать, если на крючке нет чего-нибудь соблазнительного? Не так ли и человека завлекают в ситуацию, в которой он не хотел бы оказаться? Мой хозяин, например, не согласился бы пойти на торжество в доме отца Ндали, если бы они не демонстрировали раскаяния и ее отец не написал бы в пригласительной карточке его имя: «Мистер Чинонсо Олиса». Но я должен признать, что, хотя отчасти его убедили и собственная решимость сделать Ндали счастливой любой ценой, и желание увидеть Оливера Де Кока своими глазами, он до самого конца испытывал сомнение. Он решил пойти на празднество, но разрывался на две части: одна только настроилась на это, а другую, протестующую, приходилось тащить за уши. И я, его чи, был не в силах решить, надо ему идти или нет. Я знал природу человеческую и знал, что чувство, какое они продемонстрировали по отношению к нему – отвращение, – легко не рассеивается. Но я видел то исцеление и упорядоченность, которые эта женщина принесла в его жизнь, и хотел, чтобы это продолжалось. Потому что недопустимо для чи стоять на пути у собственного хозяина. Когда человек принимает решение, а чи не хочет этого, он может только одно: разубедить хозяина. Но если хозяин отказывается, то чи не должен пытаться заставить хозяина поступать против его хозяйской воли, чи должен согласиться. И опять же потому мудрые отцы и говорят, что если человек решается на что-то, то и его чи должен решиться. Вторая причина моих метаний состояла в том, что я не сомневался в любви к нему Ндали, в основном после встречи с ее чи, и был уверен, что если он женится на ней, то станет человеком в полной мере, ведь, по словам старых отцов, мужчина не может быть человеком в полной мере, пока не женится на женщине.

В день перед празднованием они отправились купить поздравительные карточки ее отцу в супермаркете близ заправки «Оандо». В придорожном магазине одежды на Гроутер-стрит он купил рубашку исиагу[50]50
  Рубашка исиагу – верхняя одежда народа игбо, похожая на популярные африканские рубашки дашики, обычно их надевают в торжественных случаях.


[Закрыть]. Хотя Ндали говорила, что лучше купить исиагу с изображением черных львов, ему больше нравились красные, почему он отдал предпочтение им – он не смог бы объяснить. Они вышли из магазина и направились к торговому центру. Откуда-то с верхних этажей торгового центра доносились громкие голоса, и вдруг он увидел Моту перед открытыми воротами автомобильной мастерской. Она стояла возле груды покрышек, рядом механик в синем комбинезоне и в больших темных очках воспламенял стержень с помощью какой-то штуки, испускавшей яркие искры красного пламени. На ней было свободное платье, красное с зелеными листьями, которое мой хозяин несколько раз снимал с нее, чтобы заняться любовью. Она только что продала порцию земляных орешков одному из стоявших здесь мужчин и теперь из отрезка материи складывала аджу, чтобы положить на голову, прежде чем установить на нее поднос. Несколько мгновений казалось, Эгбуну, что он выскользнул из рук существующего мира, словно рыба, смазанная маслом. Он стоял там в нерешительности, не зная, что делать, недоумевая, почему она его бросила. Но Моту даже не повернулась. Она поставила поднос себе на голову и пошла в другом направлении – к заполненному людьми рынку. Он хотел было окликнуть ее, но подумал, что она не услышит за сильным ревом сварочной машины. Сердце его учащенно билось, когда он повернулся к Ндали, которая продолжала идти, не зная, что он не идет следом. Он не отдавал себе отчета в том, что, глядя на Моту, смотрит и на огонь из сварочного аппарата. А когда отвернулся, перед глазами у него все расплывалось, и на мгновение ему показалось, будто мир и все в нем покрылось плотной шелковой вуалью желтого цвета.

Чукву, Ндали не вернулась с ним в тот день домой. Она отправилась помогать родителям готовиться к большому празднику. Если не считать лечения больной курицы, у которой из клюва стала выделяться перламутрового цвета жидкость – он протирал ее клюв чистым полотенцем, обмакнув его сначала в теплую воду, – он весь остаток дня думал о Моту. Он не мог понять, что случилось, чья рука протянулась и убрала ее из его дома, украла у него. Будь он один, он бы поговорил с нею. Он долго думал, почему она ушла от него без предупреждения, без всякого повода, когда ему казалось, что она любит его и он надежно поселился в ее сердце. Дети человеческие, знайте: нельзя полагаться на другого. Никто ни от чего не гарантирован, любого может увести куда-то в сторону. Никто! Я видел это много раз. Он все еще был погружен в эти мысли, когда его телефон выдал трель. Он взял его, открыл входящие сообщения, прочел. «Они и в самом деле хотят, чтобы ты пришел, Обим!!! Даже мой брат. Я тебя люблю, спок. ночи».

Он приехал в дом к ее родителям на следующий день и обнаружил, что он – первый из гостей. Ндали вышла его встречать, попросила пройти с ней в дом. Но он и слышать об этом не хотел. Он сидел на пластиковом стуле в одном из двух брезентовых шатров, возведенных для гостей. Еще один шатер стоял чуть поодаль от этих двух на мостках, покрытых красным ковром. Этот шатер назывался Высоким Столом и предназначался для хозяев и почетных гостей. Там возле сцены стоял длинный стол, покрытый вышитой скатертью, и много стульев за ним. Группа людей, обливающихся потом, устанавливала рядом со столом громкоговорители, а две женщины в одинаковых блузках и юбках украшали большие торты литыми статуэтками отца Ндали с посохом в руке.

Мой хозяин взял экземпляр программки со своего стула и начал читать, когда стул под ним задрожал. Прежде чем он понял, что происходит, или успел оглянуться, чья-то рука похлопала его по плечу и над ним склонилась голова.

– Значит, ты все же пришел, – сказала голова.

Все происходило так быстро, что леденящий кровь приступ внезапного страха лишил его способности думать и действовать.

– Пришел-таки, – повторил человек, в котором он узнал Чуку. Чука говорил на языке Белого Человека с иностранным произношением, сходным с произношением Ндали. – У некоторых людей, у некоторых людей нет стыда. Нет стыда. Как ты можешь – после всего, что сказал тебе мой отец в тот день, – приходить сюда?

Чука положил руку на плечо моего хозяина и подтащил поближе к себе. Голос в голове моего хозяина прокричал: «Разве я и без того недостаточно близко?» Звук откуда-то сверху, с расстояния, заставил его поднять голову – он увидел Ндали. Она стояла, вероятно, на балконе своей комнаты.

– Помаши ей, скажи, что все в порядке, – сказал Чука. – Помаши ей!

Она говорила что-то, слов мой хозяин не слышал, но, как понял я, она спрашивала, все ли в порядке. Он подчинился приказу Чуки, и она помахала ему в ответ, послала воздушный поцелуй. Он думал, ее брат прячется за ним, но Чука прокричал:

– Болтаем накоротке с твоим парнем!

В этот момент моему хозяину показалось, что он увидел что-то вроде мимолетной улыбки на лице своей любовницы, безошибочный знак того, что она поверила брату.

– Хорошо. Спасибо, Чука! – крикнула она в ответ.

С сестрой Чука говорил на языке Белого Человека, но теперь он продолжил расправу на языке отцов:

– Я бу отобо; отобо ки ибу. Я настоящий, настоящий отобо. Какими словами и как можно втемяшить в голову такого отобо, как ты, очень простую мысль? Как? Я в полном недоумении.

Он сжал плечо моего хозяина с такой силой, что тот вскрикнул.

– А теперь слушай, церковная крыса, мой отец сказал, чтобы я тебе передал, что если мы услышим хотя бы один писк от тебя или вообще какой-нибудь шум, то у тебя будут серьезные неприятности. Ты понимаешь, что играешь с огнем? Ты разжигаешь огонь, который тебя сожрет. Ты играешь в любовь с дочерью тигра, Нва-агу.

Чука глубоко вздохнул и отпустил его шею.

– Ты оделся как приличный человек, церковная крыса, – сказал Чука, захватив и потянув на себя исиагу на плече моего хозяина. – Выглядит замечательно, сэр. Отобо. Позволь, я передам тебе послание: ничего не говорить, ничего не делать. Не пищать. И не вздумай присоединиться к семье на танцевальной площадке – это будет серьезная ошибка с твоей стороны. И вообще ничего такого. Что бы тебе ни говорила моя сестра! Повторяю: что бы тебе ни говорила моя сестра. Ты меня слышишь?

Гаганаогву, я к тому времени знал моего хозяина двадцать пять лет и три месяца, и я ни разу не видел его в таком смятении. Он был ранен, словно Чука не слова ему говорил, а исхлестал кнутом. Но больше всего мучило его то, что он не мог ответить. Мальчишкой он не боялся драк, напротив, боялись его, потому что хотя он драк и не искал, но, если его вынуждали, кулак его превращался в камень. Но в этой ситуации он был бессилен, у него были связаны руки. А потому, хотя и уязвленный, он просто кивнул в ответ.

– Хорошо, церковная крыса, добро пожаловать.

По какой-то причине он навсегда запомнил эти последние слова, смесь языка отцов и Белого Человека: «Одинма, церковная крыса, ибиа во».

Ранние отцы часто говорят, что ожидаемая война даже калеку не застанет врасплох. Но неожиданная война, которую никто не предвидел, может победить даже самую сильную армию. Вот почему они еще говорят в своей остерегающей мудрости, что если ты проснулся утром и обнаружил нечто безобидное, например бегущую на тебя курицу, то тебе следует спасаться, потому что ты не знаешь, не отросли ли у курицы за ночь клыки и когти. Потерпев такое поражение, мой хозяин просидел ошарашенный до конца празднества.

Гости стали появляться вскоре после того, как Чука отошел от него. В приглашении было указано, что событие будет длиться с четырех часов дня до девяти вечера. Но первые гости появились в четверть шестого. Ндали заранее с грустью предсказывала, что это случится: «Ты увидишь, они придут по нигерийскому времени. Вот почему я ненавижу такие праздники. Если бы не отец, я бы сказала: давайте без меня». Он смотрел, как места вокруг него заполняются гостями в разных одеяниях, большинство мужчин – в свободных традиционных одеждах, а их жены – в не менее сверкающих блузах, враппах, обвязанных вокруг талии, с затейливыми сумочками в руках. Дети сидели в двух последних рядах на пластмассовых стульях с высокими подлокотниками. К тому времени, когда большинство мест было занято, в воздухе пахло потом и парфюмерией.

Человек, который сидел слева от моего хозяина, завязал с ним разговор. Мой хозяин ни о чем его не спрашивал, но тот сам сказал, что его жена – одна из тех, кто готовит «там, во дворце», он показал на дом Обиалоров.

– И моя жена тоже, – ответил мой хозяин, предполагая, что это заставит замолчать его соседа.

Но человек принялся говорить о большом числе гостей, потом о жаркой погоде. Мой хозяин слушал с холодным безразличием, на которое со временем, кажется, и обратил внимание его сосед. А когда места с другой стороны от него заняла супружеская пара, он оставил моего хозяина и обратился к ним.

Радуясь тому, что его оставили в покое, мой хозяин оценил произошедшее: появилась чья-то рука, потянула его назад с такой силой, что он чуть не упал со стула. Потом чей-то рот спросил его, почему он пришел, назвал его дураком, поиздевался над его одеждой, посмеялся над его любовью к Ндали и нанес смертельный удар: церковная крыса. Если бы места были заполнены, как сейчас, ничего этого, вероятно, не случилось бы. Все эти люди пришли слишком поздно. Они пришли так поздно, что торжественный выход Оливера Де Кока – его любимого музыканта, великой певчей птицы Игболенда, Оку-на-ачана-абали, вождя музыки «хай-лайф» – не имел никакого значения. Он сидел, словно в оцепенении, когда остальные гости поднялись, чтобы приветствовать певца. Кровь побежала бы быстрее по его жилам, когда конферанс на празднестве, знаменитый актер домашнего видео Осуофия, представил Оливера Де Кока. Но эти слова прозвучали как слова заурядного болтуна. Он бы смеялся шуткам Осуофии, например той, что он взял прямо из своего знаменитого кинофильма «Осуофия в Лондоне», – шутке о том, как белые люди искорежили его имя и называли Оса-опия. Но эта шутка прозвучала как детская тарабарщина, и мой хозяин даже удивился, чему это люди смеются. Этот крупный жирный человек перед ним – как он может так смеяться? Женщина рядом с этим мужчиной, почему она так раскачивается на стуле? Он никак не реагировал на постоянные выкрики Осуофии «Квену!», на которые люди отвечали «Йаа!». А потом, вскоре после представления и приглашения некоторых персон к Высокому Столу и после того, как Оливер Де Кок поднялся на сцену под мелодию «Народного клуба», мой хозяин сидел как чурбан. Даже Де Кок появился слишком поздно.

К его немалому раздражению, человек, который сидел слева от моего хозяина, приплясывал на стуле и вскоре вспомнил про него. И принялся время от времени наклоняться к нему и отпускать комментарии о собрании, о музыке, о гении Оливера Де Кока, обо всем. Но чурбан только кивал и бормотал что-то себе под нос. И даже эти слова он произносил, наступая себе на горло. Его сосед за столом не знал, что ему было приказано не производить ни звука, ни писка. Теперь он понял, что приказ этот исходил от виновника торжества, от самого хозяина дома, от отца Ндали. В разгар этих мыслей он почувствовал какой-то удар по спинке своего стула. Сердце чуть не выскочило у него из груди. Он повернулся и увидел, что виновник – мальчик, сидевший прямо за ним. Мальчик задел его стул ногой.

Эзеува, бывают времена, когда кажется, будто вселенная, словно обретя непроницаемое лицо, потешается над человеком. Словно человек – игрушка, забава для капризов вселенной. Сядь, кажется, говорит она ему в какой-то момент, а когда человек садится, она приказывает ему встать. Она одной рукой дает человеку еду, а другой – вызывает у него рвоту. Я провел на земле много жизненных циклов и много раз видел таинственные явления. Как, например, можно объяснить, что вскоре после того, как мой хозяин испугался мальчика (всего лишь мальчика!) и снова обратил взгляд на великого музыканта, его по плечу сзади похлопала чья-то рука, и прежде чем он успел пошевелиться, раздался голос: «Обим, обим, скоро нас позовут. Вставай и идем. Вставай и идем»? Видимо, действовать он начал моментально, потому что даже подумать не успел. И поскольку она в присутствии других назвала его «дорогой», высоко подняв его тем самым в глазах тех, кто это слышал, он встал и последовал за ней в величии момента. Его самого поразила ее красота – одета она была исключительно. На шее у нее висела длинная нитка джигида, несколько бусинок были у нее и на запястьях. Разве не было бы наихудшим бесчестьем на глазах у всех этих людей остаться сидеть? И он под громкие одобрительные крики последовал за ней.

То, что говорили люди, когда он уходил с ней, звучало для него как нелепая шутка судьбы. «Посмотрите на него, достойный человек, заслуживший такую женщину!» – сказал один. «Нвокеома!» – похвалил его другой. «Энйи-кво-нва!» – воскликнула какая-то женщина. Человек в штатском, стоящий у высокого напольного вентилятора в конце ряда, встретил его приветствием вождей, протянув руку. Мой хозяин, потрясенный, с неохотой три раза стукнул тыльной стороной своей руки по тыльной стороне руки этого человека. «Поздравления!» – прошептал человек. Мой хозяин кивнул, и его рука, словно вдруг обретя собственный мозг, потрепала человека по плечу. Ему пришло в голову, что события развиваются слишком быстро, словно части его тела подняли мятеж против него и образовали дерзкий союз, не подчиняющийся ему.

С каждым шагом Ндали, зажав его руку в своей, все ближе и ближе подводила его к роковой черте. Но он ничего не мог поделать, потому что на него теперь смотрели все гости в просторном переднем дворе компаунда, и сам Оливер Де Кок прервал музыку, чтобы поприветствовать их на ходу: «Встречайте будущую ориаку и ее мужчину, идущих широкими шагами». Ндали в ответ на это помахала рукой – и он тоже помахал – толпе важных персон, богатых мужчин и женщин, вождям, докторам, юристам, трем мужчинам, прилетевшим из двух стран белых людей – Германии и Соединенных Штатов (один из них с белой женщиной с желтыми волосами), Чувуэмека Ике, сенатору из Абуджи, представителю губернатора штата, Орджи Калу. Он, церковная крыса – человек, который зарабатывал на жизнь, поставляя домашнюю птицу, который выращивал томаты, зерно, кассаву и перец, убивал красных муравьев и разгребал палочками куриный помет во дворе в поисках глистов, – махал всем этим высоким лицам.

На пути в дом они прошли мимо множества людей, среди которых были две женщины, смотревшиеся в зеркало, пудрившиеся; мужчина (один из тех, что из-за океана) в ослепительной белой бариге и красной шапочке озо, покуривавший трубку; полицейский с «АК-47», державший оружие стволом вверх; две девочки пубертатного возраста в свободных платьях, искавшие что-то в телефоне в тени огромной веранды с римскими колоннами; мальчик в галстуке-бабочке и в рубашке, облитой фантой.

Когда они вошли в дом, Ндали прижала губы к его потной щеке. Так она целовала его вместо страстного поцелуя в губы, когда ее губы были накрашены помадой темных оттенков розового или красного.

– Тебе нравится? – спросила она и, прежде чем он успел открыть рот, сказала: – Ты опять потеешь! Ты взял с собой платок?

– Нет, – ответил он. Хотел сказать еще что-то, но она направилась в дом, и он пошел следом. В доме посреди лестничного пролета стоял Чука, который явно удивился, увидев его. Слова оторопело застряли на его губах, когда они проходили мимо Чуки.

– Что такое, обим? Нонсо? – спросила она, когда они прошли мимо Чуки и остановились еще раз, теперь в маленькой комнате, где книжные шкафы разделяли комнату на четыре ряда.

– Ничего, – ответил он. – Попить, ты можешь дать мне попить?

– Попить? Сейчас принесу. – На пороге она остановилась и сказала: – Мой брат – он тебе что-нибудь говорил?

– Мне? Нет… ммм… нет, не говорил.

Она на мгновение задержала на нем взгляд, словно не веря ему, потом вышла из комнаты. Когда она ушла, он чуть не расплакался. Он, не отдавая себе отчета в том, что делает, сел в небольшое вращающееся кресло с изменяющимся углом наклона и быстро повернулся к окну. Отсюда он видел празднество, словно с высоты птичьего полета. Осуофия танцевал, время от времени прерывая Оливера Де Кока. Чукву, вот так иногда происходит с людьми: человек начинает бояться быть опозоренным публично или чего-то в таком роде, и его страх становится причиной его гибели. Потому что состояние тревоги – состояние семяносное. При каждом случае страха происходит опыление, при каждом действии зарождается семя. Когда используется слово, которое может вызвать нездоровую реакцию, и к тому же в присутствии других людей, человек может потерять самообладание, его руки могут задрожать. И потому он на каждом своем шагу, движимый растревоженным состоянием своего мозга, совершает поступки, которые только усугубляют ситуацию, вместо того чтобы исправлять ее. Он наказывает сам себя, он словно участвует в бесконечном действе непреднамеренного самобичевания. Я видел это много раз.

И теперь, пребывая в тисках волнения, он настолько глубоко погрузился в свои мысли, что шаги Ндали напугали его. Он взял чашку и выпил ее до дна.

– О'кей, обим, теперь идем. Скоро они нас позовут.

– Ндали, Ндали! – позвала ее мать, и из гостиной донеслись звуки шагов.

Сердце у него упало. Я почувствовал необходимость сделать что-то и осенил его мыслью не бояться. «Делай все, что в твоих силах, чтобы не дать этим людям сломить тебя». В ответ на это он твердо встал на ноги, и голос в его голове сказал: «Я не буду бояться».

Пока я общался с моим хозяином, Ндали говорила матери:

– Мама, мамочка! Я уже иду.

На это женщина ответила ей:

– Нгва, нгва, быстро. – Ее голос был едва слышен за голосом Осуофии, раздававшимся из всех громкоговорителей в доме.

– Идем, – сказала Ндали и взяла его за руку. – Теперь наша очередь посидеть за Высоким Столом.

Он хотел ответить, но смог выдавить из себя только приглушенное «ооо». Он вдруг, словно влекомый какой-то неведомой силой, оказался в гостиной лицом к лицу с вождем Обиалором, облаченным в великолепные регалии – длинную свободную исиагу красного цвета, – и со слоновьим бивнем в руке. В его красную шапочку были вставлены два пера коршуна с двух сторон, на манер, принятый у старых отцов. Потому что они считали, что птица – символ жизни, а человек, добившийся успехов в этом мире, приобрел перья, а в переносном смысле – стал птицей. Жена, которая шла рядом с ним, имела такие же рисунки на теле и бусы на шее, как у великих матерей. В руке она держала веер, а браслетов на ее запястье было не счесть.

Когда Ндали и мой хозяин подошли к ее родителям, он поклонился им обоим, а Ндали опустилась на колени. Ее родители улыбнулись в ответ, ее отец поднял бивень, а мать помахала веером. Чукву, после всего, что случилось потом, мой хозяин будет всегда помнить, как ее родители, казалось, не проявили никаких признаков неудовольствия, увидев его в этот момент.

Мой хозяин в состоянии внутреннего смятения двинулся вместе с процессией, медленно зашагавшей к входной двери особняка, словно его тащили на невидимых канатах. Он шел рядом с человеком из Германии, страны белых людей, и его белой женой, одетой, как дочери великих матерей. Рядом с ними шел дядя Ндали, знаменитый доктор, который пришивал оторванные конечности во время гражданской войны, он размахивал своим посохом, на навершии которого красовалась фигурка слона. Снаружи Осуофия закричал в микрофон, а его голос усилили громкоговорители:

– И вот они идут, они идут – виновник торжества и его семья!

Мой хозяин шел за ними, не чувствуя ног, нес свое тело так, словно это был мешок с гноем, а жизнь в нем поддерживала только рука Ндали, сжимавшая его руку, и наконец они под громкие крики и аплодисменты толпы вышли на площадку. Он чуть подтанцовывал вместе со всеми, хотя Чука с презрительным выражением на лице неотступно шел в одном-двух дюймах от него. Вдруг его страх загорелся ярким пламенем, и он не захотел идти дальше. Поэтому он отпустил руку Ндали, когда все начали рассаживаться в первом ряду под навесом, где за Высоким Столом сидели важные персоны, и прошептал в ухо Ндали:

– Нет, я не могу, не могу, нет.

Она шла дальше, никак не реагируя на его слова, но, когда Осуофия начал выкликать ее имя, она оставила его и села в самом первом ряду с членами своей семьи и высокопоставленными гостями.

Эгбуну, оскорбленный человек – это тот, кто чувствует себя уязвленным кем-то, стоящим ниже его. Такой человек вследствие счастливой случайности, или работы до седьмого пота, или благодаря неуступчивости его чи получил хороший шанс или влияние. И теперь, соразмеряя свое богатство или влияние с таковыми других людей, он считает, что любое возражение со стороны тех, чье богатство меньше, оскорбляет его и он должен ответить на такое оскорбление. Потому что вызов со стороны человека менее богатого нарушает равновесие в его голове и поражает его душу. Он должен немедленно восстановить баланс! Нанести удар по тому, что этот баланс нарушило. Такой должна быть его реакция. Хотя подобные люди во времена отцов встречались довольно редко – главным образом потому, что они боялись гнева Алы, – среди их детей я таких встречал немало. Я видел признаки такого умственного состояния в Чуке, а потому не удивился, когда к моему хозяину, который только-только сел за стол, подошел один из охранников и прошептал ему на ухо: