Текст книги "Линия тени"

И еще одно событие произошло в те месяцы 53-го. Соня стала приезжать в выходной с невесть откуда взявшейся подругой Зиной. Подруга эта сразу мне не понравилась. Приземистая, с откляченным задом, короткой стрижкой – в темные волосы вплелась проседь, неизменной папиросой «Беломор» и низким прокуренным голосом, Зина являла контраст с очень высокой, выше большинства мужчин, белокожей, с пепельной гривой Соней. Она, похоже, стеснялась баскетбольного роста, хотя, я знал, ни разу не брала мяч и не пыталась забросить в кольцо.

По недвусмысленной реакции близких, особенно тети Маруси, я понял: Сонину подругу-каракатицу они не восприняли.

Единственно, что меня удерживало от окончательного вывода по поводу ее появления, – Зина прошла фронт медсестрой, была ранена.

…Одно воспоминание не давало мне покоя. Летний жаркий день, я играю в городки, и тут ко мне обращается незнакомец:

– Мальчик, ты живешь в этом доме? – и указывает на двухэтажное строение. Я киваю. Он подходит совсем близко и я могу хорошо разглядеть его. Долгоногий, узкоплечий, с выпирающим кадыком, кучерявая прическа, вырядился в черный костюм, белую рубашку с галстуком, будто собрался в театр.

– Мальчик, ты знаешь Соню? Она сейчас у себя. Передай ей записку. Но только лично ей в руки, понял? – и он протягивает свернутую бумажку.

Я нехотя беру бумажку – неохота отрываться от игры. Незнакомец глядит просительно, утирает пот платком. Вприпрыжку бегу к дому, стараясь побыстрее отделаться. Скрывшись за калиткой и оглянувшись, не подглядывает ли незнакомец, разворачиваю бумажку. Мне шесть лет, я уже умею немного читать. В бумажке три слова, выведены крупными буквами: «Теперь или никогда».

Соня на веранде с книгой, сидит в плетеном кресле-качалке, мое появление нарушает ее уединение.

Я протягиваю записку.

– Что тебе? – она недовольна.

– Какой-то человек просил передать, – и убегаю.

Вскоре на улице появляется сестра, быстро подходит к незнакомцу и они удаляются.

Незрелым умишком я понимаю: Сонин ухажер приехал объясниться. Интересно, что Соня ответит кучерявому?

…Переезд сестры в Москву к подруге Зине все объяснил – она выбрала «никогда». В очередное их появление в нашем доме я краем уха слышу мамин шепот отцу: «лесбиянки…» Непонятное слово будоражит, слышится нечто стыдливое, иначе почему мама произносит шепотом? Роюсь в Большой Советской Энциклопедии. Ничего нет. Как же так – лесбиянки есть (мама же откуда-то знает про них), а слова нет? Пролистываю «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона», найденный в тетиной библиотеке. Буква Л. Есть, нашел! «Лесбийская любовь – форма извращения полового чувства, неестественное влечение женщины к женщине же. Получила название от острова Лесбоса; в древней Греции вообще была довольно распространена. По преданию, Л. любовью страдала Сафо».

Ищу с нетерпением, что написано про нее. Вроде ничего особенного, неестественного: «отношения женщин к женщинам на почве дружбы или возвышенной любви, которую Платон проповедовал в своем „Пире“, для древности являются столь же нормальными, как и отношения, существовавшие, напр., между Сократом и его учениками… Равным образом более чем вероятно, что и ревность С. к своим соперницам вызвана была не чувством неудовлетворенной любви, а чувством соревнования на почве поэтического и музыкального искусства».

Выходит, и промеж Сони и Зины ничего такого? Мне, вступающему в подростковый возраст, не все понятно про форму извращения, присутствие чего-то недомолвленного, недозволенного не растворяется, как сахар в чае, оставляет осадок…

Детское незнание покинуло меня взрослого, уступило место тому, о чем прежде только догадывался, привело к умозаключению, вернее, желанию, которым ни с кем не делился, держа втуне: я хотел бы испытать то, что испытывает женщина, но не хотел бы быть ею в жизни. Ощутить сладкую боль при вторжении в твою плоть чужеродного предмета, раствориться в нежности и стремлении погрузить в эту нежность того, кто рядом, испытать несколько оргазмов вместо одного и узнать, какие они, сильнее, слабее мужского или совсем иные, представить, что твой пенис уменьшился до размеров клитора и таит сгусток немыслимого наслаждения, его массируют, лижут, ласкают жалящим кончиком языка, охватывают губами и сладко высасывают, как ликер в конфете, хочу ритмично подкидывать таз для глубокого проникновения пениса, хочу повелевать, забравшись сверху, быть всадницей матраса, хочу менять позы, пока не найду ту единственную… – боже, как это прекрасно! Самые ярые женоненавистники – женщины, для них обладание мужчиной – ответ и вызов товаркам. И если уж они сходятся в любви друг к другу – значит, преодолен особый барьер. Роман двух женщин – совсем не то, что роман двух мужчин, по крайней мере, природа лесбийской любви иная. Все начинается с малого – простого аромата, который не сыщешь днем с огнем ни в одном парфюмерном бутике. Собственно, искать его и не нужно – он рядом, он у женщины в голове, но пока она одна, он неощутим. Это аромат влечения, запах секса, вкус плоти, крохотная капля страсти – достаточно влюбиться, и будет целое море ощущений. У лесбиянки необычайно развито чувство собственного «я», партнерша – ее зеркальное отражение, раздвоение и слияние одновременно, тем, что она делает в постели, она говорит: «Это я, а я – это она, мы одно целое». И это есть высшая ступень любви женщины к самой себе. Я видел сцены такой любви в кино – более прекрасное зрелище трудно представить, дважды участвовал в качестве эксперимента по просьбе подруг третьим, мужским лицом, совершенно лишним, ненужным – мои ласки проигрывали во всем. Эксперимент провалился. И внезапно открылось, сколь сильно наше мужское опасение перед соперницами-лесбиянками: какими же располагают они таинственными и волшебными приемами, для нас за семью печатями?..

И все-таки воображение отказывает мне служить: я плохо представляю сестру и Зину в одной постели. Точнее, вовсе не представляю.

А покамест, в противовес только что описанному, хранит телесная память неизгладимое и неустранимое, дивный подарок одной из мимо прошедших, перед которыми я в неоплатном долгу.

…Она приподнялась и нависла надо мной, плавным жестом приказав расслабиться и лежать, не двигаясь. Я повиновался. Она медленно начала прикасаться ко мне короткими, отрывистыми поцелуями, собственно, это были не поцелуи, а нежные касания кончиком языка; она шла от лба, носа, щек, губ ниже к груди, нагрубшим соскам, животу с выемкой пупка, где задержала язык чуть дольше, растительности лобка; она обогнула высившуюся над кустарником корабельную сосну, соскользнула в кущи меж двух шаров у основания дерева, но не пошла увлажнять их, а двинулась дальше, сосредоточив внимание на коленных чашечках, лодыжках и, наконец, ступнях. Она поочередно обсасывала, как леденец, каждый пальчик, щекотала языком промежности между ними, подошвы ступней, я взвивался, она плавно укладывала меня и продолжала священнодействовать. Приказала перевернуться и пошла в обратном порядке, от пяток и выемок под коленями к ягодицам. Началась сладкая пытка. Жало языка воспаляло эрогенную зону, я стонал, скрипел зубами, словно объект мазохистского истязания, по-змеиному извивался на простыне. О нет, мазохизм здесь не присутствовал – она демонстрировала высшую степень растворенности в теле мужчины, который ей несомненно нравился. Она прошла поцелуями-ожогами по позвоночному столбу, понежила складку между шеей и затылком и завершила путешествие на темени. Она сама снова легко перевернула меня. Фаллическая ракета готова была вот-вот улететь в пространство, стоило только включить зажигание. Ракета дернулась, задрожала, забилась в пароксизме неистового, всепоглощающего желания – и огнедышащая струя, ударив волной сладчайшей боли, стремительно вырвалась из головки ракеты. Черный космос с одинаково сияющими звездами стремительно, как в стереокино, наплыл, и я утонул в нем, потеряв сознание…

Шли годы, отношения мои с Соней не складывались. Она продолжала смотреть на меня, как энтомолог на заурядную букашку – безо всякого интереса и любопытства. Я никогда не спрашивал ее о дяде Саше, и сама она никогда не вспоминала отца, не делилась тем, что окружало ее жизнь в Краматорске, где он работал начальником цеха металлургического завода. Очевидно, не считала возможным касаться сокровенного, не считала младшего братца достойным собеседником. Меж тем Соне было тогда, в момент ареста отца, пятнадцать, она все помнила, не могла не помнить, но – табу, запрет, замок на любые откровения.

Иногда все же что-то проскальзывало – не от Сони, а от тети Мани, мелочь, чепуха – например, как дочка в дошкольном возрасте переживала, что не может пи́сать как мальчик… Может, ей и впрямь стоило родиться мальчиком, кто знает…

Отношения наши не наладились и много позже, когда я уже работал в большой газете, выпустил первую книгу. Не знаю, почему, у меня нет ответа. Зависть, ревность к успеху заурядной букашки или что-то иное, глубинное, подкорковое? Соня не нуждалась во мне, она вообще ни в ком не нуждалась, кроме своей подруги, синдром одиночества поразил ее как хроническая болезнь, от которой не умирают и с которой, свыкнувшись, живут. Когда случился экзистенциальный стресс, можно было только догадываться. Может, арест и гибель отца, а может, не сложившиеся отношения с мужчинами, или и то, и другое, и много чего еще. Сестра ходила на службу в транспортное издательство, должность ее именовалась редакторской, мне кажется, она ненавидела свой род занятий. Я изредка бывал у нее и Зины в коммуналке на Кропоткинской, близ станции метро. Дом их находился по соседству с зеленым деревянным особнячком, куда, по словам всезнающей Зины, «Василий Сталин привозил блядей и где устраивал кутежи». Беседы наши за чаем тяготили нас троих, тепла и участия я не ощущал. Поумирали все наши близкие, никого не осталось, и связь с сестрой, и без того непрочная, оборвалась. Даже не знаю, к стыду своему, дату ее смерти и место похорон.

И я спрашиваю себя: как могло случиться, что никто из моих родственников не оставил потомства? Как могло?! Случилось именно так. Ребенок дяди Шуры и тети Раи умер в младенчестве, младший брат отца – Дмитрий с женой погибли в бомбежку в 1941-м, детей не успели завести, сестра отца Тина с мужем Матвеем оказались бездетными. Они жили в Одессе, я видел их три-четыре раза, не больше. Соня выбрала свой путь. Остался я один, первенец, появившийся на свет от немолодых родителей, после отсидки отца, можно сказать, волей случая. Иногда ловил себя на коварном, лишающем покоя, изматывающем предположении: а может, я не их сын, а взят из роддома? Слава богу, дикая мысль не угнездилась в сознании – существовала масса доказательств нелепости возникшего подозрения: письма отца с фронта, в которых он предлагает матери имя еще не родившегоя малыша (мужское и женское на всякий случай), моя внешняя, бросавшаяся в глаза похожесть на него и пр. И пытаясь ответить самому себе, как могло случиться? – нахожу не самый, наверное, исчерпывающий, но плывущий из глубины подсознания безобманчивый, неумолимый ответ: по моей семье, ничуть не исключительной, похожей на миллионы других, прошелся безжалостно дорожный каток, сравнял с землей живые ростки, утрамбовал желания, стремления, надежды. Вы возразите: при чем здесь дети, производить их на свет божий – нехитрое дело – да, это так, но почему-то в лихолетье бабы рожать не могут и не хотят, понеже не видят смысла. Горечью и печалью переполнена до краев была река жизни: колхозы, Голодомор, аресты, лагеря, война. Черным крылом накрыло и моих близких. Я не поленился и полез в справочники, цифирь не обманула: все точно, сильно упала рождаемость в 30-е—40-е, да и в 50-е не больно выправилась. Докатилось и до нашего времени: вроде обнадежили двухтысячные, а потом опять… как с Крымом случилось и Лугандония откуда ни возьмись появилась.

7

В самом начале июня, когда влажная жара нависла над Нью-Йорком, высасывая воздух подобно гигантскому пылесосу, я отправился в близлежащие Катскильские горы в пансионат «Ксения», где решил вволю поработать над новой книгой. Здесь было прохладнее, чем в Бруклине, градусов на десять, иногда шли дожди, не приносившие озоновой свежести, как в средней полосе России, но все равно желанные. Индейцы называли эти горы Онтеоре, «земля небес», лет триста пятьдесят назад тут поселились бежавшие из Франции гугеноты, спустя два века открыли для себя благословенные места художники и взялись рисовать полотна на библейские сюжеты с непременными силуэтами Катскил, долинами реки Гудзон, водопадами, озерами. Здесь нашел приют Шагал, как некогда гугеноты, покинувший Францию, но по другой причине. Природа гор напоминала европейцам их родину.

В обустроенном просто и без излишеств пансионате я любил быть в разгар лета и осенью, хрустальная горная речка с форелью и лечебный, словно настоянный на целебных травах, воздух создавали особое настроение, здесь хорошо думалось и писалось.

Через неделю я почувствовал, как начал расти живот. Надо умерить аппетит, меньше налегать на чесночные пампушки к борщу с мясом и на другую украинскую пищу, а кормили в «Ксении» от пуза, которое незамедлительно реагировало лишним весом. Попробовал сесть на диету, живот, однако, продолжал расти. В конце концов, я перестал взвешиваться и плюнул на прибавившиеся килограммы – с учетом возраста, немудрено поправиться, тем более, при моей относительной худобе это не страшно, не производит отталкивающего впечатления на женщин, а это для меня своего рода лакмус, к тому же живот не болел и не проявлял себя неожиданным образом.

Миновала еще неделя, картина не менялась. Прихлынуло безотрадное ощущение – что-то не так. А далее – визит к доктору, проверка ультразвуком и вердикт – в животе жидкость. Я лег в госпиталь. Дренаж, откачивание, вроде стало легче, тесты нормальные, а жидкость вновь присутствует…

…Около трех часов дня в палату вошел незнакомый человек в белом халате поверх цивильного костюма. Представился: «доктор Кларк», протянул руку для пожатия и сел напротив. Поначалу я оторопел – передо мной был вылитый актер Клуни: проседь, прищур, ироничные губы, волевой подбородок – все точь-в-точь. Секунду-другую я вбирал его черты, при этом, наверное, выглядел глупо, вперившись в незнакомца, доктор Кларк, очевидно, привык к такому изумлению и длил момент, пока пройдет магия узнавания и можно будет приступить к разговору.

– Мы с коллегами посмотрели ваши анализы, – начал он. – Ничего страшного не увидели. Правда, тесты, включая ультразвук, не давали ясной картины. Вчера, как вы знаете, мы провели CAT-Scan – компьютерную томографию. Не могу утверждать на сто процентов, но, похоже, проблема в аппендиксе, он воспален, увеличен в размере. Решение однозначное – вам необходима операция. Проводить ее буду я, – голос его звучал мягко, обволакивающе, точно с охотой сообщал приятную весть.

Я весь напрягся, доктор Кларк почувствовал и еще мягче:

– Операция недолгая, под общим наркозом.

– Зачем она нужна? – брякнул я. Вопрос прозвучал не вполне корректно – я словно сомневался в правильности вывода доктора Кларка.

– Аппендикс необходимо удалить. Вам понятно?

– Это как при аппендиците?

– Ну, не совсем так. Но удалить придется.

– Скажите прямо, вы подозреваете онкологию?

– Ничего нельзя исключать. Опухоль, возможно, присутствует, но определить, какая она, можно только во время и после операции. Вообще-то, рак аппендикса – крайне редкий, на миллион десять человек. С одной стороны, вам не повезло, а с другой – опухоль вполне операбельна. Удалим, поймем, есть ли метастазы, и если отсутствуют, вы отправитесь домой, оставшись под нашим наблюдением. Возможно, назначим химию и радиолучевую терапию, а может, и не назначим, в зависимости от данных биопсии.

Последнее слово прозвучало отталкивающе, я почувствовал себя дичью, которую специально потрошат перед употреблением.

Здешним эскулапам вменяется в практику говорить с пациентами предельно откровенно, ничего не скрывая, и это, по-моему, правильно – не хрена темнить, наводить тень на плетень; но когда это касается тебя самого, то хочется услышать нечто успокаивающее, рождающее надежду, доктор Кларк, увы, режет по живому, хирург, одно слово, у меня к нему нет претензий, и все-таки…

– Скажите, доктор, а вы мне сильно разрежете живот?

«Клуни» улыбнулся – вопрос звучал наивно-беспомощно.

– Не волнуйтесь, не сильно. Вы хотите знать, как будет проходить операция, так? Она будет малоинвазивной. Я выполню разрез в области пупка и вставлю лапароскоп – это такой катетер с источником света и миниатюрной видеокамерой. Видеокамера транслирует изображение на большой экран. Операционная бригада ориентируется на него. Далее я сделаю пару дополнительных разрезов и вставлю в них нужные мне микроинструменты прежде всего, хирургический нож. Есть разные нюансы, вам знать их ни к чему. Суть я изложил. Уверяю – ничего страшного.

Я непроизвольно вздохнул.

– Доктор Кларк, я согласен на операцию.

– Кто вас будет сопровождать? Жена?

– Я живу один.

– Желательно, чтобы кто-то был.

– Кто-то будет.

– Тогда послезавтра утром встретимся. Не волнуйтесь, все будет хорошо…

Я остался наедине со своими мыслями, в которых не находил отрады, изгоняемая силой воли все последнее время тревога вновь овладевало моим существом, надеясь на лучшее, я готовился к худшему и вновь и вновь воскрешал не столь давние события, положившие начало моему теперешнему пребыванию в госпитале.

Не знаю, сколь долго обкатывал бы, как волна галечник, свое нынешнее положение и разговор с доктором Кларком, но в палату вошла Ася, и словно влетела шаровая молния, заполнила замкнутое пространство ярчайшей вспышкой, светилась и плавала в воздухе, не причиняя вреда. Вздрогнув от неожиданности и растерявшись, я инстинктивно подтянул одеяло к горлу, словно желая скрыть немощь тела.

Ее визит не планировался, в наших редких в последнее время телефонных разговорах тема встреч не поднималась, я не понимал, откуда Ася выведала, что я здесь. Она выкинула фортель, перестав со мной спать. Дескать, пропало всякое желание, не обижайся, спать не только с тобой, но и с мужем, который уже на стену лезет. Истек мой срок годности. Мужики в этом смысле перестали для меня существовать. Согласна, это невроз, надо консультироваться с психотерапевтом, но все некогда… Зазвав Асю к себе, я поговорил с ней начистоту, призвал включить здравый смысл, попробовал надавить, чуть ли не силой пытался стащить с нее брюки, она дала жесткий отпор. В конце концов плюнул и прекратил бесполезные попытки: бабья дурь или в самом деле сдвиг по фазе? А может, и впрямь нет желания. Кто ее разберет… Ася теперь общалась со мной преимущественно посредством интернета. От кого узнала про госпиталь, ума не приложу.

Она подошла к кровати, поцеловала меня в поросшую седой двухдневной щетиной щеку, разложила на прикроватном столике пакет с соком, мандарины, и устроилась у кресле, где час назад сидел доктор Кларк.

– Знал бы, что пожалуешь, побрился бы. Извиняйте, девушка, – начал отходить от гипноза ее появления.

– Ничего, и так сойдет.

– От кого узнала? Колись.

– Тебе не все равно?

– Нет, не все равно. Не хочу, чтобы по русскому Нью-Йорку молва катилась: гигант большого секса загремел в госпиталь. Девушки любить перестанут, – перешел на привычный ернический тон.

– Когда же ты угомонишься… – усмехнулась. – Что врачи говорят?

– Ни слова, ни полслова, пока не признаешься, откуда ветер дует по моему поводу.

– Черт с тобой, скажу, иначе не отстанешь, я тебя знаю. Видела нехороший сон, позвонила Роберту в Нью-Джерси, он и сказал.

– С него станется. Нечего болтать.

– Неужели не приятно видеть меня? Я специально покрасилась, шатенка в рыжизну, как ты любил.

– Цвет красивый, тебе идет. В общем, спасибо, что старого друга не забываешь.

– Сначала знакомый, потом любовник, потом друг. А дальше что?

– А дальше… – и я негромко напел известную мелодию, обычно исполняемую духовыми оркестрами на похоронах.

– Тьфу, дурак… Мы будем жить долго и счастливо и умрем в один день.

– Это ты мужу говори, со мной не получится.

– Муж перебьется, – произнесла, как отрезала, и в ней что-то враз изменилось. Я ведал Асину особенность внезапно каменеть зрачками, скулами, ртом, умирать лицом. Она ведала за собой эту особенность, считала, что – благоприобретенное, нью-йоркское – в Питере, откуда она была родом, таких мгновенных перемен в ней, по ее словам, не обнаруживалось. Наши прежние отношения подразумевали, как мне казалось, (и возможно, я был не так уж неправ) ее полную растворенность в баснословном состоянии, о котором мечтают все женщины, однако редко кто по-настоящему достигает; испуг, боль, страх потерять присутствовали в ней; теперь же, увы, не было ни испуга, ни боли, ни страха потерять.

– Ладно, хватит трепаться. Что говорят врачи?

– Какой самый ненужный орган в человеческом теле? У мужчин, в данном случае…

– Неужто тот самый?

– Уйдя из большого секса, можно смело шутить на животрепещущую тему. И все-таки?

– Ну, не знаю. Язык, который помело у некоторых…

– Так вот, уточняю: аппендикс.

– И что?

– А то, что на этом гребаном, вовремя не удаленном отростке образовалась опухоль. Тесты показали. Хирурги утверждают: крайне редкий вид онкологии. Мне повезло…

– Какой рак? Типун тебе… Кто это говорит? – она побледнела.

– Допрежь операции – никто. Лишь догадки, предположения. Может, и доброкачественная. Резать будут послезавтра. Сделают биопсию, тогда все и откроется.

– Да, весело… – Она покачала головой, словно прогоняя непрошенные мысли. – Не верю.

– Кстати, насчет веселья… Кто-то сказал, не помню: мы рождаемся с криком, умираем со стоном, остается жить со смехом. Вот только не получается… Когда мы виделись в последний раз? Давненько, правда? У меня за это время живот вырос. Жидкость появилась, ее откачивали. Откуда, почему? Как Булгаков писал: кирпич на голову просто так не падает. Анекдот вспомнил про нас с тобой – только осовременил. Абрам говорит Саре: «Помнишь, когда я зимой поскользнулся, упал и разбил локоть? Образовался бурсит. Так ты подняла на ноги всех знакомых докторов, выяснила, как надо лечить, и постоянно следила, как я выполняю врачебные указания… А помнишь, когда мне делали операцию на сердце, ты была рядом, не вылезала из палаты, нашла мне домашнюю сиделку в первые, самые тяжелые две недели после выписки… А помнишь, когда меня прооперировали по поводу рака, ты получила консультацию у лучших онкологов, помогла найти самый верный путь лечения… Сара, там, где ты, – одни несчастья!..»

– Смешно…

– Ладно, хватит о болячках. Как у тебя дела?

– Нормально. Никаких происшествий. Скучно.

– Оклемаюсь и приглашу тебя в Метрополитен-опера.

– Выздоравливай быстрей, а то сезон закончится.

Проговорили еще минут десять, не касаясь болезни. Принесли ужин, всего много, все отварное, есть не хотелось. Я попил ананасовый сок из принесенного Асей пакета. Она засобиралась домой.

– Надеюсь, будут хорошие новости. Кто оперирует?

– Доктор Кларк. Копия Клуни. Красавчик. Ни одна баба не устоит.

– Ты опять про свое. Меня не красота его интересует, а какие у него руки. Посмотрю отзывы на интернете.

– Какая разница… Операция назначена на послезавтра, я дал согласие. Только… – и я улыбнулся, – только девушек в палате не будет, не пошутишь, что уже в раю.

– Нет уж, оставайся на грешной земле. Туда спешить не стоит.

– Ты права: в гости к Богу не бывает опозданий.

– Прошу: не волнуйся, не накручивай себя, я тебя знаю, навоображаешь черт знает что. Все обойдется, вот увидишь. Приеду на операцию, само собой… Не может быть, чтобы… – Ася не договорила, порывисто встала, чмокнула меня в небритую щеку и вышла из палаты.