Текст книги "Грустные размышления об ушедшей эпохе"

А потому, то абстрактно провозглашенное право на труд в Советском Союзе и стало безликим правом ничтожного раба, поскольку человек был начисто отныне лишен каких-либо иных (не показных) социальных прав и прежде всего ранее с грехом пополам существовавшей свободы организованного протеста супротив непосильных условий труда, скажем, на производстве чугуна и стали.

Ведь при СССР государство было для всех пролетариев в доску своим, а значит и, выступая против него, они шли против всего народа.

И именно там где закалялась сталь новых цепей сковавших народы шестой части суши и были наиболее невыносимые условия труда.

Людей там калечилось и гибло уйма, а все их совместные усилия уходили только на то, чтобы вполне этак бескомпромиссно и сколь весьма достойно и выковать же меч, действительно на деле столь БЕЗУПРЕЧНО так способный более чем верно защитить «великие социалистические завоевания».

И как бы это странно ни прозвучало, а все ж таки в той еще дореволюционной России забастовщиков вовсе ведь никогда массово не ссылали и не расстреливали на месте, как это довольно-то частенько подчас вот случалось во времена чудовищно бедственного становления Советской власти.

За саботаж без долгих разговоров ставили к стенке, а это фактически точно та же забастовка, только лишь разве что ныне более чем спешно переименованная большевиками в некое иное, пожалуй, значительно худшее преступление против новой власти, нежели чем при царе было бы убийство его сатрапов – жандармов.

За такие дела революционеров при царе приговаривали по суду после длительного и весьма тщательного следственного разбирательства, ну, а рабочего, отошедшего от станка из-за голодного обморока, зачатую ожидала пуля в висок, безо всяких долгих прений и дискуссий.

– «Раз спит гад, значит, от работы отлынивает!»

И это вовсе не пустые слова, поскольку за ними в полный рост стоят вполне ведь конкретные люди, что были расстреляны, а также их изголодавшиеся или умершие в нищете семьи, а бывало и того только более чем явно еще несравненно похуже…

Автор в том абсолютно уверен, что некоторая часть сегодняшних озверелых уголовников – это же и есть потомки тех самых людей, что были некогда всею силой красного знамени сколь вот разом беспардонно сброшены в эту страшную бездну социального зла.

Предки этих зверей в человеческом облике были честными тружениками, сколь наглядно являвшими собой наиболее наилучшую часть от всего того пролетариата, раз никак не были они именно теми бесправными рабами, которые и были совершенно же безропотно готовы попросту совсем без отдыха вкалывать за те самые более чем жалкие гроши.

А вот и самое так явное всему тому подтверждение от сына века, видевшего все происходящее именно своими собственными глазами, а не услышавшего все это посредством чьих-либо чужих «лживых» россказней.

Сергей Снегов, «Норильские Рассказы»:

«После великого раскулачивания дети расстрелянных либо ссыльных отцов… Куда им деться?

На всех жизненных дорогах – красные огни. Можете поверить, я эту бражку-лейку хорошо знаю. Вся молодежь "воров в законе" из таких: единственный им путь – в бандиты.

– Среди ваших тоже хватает кулацких сынков.

– Даже больше. Блатной мир – социальные отходы революционных переворотов».

И вот уж оно как, на радость кремлевскому бандиту, в стране разбойников видимо-невидимо тогда поразвелось, а стало быть, народ и льнул к центральной власти в поисках защиты от всего их сколь чудовищного произвола.

Но никто, однако, тут уж и вовсе совсем не говорит, что, мол, до революции все, значит, обстояло сколь еще чисто да гладко – кривого и без безбожных врагов мира и спокойствия большевиков всегда вот на Руси издревле так хватало.

Ниже приведены только три тому до чего еще более чем весьма же основательных, вполне и впрямь на редкость наглядных примера.

Вадим Александрович Прокофьев,

«Желябов»:

«Голод, эпидемии умерщвляют сотни тысяч людей при полном молчании образованного общества.

В газетах пишут о пирах великосветских кутил, курят фимиам новым хозяевам жизни – денежным мешкам, сплетничают о похождениях актрис, а деревня умирает. Да разве они могут написать, что при освидетельствовании новобранцев пятая часть крестьянских сынов признается «негодной к службе в армии по состоянию здоровья»? Разве напишут в газете о том, что из крестьянских изб уползают клопы, – хозяева так отощали, что насекомые недоедают. Разве осмелится кто рассказать о деревенских хатах, стоящих без соломенных крыш, скормленных скоту, и о скотине, не имеющей силы встать на ноги от такой кормежки!»

Там же.

Кто поможет сельчанину, кто спасет от смерти его детей, которые забыли все слова, кроме одного, раздирающего сердце: «Хлеба!»?

Молчит правительство, молчат земцы, молчит и «Народная воля».

Желябов сжимает до боли в суставах кулаки, скрипит зубами. Он страшен в эту минуту. В родной Султановке крестьяне, чтобы не умереть с голоду, идут на преступления. Когда им грозят тюрьмой, они отвечают односложно: «Там кормят!»

А. Толмачев «Калинин»

«Как на многих крупных заводах, на Путиловском сигнал к началу работы подавался гудком. Первый – долгий – предупреждал, что в распоряжении рабочих осталось еще десять минут. Второй – прерывистый – хлестал по сердцу опоздавших: «Штраф! Штраф! Штраф!» Он так и назывался «штрафным». После него цеховые номерные кружки убирали и ставили одну общую. Всякий, кто опускал в нее свой номер, знал: сегодня будет работать бесплатно».

И, конечно, все это действительно само собою подразумевает вполне как есть полное и до чего и впрямь совсем уж более чем бессовестно донельзя безграничное бесправие…

Да только вот ведь оно что, если все-таки взять да наспех сравнить – один единственный день забесплатно на хозяина отработать из-за 10-минутного опоздания или этак-то, как оно было при новом деспоте Сталине, полгода в лагере отбыть, баланду хлебать из-за одного лишь совершенно уж нечаянного пятиминутного опоздания на работу?

При батюшке-царе жизнь была относительно дешевой, а главное, что буквально везде, по всему миру, все это было тогда до чего во многом, пожалуй, что в целом этак полностью на редкость одинаково.

И вот, какие-то другие страны и стали развитыми и всецело экономически до конца обустроенными, ну, а России, по всей на то видимости, до вполне современного состояния общеевропейского уровня жизни придется плестись те самые совершенно выпавшие из общеисторического процесса 70 лет социализма, а также и 10 лет его постепенного зловонного разложения.

Причем, дай только Бог, чтобы и этого хоть как-либо так еще ей хватило!

И идеологическая составляющая всякого должного успеха при этом может быть заключена только-то в полном и чисто разве что весьма и весьма фатальном отрыве от тех еще донельзя стародавних кроваво красных фантомов того самого будто бы сколь давно ныне явно минувшего, но никак пока совсем и близко не канувшего в лету.

Причем ничего тут вообще вовсе и не поделаешь, раз уж этакое крайне несветлое прошлое, ставши чем-то давно прошедшим, ныне предстало в самом еще низменном виде одних только времен явной утраты былого гуманизма.

Ну, а точно также до чего уж позорно некогда она ославилось именно теми более чем неимоверно длиннющими тенями безмерного страха, что так и тянулись за довольно многими выдающимися людьми.

Да и тот всячески на все лады тогда прославляемый простой  народ разом ведь при тех до чего еще выдающимся образом идеологических выдержанных  панах-товарищах только лишь постепенно и стал донельзя серой и однородной массой…

И весь тот и близко никуда не годный жмых восторженного энтузиазма только лишь и выжимал из населения последние соки, уж чего-чего, а взамен до чего еще щедро давая ему разве что явное и полное безверие во что-либо только как есть, истинно святое.

И во все это вовсе не обязательно слепо верить!

Да только вот если действительно взвесить, к примеру, то самое…

Ну как – это всякому же истинному процветанию страны могла вот, как есть еще поспособствовать та и впрямь до чего безликая стахановщина?

Это все внешне очень даже вполне эффектно?

А между тем весь тот на редкость бессмысленно утопический энтузиазм никак не мог растопить арктические льды абсолютно уж совсем этак никак более чем незыблемого здравого смысла!

Ну а тот сколь еще неизменно попросту так истово всегдашне безжалостен ко всяческой той или иной убогой и воинственно восторженной тупости.

И это только при той еще полноценно нормальной системе хозяйствования вовсе-то будет никак уж нисколько никому ненадобно кого-либо неволить и подгонять, дабы он стал таким уж и впрямь до конца сознательным, взял на себя встречные обязательства, выполнил и перевыполнил пятилетний план.

До революции все средства производства были до чего исключительно во всем совсем  беспросветно примитивными, однако на одной лишь купленной у проклятых капиталистов технике довольно-таки далеко никак не уедешь!

А между тем у каждого отдельного человека явно должно было быть внутри вполне надлежащее место для того самого, сколь и впрямь достаточно же серьезного по-собственнически до конца взвешенно обоснованного желания, как следует хорошо поработать, ну а идея «все наше» сама собой незамедлительно превращается во «все, ясное дело, вовсе ничье».

А значит, само собою в запасе только и оставалось одно лишь то беспрестанно так фактически уж именно всеядное сколь на редкость бессовестно разнузданное очковтирательство, а еще и донельзя так беспочвенно слащавое вранье обо всех тех буквально всеобщих нынешних успехах никем нисколько вовсе отсель никак непобедимой великой страны…

А чего еще хоть как-либо могло на редкость уж до чего и впрямь чудодейственно выручить из беды сколь еще всеобъемлюще окончательного и стопроцентного запустения закромов той и впрямь самой так необъятнейшей родины, которая при большевиках попросту явно отучилась саму себя вполне обеспечивать всем тем ей жизненно необходимым?

Сергей Снегов в своих «Норильских Рассказах» живо расписывает бытность лагерей и весьма красочно повествует о том, как уж это тогдашняя интеллигенция не мытьем так катанием и вправду начинала до чего еще недвусмысленно прозревать, столь сиротливо при этом озираясь на всеми ныне явно позабытый здравый смысл.

И ведь со всей отчетливой ясностью начали тогда осознавать все те высокие мыслями и чувствами люди, а чего это именно от них теперь новой власти до чего еще повседневно разом так требуется для полного удовлетворения ее наиболее основных и самых естественных нужд.

А главным между тем нынче стало разве что как можно поболее создавать всякой и всяческой той самой выпукло наглядной показухи, а не реального труда, ведь из-под палки силком, сколько не трудись, а все равно результат он обязательно будет, куда этак не в пример явно хуже, чем при проклятущей частной собственности.

И ниже будет приведена не просто некая цитата из художественного произведения, а самое честнейшее свидетельство до чего и впрямь-то совсем безотрадно вспоминавшего прошлое очевидца.

Сергей Снегов «Норильские рассказы».

«– Вот это туфта так туфта! Почти вдесятеро! Процентов сто тридцать нормы – ручаюсь головой! Боже, какие мы кусочники в сравнении с Михаилом Георгиевичем!»

Вот оно как, а кто нас и близко никак тогда не понял, тот у нас сразу же взял, да и совсем не своей естественной смертью более чем весьма ведь быстренько помер!

Это пока тех панов было хоть отбавляй и интересовала их, прежде всего, разве что только своя личная выгода, никакого того восторженного вранья о всеобщих успехах никому из тех власть предержащих было и близко-то вовсе совсем ведь ненужно.

Поскольку до революции богатеям был всецело так нужен разве что тот сколь доподлинно верный успех в делах, а никак не дутый энтузиазм всего того неимущего народа на необъятнейших просторах всей широчайше бескрайней державы.

Причем само уж наличие эдакого великого множества бедняков было той еще истинно неразрывной цепью всецело так связано как раз-таки именно со всем тем на редкость полнейшим бесправием простаков люмпенов и той еще донельзя неуемной алчностью безбедно живущих зажиточных граждан той-то ныне полностью уж навеки ныне былой великой империи.

Но все-таки никак не были те богатеи и господа сплошными паразитами и грязными вралями, а также еще и чудовищными поработителями всех тех трудящихся масс.

Да и на что кому-либо мог некогда до революции и вообще уж, собственно, так или иначе, сгодиться – этакий глупейший самообман?

Ну а сразу вослед за внезапно (словно снег на голову) приключившейся революцией точно те паны вдруг сами собой снова (из-под земли что-ли?)  до чего уж незамедлительно без году неделя мигом ведь заново до чего еще наскоро сходу так затем объявились.

Причем и стали они при всем том, значительно вот намного, чванливее и вздорнее тех-то разве что некогда до этого бывших всесильными и статными весьма осанистых господ.

Однако начинали те барчуки свою черную жизнь в качестве серых холопов, ну а теперича были вынуждены прикрываться фиговым листочком дурной филантропии безоблачного счастья, непонятно кем в уме записываемого на счет неких грядущих, последующих поколений, а не нынешних, столь безудержно надрывающихся на тяжкой работе людей.

Причем даже будь все это самой доподлинной и распрекрасной правдой, то и тогда не все ли едино… Поскольку как вообще было возможно утопить все нынешнее поколение в жутких отходах бюрократического крючкотворства, и ведь все это разве что ради тех, кто пока вообще еще никак не родился?

Но большевикам вовсе не было никакого дела до какого-либо вообще здравого смысла, поскольку для них совершенно непререкаемым мерилом всему до чего непременно служила одна голая стерва идея, и все, что они безбожно и безнравственно творили со всем своим принципиально уж донельзя чужим им народом, делалось исключительно только лишь ради нее!

Ну, а новоявленным большевистским царем уж как есть, тогда оказался именно тот до чего безумно страшный горец вовсе-то совсем ничего не желающий знать обо всем том, что никак не проистекало из его сугубо личных, а также еще и весьма уж донельзя прытких имперских амбиций.

И при этом он до чего беззастенчиво и демагогически нетрезво опирался на строго так адаптированную под его индивидуальные антинародные нужды «светлую теорию» Карла Маркса.

«Если факты против нас тем хуже для фактов» – это ведь как раз его крылатое выражение.

Ну а до революции во владении зажиточного (считай работящего) крестьянства уж явно имелась именно что своя личная земля, и было, кстати, у тех людей вполне искреннее желание этот свой надел как надо и главное вовсе безыдейно в поте лица обрабатывать.

И они как-то при всем том без тени сомнения уж до чего только более чем благополучно обходились совсем без каких-либо донельзя подробных докладов районному начальству об том самом сколь еще успешно и ответственно выполненной посевной…

Нет, как еще только надо, они тогда успевали и безо всяческих битв за урожай, да и гневных окриков кабинетных бюрократов всегдашне так вовремя в срок свои поля обрабатывать, причем совсем не из-под палки и не за жалкие трудодни вместо денег.

И те работящие люди были не кулаками, а являлись, они крестьянами, умеющими жить достойно, то есть именно что вполне по-людски, ну а голь перекатная теснилась в покосившихся избах, поскольку трудиться всерьез, дабы жить в достатке, попросту не могла да и нисколько того не умела.

Надо бы вспомнить, что при царе Россия кормила своим зерном пол-Европы.

Колхозным кнутом и мизерной платой (да и то не деньгами) Советская власть никогда подобного рода успехов ни в жизнь бы никак совсем не добилась.

Ну, а наилучшее азотное удобрение – это все-таки, как ни крути, а тот же навоз из-под любой коровенки, и на его производство вовсе не было никакой той весьма ведь крайней необходимости в каком-либо еще создании великих производственных мощностей.

В СССР, как то доподлинно (на личном опыте) известно автору этих строк, к коровнику и за версту было не подобраться, настолько там все было загажено этим-то самым, что ни на есть наиболее естественным удобрением, а в это самое время заводы производили миллионы тонн жуткой химической отравы.

Однако при всем том для производства водки и хлеба качественного зерна явно уж так никак тогда не хватало, а потому это золото широчайших российских просторов и стали в сколь необъятно больших количествах закупать у рачительных хозяев-канадцев.

Новые времена, новые веяния, поскольку беспардонно и нагло отрицать всякую покупку зерна стало совершенно уж ныне попросту невозможно, ему до чего еще обтекаемо дали именно то самое донельзя  ведь скользкое определение, то зерно, как оказывается, было сплошь же фуражным.

И покупалось оно как то вполне очевидно именно ради удовлетворения самых насущных стратегических нужд оборонной промышленности.

Однако фуражным (на один корм скоту) было как раз-таки в своем абсолютном большинстве именно то самое зерно советское, и для производства хлеба и водки оно уж по всему своему качеству, совершенно никак тогда не годилось.

Власть большевиков раз и навсегда сразу избавила сельских жителей от всего того более чем до чего непосильного рабского труда на чужого дядю?

И отчего же тогда русский крестьянин этого так и не оценил?

Зачем это ему тогда, в самом-то начале, 20-х годов, столь весьма непотребно оказалась потребна вся та буквально вот всякого тогда ужасающая (в связи с ее масштабами) совершенно уж невероятно необъятная «Антоновщина»?

Землю-то ему по декрету действительно дали!

Дать ее, может, и дали, однако все, чего она родит, принадлежало кому угодно, да только не человеку, на ней в поте лица повседневно трудящемуся.

Да к тому же еще и безо всякого продыху и выходных…

Причем эти люди никак не имели каменных сердец, им было совсем не все равно, что в городах люди пухнут с голоду…

Вот он весьма яркий отрывок из Дневников Михаила Пришвина:

«Кто может заставить нашего мужика, среднего трудового крестьянина, отдать свой хлеб последний в руки людей, которым он не доверяет, примеры ужасной расточительности, которых прошли у него перед глазами?

Мы знаем хорошо, что, если обратиться к совести этих людей, растолковать им ужасное положение наше, – они отдадут запасы: у них есть чувство родины, России, для России они отдадут.

Это народу скажет тот, кто близко, как мы здесь, вплотную стоит к крестьянской массе.

Но как отдать «человечеству», которое крестьянин совершенно не знает: он не читал Спенсера. И отдать через комитетские руки!»

А там само собой сидели те самые люди-паразиты в единый миг, отъевшие себе весьма и весьма на редкость сдобные хари на всякой уж той и впрямь-таки слащаво слезной демагогии.

И ведь нет в том сомнений, что у тогдашнего крестьянина все, что хоть как-либо с виду годилось в пищу, было напрочь так трижды треклятой продразверсткой повсеместно отобрано, причем вплоть до того, что он и сам подчас не ведал, как это у него бедолаги душа в теле до сих пор держится.

А батрачество, а иначе говоря – сезонные работы в поле – отменить вот пока нисколько никак совсем невозможно.

В будущем людей смогут сменить одни лишь самодвижущиеся механизмы.

И большевики то единственное, что вообще уж могли изменить, так это разве что сходу заменить тех прежних малоимущих батраков на каких-либо тех еще новых, несомненно, до чего еще многозначительно поболее интеллигентных и образованных.

Надо уж им было повсеместно разом ликвидировать ту и впрямь донельзя существенную разницу между городом и той и впрямь до чего только пока совсем от него отдаленной деревней, а это само собой подразумевает взаимное движение как в ту, да так и в полностью совсем иную сторону.

В советские времена при новых сатрапах этакими сезонными рабочими оказались студенты самых различных вузов страны.

Что же касаемо весьма существенной ликвидации безграмотности советской властью, то ведь это было на редкость ответственно осуществлено с одной лишь единственной целью, а именно как раз ради того, дабы действительно стала реальностью та самая довольно-таки существенная возможность самым беспрепятственным образом промывать сельчанам мозги при помощи донельзя беспринципно разнообразной наглядной агитации.

Поскольку все те новые «иконы» были со здравницами партии самой этак разве что родимой себе, т.е. льстивыми и восторженными воззваниями и донельзя вздорными самовосхвалениями.

Ну а что до мнимой свободы от царской власти, то и это не более чем самая полнейшая дикая чушь.

Так как, если вот разве что на какое-то (как правило) довольно непродолжительное время попросту совсем уж наспех и невзначай смело избавить только-то вскользь затронутых цивилизацией людей от всего того и впрямь крайне до чего еще непритязательного их угнетения всяческими узами совести…

То ведь как раз-таки именно этим путем их сколь напрочь весьма же далеко затем отодвинешь от всех тех истинно многовековых завоеваний культуры, милосердия и человечности, поскольку зиждутся они разве что лишь на всем том, как есть еще всеблагом спокойствии и нерушимости всех его нравственных и этических начал.

Да уж все, то как есть донельзя слепое разрушение прежних оков всегда как есть до чего и впрямь неизменно довольно-то недвусмысленно сопровождается пароксизмом дикого восторга серой массы, безумно радующейся самому так на редкость бесславному крушению нравственных принципов всего того прежнего бессмысленно будто бы совсем безыдейного старорежимного существования.

Ну, а теперь, до чего безумно смело вооружившись светлым именем отменно бредовой идеи, и можно было творить буквально-то все, что только чьей-либо черной душонке и впрямь еще окажется только угодно.

Однако довольно вскоре донельзя же всласть насладившись всем тем отъявленным безвластием, те самые серые толпы еще непременно разом так создадут себе ярмо во сто крат намного вот разом покрепче, нежели чем было то навеки ими в канаву темного прошлого всецело так будто бы разом столь липово сброшенное.

Правда, никто заранее чего-либо подобное предположить уж, ясное дело, и близко так совершенно не мог…

Возвышенные личности, «бездумно благоухавшие» мечтами о всеобщей грядущей революции, попросту до чего еще блаженно спали на ходу и видели при этом розовые сны, буквально из ничего разом создав бесклассовое, вполне справедливое общество безо всяких нищих и полностью так совсем же безропотных рабов.

Да только чего тут попишешь – насущная действительность далеко не всегда бывает сколь целеустремленно до чего радостно соразмерна тем самым исключительно наилучшим нашим пожеланиям, а кроме того она вообще может упереться рогом в землю и сурово воспротивиться весьма же деятельному своему преображению, в нечто и вправду отныне абсолютно, значит, вовсе иное…

И все это и вправду собственно может случиться, именно разве что лишь, поскольку всяческим тем еще нашим идеалистическим духовным запросам ее законы нисколько никак вовсе ведь совершенно уж явно не подчиняются…

Раз все ее вящие постулаты до конца явственнее чего-либо явственного соответствуют одному лишь не такому и широкому фарватеру истинно объективных жизненных обстоятельств, а никак не всей той вере в силы беспричинно взъерошенных серых масс простого народа разом внести самые коренные изменения в ту от века еще крайне несчастливую свою судьбину.

И это именно так раз все те экономические рычаги, что реально могут постепенно изменить жизнь всего общества хоть сколько-то к  чему-либо лучшему, весьма строго подчинены довольно длинной цепочке следствий и обстоятельств, основанных на той и впрямь как-никак весьма же неумолимой практической логике.

А именно только лишь потому там и близко было совсем так не место всяческим тем до чего только полубредовым теоретическим выкладкам, враз превращающим вещество слепого и наивного духа в массу полностью пустопорожних и совершенно уж вовсе беспочвенных аргументов.

И их глубоко внутренней и наиболее печальной стороной всегдашне было как раз-таки именно то, что та самая непомерно вопиющая вогнутость кривого зеркала славного вероучения коммунизма буквально так все чудовищно преломляла разве что лишь в крайне сколь донельзя искаженном и чисто специфическом духе.

Да и проклятый дух суровой и отчаянно более чем прогоркло идейной всеобщности, фактически ведь создавал из полностью надуманного общественного блага одно лишь то весьма вот подобострастно только-то к самому себе безумно льстивое черное недобро…

Причем были среди большевиков, конечно, и те самые настоящие всею душой верующие в свою миссию фанатики…

И это они так и блистали эрудицией на редкость высушенного схоластикой заумного разума, совсем при этом, не понимая, что все его смачные выкладки – только лишь сладкий сон сущей отрешенности от всех тех вполне вот доподлинных реалий ныне существующего века.

Буквально уж сразу все видоизменяя никак этак нельзя было не подавиться всеми теми сколь немыслимо страшными пережитками всего того осатанело несветлого прошлого…

И это разве что, только загодя начав с чего-либо действительно малого, и можно было до чего еще постепенно так реформировать чего-либо и впрямь необъятно-исполински непомерно большое.

И эта заклятая истина принципиально во всем отличается от всех тех всеблагих начинаний, ведущих самой прямой дорогой во всеобщий ад, безусловно-то, никак нисколько не беспочвенно лишь затем вот только и последовавшего сталинского безвременья.

Причем все, то доподлинно уж как оно есть неисповедимо верное следование в самые глубины багровой мглы новых времен вполне могло быть и сколь этак националистически чисто ведь принципиально диаметрально противоположным правым, а никак не интернационально левым…

И все дело тут было разве что лишь в том, как это именно затем еще сложатся все те до чего донельзя более чем на редкость разнообразные исторические обстоятельства, однако довольно-таки резко добиться буквально всеобщего процветания и близко ни у кого абсолютно уж никак совсем нисколько не выйдет.

Уж попросту совсем ничего хорошего и близко так не может вообще еще случиться вследствие совершенно бестолковой и, несомненно, безнравственной попытки сколь мгновенно преобразовать общество в нечто, куда и впрямь более светлое и глубокомысленно праведное…

И кстати, само по себе на редкость безалаберное хирургическое вмешательство, более чем произвольно производимое над почти бездыханным (во время революции) телом всего того общественного организма, безусловно-то, заранее было обречено на исключительно полнейшую самую неизбежную неудачу.

Или удачу более чем явно чреватую безнадежно мнимым и чисто на редкость весьма вот  блажным же успехом.

Поскольку тот же, к примеру, бывший пес Шариков в профессорской квартире – это и есть та наиболее емкая аллегория, что так до сих пор и не понята в ее самом-то, как есть безупречно простом и крайне житейском смысле.

Можно ведь фактически  сколько угодно говорить о том самом варварском и ничтожном существе, что и впрямь-таки до чего еще беспардонно разом испортило жизнь двум культурным и образованным людям…

Однако при всем том точно тем никак незыблемым фактом так и останется то самое уж немаловажное обстоятельство, что это именно им и довелось послужить той еще изначальной первопричиной для его появления на свет в их квартире, а не сам он туда проник, найдя себе защиту под крылышком управдома Швондера.

Шариков, кстати, и близко не в едином глазу вовсе не был тем еще наиболее главным общественным злом, а разве что оказался он вынут из своей собственной, вполне для него естественной среды обитания, совсем ненароком появившись именно там, где ему и быть было вовсе ведь совсем никак не положено.

Бессовестная спекуляция его образом – это не более чем самооправдание для всей той чисто своей полнейшей же отстраненности от всяких тех больших общественно полезных дел.

И вот, на наш сегодняшний день нет ни малейшего недостатка в тех интеллектуально развитых, однако при всем том социально недалеких людях, что просто-напросто бесперебойно (словно ярлык) используют само имя «Шариков», будто бы оно безбожно же нарицательное, сколь донельзя воинственно делая из очеловеченного пса Шарика некий тот еще чудовищный жупел.

Причем если бы его злодейство и впрямь-таки действительно вполне вот включало в себя целую цепь самых отвратительных и беззастенчиво циничных интриг…

И именно уж в результате их он и оказался бы на той еще истинно должной высоте положения в профессорской прихожей…

Нет, это как раз ведь тогда вся та сколь остро сложившаяся в книге ситуация и вправду как-никак, а выглядела бы, ясное дело, абсолютно так во всем более чем однозначно же вовсе иначе.

А между тем довольно многие из весьма бравых на словах интеллектуалов (то есть именно тех милых людей, которые никогда ни в жизнь не бросились бы, как доктор Борменталь, под дуло револьвера) по всей на то видимости, попросту запамятовали, как это зловредный пес Шариков вообще сумел очутиться в квартире знаменитого профессора.

А между тем надо бы прямо так про то именно вот уж сходу заметить, что профессор Преображенский как, несомненно, умный, да и в наивысшей мере интеллигентнейший человек никак не мог узреть в приведенной им с улицы дворняге своего до чего только отъявленного, заклятого врага.

Поскольку широко образованным и умудренным жизненным опытом людям, и близко попросту никак этак обычно не свойственно ненавидеть то, что было создано их же руками, причем на совершенно так полностью добровольной основе.

Исключением тут могут быть разве что интеллектуалы до самой последней крайности амбициозные и никак не в меру восторженно эгоистичные.

А профессор Преображенский, и близко этак был вовсе-то совсем явно не таков, раз имел он жизненную опытность никак не от одних тех чисто разве что общеевропейских, и сколь донельзя подчас весьма  скудных умом стандартов.

И кто это вообще осмелится на самом том еще корню отрицать буквально аксиомный факт его донельзя уж лютой ненависти к управдому Швондеру?

И это притом, что она была начисто лишена всякой черносотенной окраски!

А ведь это именно Швондера профессор Преображенский и грозился сначала пристрелить, а затем и повесить на первом же суку.

Причем, как оно думается автору, в том и выражалась не только слепая ярость, но и вполне конкретная, совершенно вот искренняя целеустремленность всей его высокой и светлой души.

Именно Швондер вручил в руки Шарикова маузер, как и безмерно весьма окрыляющие всякую серенькую личность великие полномочия.