Текст книги "Криптомнезия"

«Тропа войны»

Стена текста на маленьком мониторе устаревшего компьютера прокрутилась вверх, потом вниз, ещё вниз – упёрлась. Это был конец отображаемого файла. Макс пока не решил, радует это его или чуть-чуть разочаровывает. Правильнее будет так: сначала его это обрадовало, но сразу после – разочаровало. Очередная графомания, какую он каждый день пропускает через себя в душном офисе, на своём рабочем месте. Дополнительно было обидно из-за того, что за окном были майское солнышко, зеленеющая травка и начищенное до блеска небо. Макс находил несправедливым и место, и время своей работы.

Ему было тридцать лет, он был одинок и окружали его противные ему люди, питался он плохо и невкусно, одевается дёшево, на свои любимые дела у него почти не было времени из-за неблагодарной низкооплачиваемой работы. Работу Макс справедливо называл в соответствии с модной интернет-тенденцией «долбильней». Глагол «долбить» фигурировал на большинстве этапов рабочего цикла: сначала «долбят» про план, потом коллеги «задалбывают», далее рутинное «выдалбливание» продукта из чего-то совсем негодного. Конкретно обязанности Макса и его коллег заключались в проверке и подготовке поступающих текстов. После проверки и обработки тексты попадали «наверх». Коллеги Макса шутили, что хорошие тексты попадали на небо, в рай (потому что офис, где проверяли отобранное, находился четырьмя этажами выше). Плохие тексты никуда не попадали, про них не шутили – ими тяготились.

Чем занимались Макс и коллеги? Проверяли присылаемые работы, проверяли ежедневно и в больших объёмах. Чем занимались проверяющие на нескольких этажах выше? Большую часть времени – ничем. Они-то оценивали то, что им направляли Макс и коллеги, а отправляли им в неделю работы две или три. Точно Максу не было известно о количестве «судей» в раю, но он знал, что у них и помещение больше в полтора раза, и убираются там чаще, и печенье у них к чаю вкуснее. Разумеется, он хотел переселиться в рай и даже полагал, что имеет нужные данные.

Единственной отрадой на «долбильне» у Макса был момент окончания работы. И этот момент настал, когда выяснилось, что стена текста в документе больше не пролистывается вниз. Рабочий день стёк по потному стеклу рабочей недели – глубокий довольный выдох. Закрывает документ и все открытые программы – остаётся только рабочий стол с депрессивным лозунгом «Поработал – потерпел – помер!».

Пу-пу-пу. Раньше в конце рабочего дня у него возникало чистое чувство свободы – свободы потратить выходные на компьютерные игры и сон больше восьми часов. В этот вечер пятницы чувство было другое – чувство «ещё много дел впереди». День обещал быть длинным.

Коричневый стол из ДСП, замызганная компьютерная мышь на ветошном коврике, квадратный монитор, широкая клавиатура с обведёнными засохшей неизвестной грязью клавишами. Для Макса каждый раз было наслаждением отвернуться от рабочего натюрморта. Затёкшие ноги и спина благодарно завибрировали, когда его тело освободилось от облезшего неудобного кресла – потянулся, хрустнул.

Рядом с его столом стоял фикус, на который он всегда смотрел перед уходом. То ли было в нём что-то умиротворяющее, то ли он был удобно расположен в пространстве для того, чтобы на него ненароком посмотреть. Неблестящие из-за пыли большие листья с желтизной по краям – его не поливали, хоть он и был на виду. Каждый раз Макс испытывал недовольство его состоянием, корил «тех, кто за это ответственен».

Когда он отрывался от фикуса, его внимание обычно привлекал Кирилл, сидящий рядом коллега. Максу казалось, что Кирилл отлынивает и работает не всегда честно, поэтому он делал ему намёки, давал советы, а иногда совсем расходился – читал нотации. В восторге Кирилл однозначно не был, но выносил Макса стоически.

Не только желание сделать коллектив лучше двигало Макса в его приставаниях: у Кирилла было рабочее место с аж двумя мониторами. Свою возможность единственному из отдела иметь два монитора Кирилл получил из-за Ибрагима, уже не работавшего в «Карнавале» не самого смышлёного южанина, умудрившегося открыть подозрительный зип-файл на рабочем компьютере. И ведь «умник» потом пытался починить – вот и остался от компьютера монитор, который Кирилл под шумок поставил себе. На втором мониторе Кирилл смотрел юмористические сериалы и переписывался, а Ибрагима унизили настолько, что в итоге он сам уволился – через год он умер из-за того, что кто-то выкинул из своей квартиры горящий диван прямо ему на голову.

– Кирилл.

Потревожил Кирилла, тот снял наушники.

– А?

– Как работается?

Вопрос был провокационным: монитор с требующим проверки текстом ушел в спящий режим от долгого бездействия пользователя. Всё внимание Кирилла было в сериале про поваров.

– Да норм, – он подёргал мышку, рабочий монитор загорелся стеной мелкого текста, – а ты что, закончил уже?

– Конечно закончил, – Макс тыкнул в свои наручные часы, – работы у меня было больше, а закончил я раньше. Ты, наверное, даже знаешь, почему.

Попытка пристыдить провалилась. Макс выжидающе с затаённой насмешкой смотрел на Кирилла в ожидании оправданий или невербальных признаков раскаяния – Кирилл смотрел на Макса без какой-либо явной эмоции, словно смотрит он не на живого говорящего с ним человека, а на золотую рыбку в аквариуме. Тем временем повара из сериала начали между собой какую-то экспрессивную перепалку: кадр успел много раз смениться, действующие лица появлялись и уходили, крупные планы сменяли более-менее общие – Кирилл и Макс так и смотрели друг на друга.

– Интересно хоть?

– Это? – Кирилл через плечо показал большим пальцем на идущий сериал, – ну так, плюс-минус.

– Тогда давай, приятного просмотра.

– Давай, пока, – он вернулся к сериалу, наушники словно сами запрыгнули к нему на голову.

Каждый раз общение Макса и Кирилла проходило по одному и тому же сценарию с лишь незначительными изменениями.

Одним из дел на вечер пятницы у Макса было посещение начальника отдела перед уходом для важного разговора. Всё было рядом – вот он уже у двери, переминается и прокручивает в голове реплику, с которой собирается постучать. «Я устал от монотонной работы, мне нужен перевод или хотя бы прибавка» – даже жестикулировал и делал соответствующее лицо, но спохватился – слишком резко. «Здравствуйте, Семён Олегович, хорошо выглядите…» – а это, подумал Макс, вульгарная лесть. «Здравствуйте…» – решил импровизировать.

Жвала дверного замка не просвечивали через дверную щель, можно было войти. Макс уже приготовился стучать, но дверь тут же открывается сама и почти бьёт его в нос. Семён Олегович вышел из кабинета одновременно с тем, как Макс собирался к нему стучать.

Начальник остался невозмутим и начал закрывать со собой дверь на ключ с болтающимся на нём брелоком в форме подвешенной за хвост птицы. Щёлк-щёлк – Семён Олегович даже не посмотрел на Макса.

– Здравствуйте, Семён Олегович

– Здравствуй, Максим, кхе-кхе. Хотел чего-то? – закрыл дверь, убрал ключ в карман, развернулся уходить.

– Да.

– Чего?

– Вопрос жизни и смерти.

– Чьей?

– Моей.

– Кхем, давай тогда завтра.

С таким ответом он и ушёл, обернувшись на Макса лишь напоследок – противная, как после подколки, ухмылка. Как будто идея попросить прибавку не терзала его добрые три месяца с тех пор, как он узнал, что Кирилл Чапаев, бездельник, получает столько же. От Макса отмахнулись – к несчастью, он был ранимым – пошёл в туалет. Хуже всего было то, что все в отделе только и судачили о том, что Семён Олегович через неделю улетает отдыхать на Карибы.

Гнев. «Ебучим» стало всё: бежевые стены коридора, двери, свет, мировая революция. Очень хотелось догнать Семёна Олеговича и высказать ему все крутящиеся на языке оскорбления, но позволить себе он мог только стиснутые зубы, сжатые в кулак руки и быстрые шаги в сторону мужского туалета. «Я что, не стою, чтобы меня хотя бы выслушали?» – яростная мысль, подуманная за тридцатилетнюю жизнь уже много раз.

Зеркало над раковиной отображает покрасневшего Макса. Есть ли вообще время на гнев? Он достал телефон, часы с экрана блокировки – было около десяти-пятнадцати свободных минут на эмоции, прежде предназначенных для разговора с Семёном Олеговичем.

Утомительная картина поникшей головы с намечающейся плешью. Зеркало. Некартонный, неплоский, – Макс трогает своё лицо, щиплет за свои первые явные морщины, – настоящий, полноценный, не жалкий. Кому-то же нужно быть тут? Не кусок же дерьма скрывается за лицом? Не картонный, неплоский, – Макс сблизился с зеркалом, рассмотрел поры на своей коже, пропадающие следы от когда-то давно беспокоивших прыщей, – настоящий, полноценный, не жалкий. Волосы. Раньше их никогда не было на лице. Такие обычные волосы. В незапамятные времена Макс их красил – инстинктивно он искал на кончиках волос остатки той оранжевой дешевой краски. Но это было десять лет назад – ничего от той краски не осталось. Десять… Никому не нравится использовать десятки лет для измерения своей жизни. Не картонный, неплоский, – отошел от зеркала, чтобы увидеть себя в полный рост, – настоящий, полноценный, не жалкий. Какое дряблое тело. Лет через шесть будет живот. Или через год. Макс в своё школьное время занимался борьбой, на физкультуре был не последним из одноклассников. Одежда – дрянь. Не картонный, неплоский…

Послышались приближающиеся шаги из коридора. Макс прекратил рассматривать себя в зеркале. Не хватало, что бы его застали. Он ощутил себя ещё более разбитым. Посмотрел на время: 17:08. Вышел из туалета, из здания – побрёл на остановку, коря себя за то, что не может позволить себе машину.

На шесть вечера у Макса был билет в театр, из-за этого вечер пятницы у него и не был связан с привычной свободой бездарно провести время. Шёл он туда из только ради Юли: театром он не увлекался, проводить время вне дома ему вообще не нравилось. Только ради неё.

Девушка, для которой он был «просто другом», Юля, была для него причиной заставить себя влачиться на остановку и там под солнцем мучительно ждать автобус. Макс любил её и тайно строил планы однажды куда-нибудь её позвать в романтическом ключе. В тот вечер пятницы должно было пройти очень важное для неё выступление – он собирался прийти «как бы случайно».

Макс доехал на автобусе в театр имени П. Е. Левина и от остановки вяло побрёл к театру, безуспешно изгоняя из головы случившееся на работе.

Грозный из-за размера, внешне недосягаемый из-за высоты, инородный и неправильный – буйство цветов стен и геометрии футуристичных украшений – театр П. Е. Левина. Нефункциональные гладкие башни, стоявшие отдельно, четырёхметровые разрезанные пополам сферы, сходные с пчелиными сотами отдушины, цветные округлые арки, скульптуры-спирали. Весь город был преимущественно серым – театр врезался в поле зрения как компьютерный глитч с переливами от синего к желтому, от желтого к белому, от белого к зелёному, от зелёного к красному, от красного к синему.

Стоянка у театра была забита. Забита не просто до отказа, а аж до неизбежных штрафов за неправильную парковку. Проходя по лабиринтам промежутков между машин, Макс испытал знакомое противное чувство дежавю. На переполненной стоянке хотелось залезть какой-нибудь машине на капот, а потом на крышу – осмотреть море железа и отыскать его край. И сбежать.

Очередь в театр выходила даже на стоянку – скоро и Макс в неё встал. Ему это что-то напоминало, как будто что-то подобное уже было, словно он проживал эту очередь… повторно.

Маленькие лапки ползут по прогретой земле. Влажная от утреннего тумана, дышащая от семян и зелёных зародышей почва. Плодородная и бескрайняя. Маленькое создание суетливо рыщет меж свежих стеблей, а в небе гордые и уединённые облака. Вьются. Маленькие черные глазки, в которых отражается пейзаж божественного спокойствия, благодати – полевая мышь замерла в созерцании после ненужной беготни. Ветер нежно по полю, по жучкам и паучкам. Мышь ищет дом, потому что днём ей надлежит свернуться клубочком в норе – так завещала её мышиная рутина. И бежала бы она себе да бежала, но величие солнечной жизни, недоступное ночному грызуну, изобразилось в её маленьких внимательных глазках впервые. Огромное далёкое небо. Бесконечное. А есть ли там еда? Мыши это показалось неважным. В порыве умиления ветер треплет её уши и короткую шерсть. Немыслимая для мыши сила, но не пугающая. Схождение мышиного мира, поля, и обиталища ветра, неба – горизонт. Слишком длинный и великолепный, чтобы отразиться в глазах мыши, но распростёртый и снисходительный. Существо всем зёрнышком своей души впитывает громадность впечатления, коричневыми ушками прислоняется к пульсу невиданного. Глазки не видят того, что позади, уши заткнуты великолепием момента – тело же ощутило слабую пульсацию воздуха меж перьев хищного сыча.

До начала спектакля оставалось, – Макс посмотрел на часы, – семь минут. Времени на очередное внеплановое нахождение в уборной не было. И, тем не менее, холодная вода из-под крана при соприкосновении с кожей лица помогала прийти в чувства. Выражение «паническая атака» было знакомо Максу только из «твиттера» – ему не хотелось знакомиться с ним лично. Максу не понравилось. Очень не понравилось.

Пока он красный и потный умывался, к соседней раковине подошел человек в костюме. Макс-то пришёл на культурное мероприятие в том, в чём и работал, а подошедший явно нарядился специально. Высокий, полнотелый мужчина мыл руки, откровенно пялясь на Макса. Тёмно-фиолетовые пиджак и брюки, бежевая рубашка, туфли из крокодильей кожи. Необычный человек привлёк внимание. Капли холодной воды ещё стекали по бровям и мешали видеть, – глазами вверх, вниз, вверх, вниз, – «стиляга» подумал Макс. Продолговатое лицо с выразительно-пронырливыми глазами, смотрящими исподлобья сверху вниз. На нём был отпечаток возраста, но не было морщин, на его носу была горбинка, но в ракурсе для Макса она выглядела вогнутой. Вершиной противоречивости его внешности была выражаемая им эмоция – злорадное сочувствие. Нарядный человек заметил, как его внимательно рассмотрели, но никак не изменился.

– Извините?

– Вам плохо? – фиолетовый человек оторвался от мытья рук.

– Я, э…, – Макс отошёл от раковины, – нормально.

Макс хотел отказаться от участливости незнакомца, сказав рядовое «нормально». Очевидно, солгал. На ногах держался нетелесными силами, подкатывала желчь из желудка, перед лицом сыпало конфетти. Пара шагов к выходу из туалета. Макс не был в порядке – покачнулся к стене – облокотился. На самом деле, помощь была бы кстати.

– Мне очень плохо и страшно.

– Скорую? – человек в фиолетовом достал телефон с изображением белки на чехле, – или водички?

– Не надо скорую. Поговорите со мной, пожалуйста. Всё же в порядке, да? Ничего не будет?

Скучающе-очарованная маленькая улыбка. При нём оказалась маленькая неоткрытая бутылочка воды – предложил её Максу. Тот кивнул, и незнакомец открыл её для него.

– Да, всё хорошо, всё пройдёт гладко. Вы беспокоитесь или вам душно? Приступ?

Макс отпил воды. Она плохо лилась в горло, потому что пить не хотелось, но то немногое, что с трудом проглотил, помогло.

– Беспокоюсь за подругу – выступает сегодня. Но, может, и приступ. Душно тоже, не знаю

Макс правда не знал, почему именно ему стало так плохо.

– А чувствуете сейчас что?

– Не знаю. Как будто что-то должно случиться.

Фиолетовый человек похлопал Макса по плечу, помассировал. Излишне телесно для незнакомца, но Макс принял это прикосновение. Отчасти от того, что в своём состоянии не смог бы воспротивиться. У незнакомца рука была тяжёлой, как сахарная вата с кирпичным вкусом.

– Хорошо вас понимаю. У меня тоже такое бывало, всё будет хорошо.

– Честно?

– Честно.

– Хорошо – Макс поднял взгляд с пола на незнакомца, – меня вывело из себя, что турникетов нет на входе. Обычно они есть, а сегодня – нет. Меня это побеспокоило.

– Ахахаха, вам легче, слышу по голосу! – фиолетовый человек интенсивно потрепал Макса по плечу, даже сжал.

Его голос действительно прозвучал живее в реплике про турникеты.

– Да козлы! Неудобно всё. Ни пройти, ни вздохнуть. Нет бы больше касс, два входа.

– Это да, – незнакомец закивал из стороны в сторону, опустил концы губ, положительно нахмурился, – сам весь вспотел и разнервничался от толкучки. Вот и вопрос – мне идти туда мокрым что ли?

– Ох, – Макс встал по-человечески, перестал опираться на стену, – мне легче, вроде. Спасибо.

– Да не за что.

Незнакомец протянул руку в приветственном жесте. Максу на мгновение показалось, что у незнакомца нет ногтей, но, присмотревшись, успокоился – обычная мужская рука.

– Максим.

– Керкер.

– Простите, как-как?

– Керкер. Греческое.

– Очень приятно.

– Взаимно.

Казалось, самый момент разойтись восвояси. Макс уже вздохнул и собрался идти.

– Вы пришли один?

Макс в очередной раз посмотрел на часы.

– Да, один. Мы опаздываем к началу.

– Спектакль начнётся с опозданием, так что не торопитесь. А ещё там толкучка – вам вредно, – Керкер обошел Макса и ненавязчиво преградил ему путь к двери, – мои товарищи не смогут прийти на спектакль, а билеты куплены заранее. Не хотите сесть рядом? Не навязываюсь – просто предлагаю, потому что не люблю одиночество. Места хорошие.

Задумался. Не слишком ли много внимания со стороны незнакомца? Такого странного незнакомца. У Макса было чувство, что Керкера он где-то видел, может, даже знал, но так же Макс ясно понимал невозможность этого – невозможно было настолько смутно и неточно припоминать человека в такой странной одежде. И в такой обуви. С такими вызывающе-непримечательными чертами лица.

Если Керкер не выносил сидеть один, то Макс был бы рад уединённо отсидеть весь культурный вечер. Керкер настораживал и смущал Макса то ли наружностью, то ли «аурой». Только судить по обложке Макс себе запрещал, а в «ауры» не верил – любезный человек оказал ему помощь (хоть и маленькую) и Макс хотел отплатить по мере возможности. Для принятия решения задаёт вопрос:

– А вы во время спектакля разговаривать не будете?

– Нет, не буду, – сделал паузу, – а во время антрактов за себя не ручаюсь.

Это показалось ему удовлетворительным ответом. В конце концов, он видел возможность ретироваться от незнакомца на законное место после антракта, если фиолетовый незнакомец будет невыносим.

– Тогда хорошо.

Керкер открыл Максу дверь, вышел за ним. Когда они дошли до очереди, фиолетовый человек мягко покарябал вполголоса:

– Давай через другой проход, приватный.

– Ну давайте, – неуверенно, – а вы можете?

– Могу-могу. Сегодня всё могу.

Подмигнул. Насторожило.

Керкер повёл Макса к закрытым дверям, у которых никого, кроме молодого человека с бейджем, не было.

– А тут никого…

– Кроме нас, – успокоил с укоризной Керкер, – потому что приватно. И немножко технически, но в основном всё-таки приватно.

«В смысле, вход приватный из-за того, что технический?» – Макс задался вопросом с очевидным ответом. «Да, так и есть – а разговоров-то было…».

– Керкер Олегович, здравствуйте, – молодой человек с именем «Юрий» на бейдже открыл Максу и Керкеру дверь.

– Привет, Юрка. Как учёба?

– В долгах как в шелках, но не унываю. По программированию не ведёт пары препод, собака.

– Ну, крепись, – Керкер прошел в зал, глазами позвал Макса прочь с собой.

Макс пошел за ним. Ряды красных кресел, полумрак, высокий потолок. Узоры. Ковёр. Запах пыльной ткани и лакированного дерева. Каждый раз он испытывал ощущение чуждости в театре: всё ему казалось слишком экзальтированным для него, клерка из «Карнавала» (и это причиняло ему немного боли). Умещённая аккуратно в центре поля зрения сцена разрасталась по мере приближения к местам, к которым вёл Керкер. Близко. Дошли. Полностью пустой четвёртый ряд – Керкер занял пятое место, Макс – четвёртое. Усевшись, он заметил, что пустуют и следующий ряд на двадцать с лишним мест. Ему это показалось удивительным при такой прекрасной видимости сцены.

– А почему никого нет?

– Заказаны для моих товарищей, но они не к началу приходят.

– У вас что, должно было быть, – Макс сделал паузу, чтобы посчитать пустующие места, – почти сорок человек?

– Чем больше, тем лучше, – Керкер улыбнулся и приподнял нос, отчего стал выглядеть самодовольно.

– А почему не к началу едут?

– Дела у них есть, ногти стригут, – как бы расторопно-небрежно взглянул на свои ногти, – придут только к самой интересной части. Они здесь всё-таки не для спектакля будут.

Макс сразу смекнул: товарищи Керкера, которые должны были прийти – какие-то политические люди или что-то вроде того. Это объяснило, почему и вход отдельный, и почему их так много, и почему они «не для спектакля будут». Появилось много вопросов относительно рода деятельности фиолетового человека и его связи с непришедшими, но задавать их Макс решил косвенно:

– Странно ходить в театр не для спектакля. Вы-то здесь для спектакля?

– Банальный ответ: и да, и нет. С одной стороны интересно, с другой стороны – это больше обязанность. А вы? Вы для спектакля?

«Таинственный какой, жалко рассказать, что ли?» – в паузе подосадовал Макс.

– Ну, да, конечно, из-за спектакля. И из-за подруги.

– Подруги? – Керкер вопросительно утвердил и подловил этим Макса.

– Симпатичной подруги – признался, – она играет. А так я вообще на такое не хожу.

– Мило, – Керкер ненадолго замолчал и повернулся к сцене.

Керкер сконцентрировал взгляд на занавесе. Макс тоже.

Свет в зрительном зале погас, и все захлопали. Звали актёров. Керкер и Макс хлопали тоже. Свет направился в плотно закрытый занавес. Всё затихло. Едва слышный скрежет – занавес медленно раскрылся. Сцена была очень большой, Макс её впервые видел так ясно и близко, без незнакомых голов перед лицом, поэтому ему она казалась необъятной. Было даже ощущение, что он почуял ветерок от разъехавшейся в разные стороны ткани. Всё началось. Заиграла музыка. Арфа, флейта, медленно и тихо. Керкер косо на него поглядывал. У него мученически-хищный взгляд, какой бывает у антилопы перед смертельным броском на леопарда. Спектакль же уже перешёл из статики в динамику – на сцену вышла актриса.

Пекарня. Пустой прилавок. Молодая девушка в чепце вкралась в центральное пятно света через декорацию двери. Осмотрелась, заглянула вглубь условного помещения. Убедилась в том, что за прилавком никого нет.

– Извините! – она крикнула в темноту, – вы открыты? Я вошла через дверь!

Девушка села за стол, сняла чепец, сонно положила голову на руки.

– Подожду. Все утром прибегут за чернично-брусничным хлебом, встанут в очередь, а я уже тут, самая первая. Не прогонят же меня…

Сцена начала поворачиваться по часовой стрелке. Действием поворотного круга пекарня развернулась в другое помещение, актриса уплыла из поля зрения. Изменился свет: с тусклого тёплого на более яркий и холодный голубоватый. Новое помещение, очевидно, находилось за стеной предыдущего. Это была остальная часть пекарни: две больших печи, рабочее пространство пекаря, мешки и ящики. В центре нового пространства круглый большой стол, за которым сидели трое, над тремя нависал четвёртый. На стену неподалёку от компании опиралась неряшливого вида женщина.

Она первой и заговорила:

– Там кто-то пришел! – она согнулась, прошипела громким нервным шепотом.

Нависающий над сидящими мужчина с пышными седыми усами остановил женщину жестом протянутой раскрытой ладони. Жест «прекрати», «стоп».

– Не шуми, – он сказал это вполголоса, гораздо громче, чем неряшливая женщина паниковала.

– И кто притащился в такую рань? – сидевший за столом долговязый мужчина с длинными черными волосами сморщился от раздражения и достал из-под стола огромный пистолет.

– Воры! – сказал рыжий лысеющий человек с развитой мускулатурой, сидевший напротив.

– Воры? В пекарне утром? Не-е-ет, это облава, или по Хью спохватились друзья или родные.

Длинноволосый возился с пистолетом, готовя его к выстрелу.

– Гемалт, нет, – усатый захватывает его руки, говорит спокойно, – нельзя шуметь, выстрел – это слишком громко. И вообще, к нам забрести могли случайно. Кто должен был закрыть дверь?

Мускулистый зачесал затылок.

– Я думал, закрыть надо только заднюю.

Женщина снова засуетилась:

– Что делать-то? Это девушка, я слышала женский голос. Давайте я её спроважу, бог с ней, а?

Усатый задумался. Ответил:

– Прогони её. Не послушается, – он посмотрел на длинного Гемалта с заряженным пистолетом, – убьём. Только тихо как-нибудь, не из пистолета.

Она кивнула и ускользнула из видимости.

– Авось, Эрнст, ты сегодня все дела переделаешь.

Откликнулся укутанный с головой в лохмотья некто с забинтованным лицом. Болезненно повернулся к Гемалту, боязливо посмотрел на мускулистого, потом на усатого. За столом он сидел и нервно и вяло.

– Почему? – мягкий, даже нежный мужской голос, изуродованный надрывом, нездоровьем и слабостью.

– У тебя сегодня, походу, баба будет. А если мы её всё-таки убьём, она будет у тебя не один раз, а два или три.

Силач засмеялся.

– Юрген! Если нас поймают, всем дорога на виселицу! И ты, Гемалт, соберись. У нас серьёзное дело.

Юрген потупил глаза. Длинноволосый посмотрел злобно, но усатого это не остановило, он продолжил:

– И пожалей Эрнста. Сам знаешь, что он будет делать.

Эрнст в это время уже вышел из-за стола и прокрался в другой конец комнаты, где эмбрионом сел на пол, превратившись в бесформенную текстильную массу.

Сцена снова повернулась, видной снова стала сидящая (вернее, сонно лежащая) за столом девушка. Тихая музыка из арфы и флейты вернулась вместе с тёплым сонным светом, открывшим спектакль.

– Кто здесь? Уходите, закрыто.

Неряшливая женщина сказала это ещё до того, как увидела гостью. Сидящая же за столом заметила неряшливую сразу. Она вскочила, но не пошла прочь, а наоборот – прыгнула к прилавку.

– Урсула! Ты!

– Мэри? – неряшливая женщина гладит волосы, пытается хоть как-то привести себя в порядок. Бессмысленно.

– Так долго не виделись, как ты тут? Не думала снова тебя тут увидеть. Ты помирилась с отцом и он тебя позвал назад к себе?

– Тебе нужно уйти, Мэри. Отец ругаться будет.

– В смысле?

– Мы ещё не открылись, хлеб даже не в печи.

– Так я тут посижу, подожду. Не стоять же мне в очереди, раз я ранняя пташка.

– Пожалуйста, уйди, – Урсула вышла из-за прилавка и подошла к Мэри, – тут опасно и нельзя.

– Ну не прогоняй меня, подруга, мы же не виделись почти год, – она осторожно погладила подругу по плечу, – если ты боишься, что я буду тебе мешать, не бойся. Я и помочь тебе могу, похлопочем вместе. А чего опасно?

Весёлость уже была в Мэри: она широко открыто улыбалась. Урсула её весёлость не разделяла.

– Просто опасно! Почему ты меня не слушаешь? Уйди!

Она отошла от Мэри, разорвав тактильный контакт.

– У тебя нет лишних прихваток? Ты права, обжигаться неприятно. Давай я тесто месить буду.

Урсула сокрушилась: схватилась за голову, громко простонала, отвернулась от назойливой Мэри.

– О горе! Как же мне до тебя, упрямой, донести! Опасно очень! Тебе надо уйти из пекарни прямо сейчас, пока не поздно, иначе ты больше никогда не поешь хлеба. Слышишь, Мэри? Ни чернично-брусничного, ни обычного. Никакого. Мертвецы не едят!

Мэри опешила. Молча попятилась. Начала надевать чепец, в котором пришла. Попутно спросила обижено:

– У тебя истерика? В следующий раз предупреждай, когда после исчезновения на год явишься сумасшедшей, чтобы зря не навещала.

– Ну Мэри! – Урсула очень расстроена, она едва не плачет, – так просто надо!

Мэри отошла от подруги ещё на несколько шагов, направилась к декорации выхода. В дверном проходе, откуда вышла Урсула, появился скрюченный Эрнст. Из-за горба его плохо видно за прилавком, но уходящая девушка его заметила. Поэтому и остановилась. Урсула увидела замешательство, а потом и его причину. Причина хрипло заговорила, когда вышла из дверного проёма, шаркая, тяжело неритмично подойдя к неряшливой женщине.

– Урсула, прогони её скорее. Тут никого не должно быть. Вилфрид бесится.

– И без тебя знаю! Уйди!

Мэри рассматривает укутанного в бинты калеку.

– Нет! Не вернусь! – Эрнст увидел смотрящую на него Мэри, зашел за спину Урсуле, крепко вцепился в её одежду. Та недовольно охнула, с брюзжанием вырвала свою одежду из слабых пальцев.

– И не трогай меня! Почему не вернёшься?!

Эрнст неуклюже пятится от Урсулы, останавливается об стену (явно непреднамеренно).

– Издеваются.

– Это потому что ты обо всё трёшься, как блохастый пёс! После тебя всё воняет, Эрнст! Мебель, стены, пол! – Урсула не на шутку разозлилась, кажется, даже забыла про оставшуюся в пекарне Мэри, – два раза помою – всё равно тобой пахнет! Ты всё испортишь, если не будешь сидеть, где велено!

Забинтованный ничего не ответил. Сел на пол, закрыл лицо руками и ветошью. Урсула гневно смотрит на него, сжимает руки в кулаки.

– Ты держишь тут проказного? А старик Хью в курсе, что в его пекарне такое?

Мэри спросила Урсулу громким шепотом – та медленно и удивлённо повернулась. Она, вероятно, думала, Мэри уже ушла.

– Мэри, не надо…

Мэри перебивает:

– Это антисанитарно, безответственно, страшно. Ты убьёшь весь город.

Мэри развернулась и собралась уже уходить, но Урсула её остановила.

– Он не проказный! Он просто урод и паразит! Да, Эрнст?

Обращаясь к Эрнсту, Урсула повернулась к нему и сделала очень грозное лицо.

– Я не заразный.

Снова повернулась к Мэри.

– Он не заразный, он просто урод.

– Не думай, что я тебе поверю. Всё тут у вас как-то подозрительно.

Откуда-то из глубины сцены послышался гневный мужской бас.

– Урсула!

В панике она обернулась на проход в глубину пекарни, где пока никого не было. Стремительно неряшливая подбежала к Эрнсту и вырвала из его кучи лохмотьев большой моток ткани.

– Мне же холодно!

– Скажешь Вилфриду, что я провожаю гостя. Вернусь. Понял?

Промычал.

Урсула выбежала из пекарни, прихватив под руку ошарашенную Мэри. На ходу она заворачивала подругу в тряпьё уродца.

Происходящее на сцене не нравилось Максу. Он не ожидал феерии, шока, экстаза, но не такую примитивную, чуть ли не школьную, постановку. Ситуация ощущалась наигранной и немотивированной. Пластмассовой. Если бы текст этой пьесы попал к Максу на рабочий компьютер в рабочее время, он бы не отправил его наверх, в рай.

О базовом театральном этикете Макс знал, но его скука была очень сильна – повернулся к Керкеру, чтобы поделиться впечатлением от видимого, хоть и сам опасался, что незнакомец будет его отвлекать. Удивился – Керкер уже смотрел на него.

– Какая-то простоватая.

Керкер довольно улыбнулся, закрыл глаза, кивнул головой.

– Правильное впечатление.

Ответ содержал провокацию, словно «пьеса хотела, чтобы было такое впечатление» – скепсис Макса никуда не делся, но появился ещё один интерес к незнакомцу: откуда Керкеру было знать, какое впечатление от спектакля правильное?