Текст книги "Криптомнезия"

– Если бы не она, я бы уже встал и вышел.

Фиолетовый пожал плечами и развёл руками, как позволяло кресло.

– «Мир – театр, а люди в нём – актёры». Жизнь – это пьеса, с которой бы вы не ушли?

– Э, – Макс не ожидал философского выпада, – нет, это совсем другое.

Он приподнял бровь, подтрунивая Макса мотивировать мысль.

– Звучит как-то суицидально.

– В смысле, вы бы уволились с единственно возможной работы?

– И куда потом? – несерьёзная болтовня показалось ему приятной заменой спектаклю, – ну, смотря, что за работа и можно ли жить без работы.

– Перефразирую: вы бы уволились с работы при том условии, что работа – это всё, что существует на свете?

– Кхм, это снова как-то суицидально.

– Тшш! – кто-то позади Макса и Керкера зашипел о тишине.

Оба умолкли. Керкер бесхитростно и лукаво смотрел на него.

Макс захотел что-то ещё сказать Керкеру, потому в нём назревала мысль по теме, но молчал. Чувствовал прислонённый к своей спине взгляд готового к шипению зрителя.

Из-за вынужденного молчания задумался: не странно ли, что этот фиолетовый человек в крокодиловых ботинках как бы случайно встретил его в туалете, настоял сидеть вместе, провёл через отдельный вход через студента-программиста, усадил в самую пустую часть зала, пялится во время сеанса и заводит жуткие разговоры? Ещё он ему кого-напоминал, но так смутно, что даже на языке не вертелось. Где он мог знать этого человека? Выступал по телевидению? Макс не смотрел телевизор уже пять лет. Это блоггер? Староват. На работе? Тогда бы узнал. Может, он про него читал? Оставил мысли. Это было безумно. Макс выбрал смотреть спектакль дальше.

– Он должен!

– Нет.

Гемалт и седоусый спорят громким бурчанием, стоя друг напротив друга. Им не мешает сидящий между ними мускулистый рыжий Юрген. Калека Эрнст сидит в углу и не следит за спором. Урсулы и Мэри нет. Сцена поворачивалась за время отвлечения: снова свет был холодный и склизкий, музыка вкрадчивой, а декорации соответствующими кухне.

– Да ладно, ребят, это же фигня. Я бочку таскаю, мне фиолетово, для чего, – Юрген пытался угомонить спорщиков.

– Вот-вот, – усатый обходит Юргена и встаёт рядом с Гемалтом, обнимает за плечо, – он, считай, не с нами. Не будет таскать он бочку – будет другой. Ему не надо ничего знать. Да он и не хочет. Я бы за такие деньги тоже не задавал вопросов и работал в тёмную.

– Отвяжись, Вилфрид, – Гемалт оттолкнул от себя усача, – мы за идею или за деньги по-твоему?!

– Мы за «сделать» – это главное!

Усатый держался ровно, его равновесие не пошатнулось от толчка.

Длинноволосый раздражённо походил по сцене, пыхтя от гнева. Его грязные густые волосы закрывали ему лицо, от чего он казался высоким пугалом с абсолютно черным лицом. Музыка прекратилась. Шаги распространялись деревянным эхо по всеми театру. Гемалт остановился в центре сцены. Он повёрнут к зрителю. Накипевшая ярость выходит из него вербально:

– Да кто ты такой, Вилфрид? «Фиолетовый бант» в ногах у короны! Помогаешь нам?! Командуешь?! Я могу в любой момент достать нож и прирезать тебя, как свинью! У тебя нет власти! Я Гемалт! Я хороню графов и вельмож в канавах плебса! Это я палач для палачей! Думаешь, ты главный?! Да кто ты без меня?!

Гемалт подошел к Вилфриду и направил на него пистолет.

– С тобой или без тебя – я свои дела улажу. И ты забываешься – не кусай кормящую руку: таких как ты найти можно, таких как Юрген тоже можно. Мне нет замены. Знай своё место.

После тирады изменились все. Эрнст забился глубже в угол и смотрел на разъярённого в ожидании вспышки насилия. Юрген ретировался подальше от Гемалта и Вилфрида, в противоположный от Эрнста угол. Вилфрид невозмутимо стоял, строго смотрел на Гемалта.

– Хочешь – рассказывай, – Вилфрид говорил ровно и спокойной, не как тот, кому демонстрируют глубину дула заряженного пистолета, – но будь готов, что тогда он с нами будет повязан. Сделанного не воротишь.

Изогнутая гадость между подбородком и носом – улыбка Гемалта.

– Юрген, подойди.

– Не хочу я быть повязан…

– ПОДОЙДИ! – Гемалт крикнул через плечо.

Подошел.

– Значит, слушай… – Гемалт убрал пистолет от седоусого.

– Уверен?

– ААА!

Гемалт схватил усатого за воротник, затряс, потом взялся за тонкую шею старика. Сопротивления не было. Долговязый взял себя в руки. Ясность пришла к нему, вытеснив гнев. Тот вышел через рот с характерным рычанием.

– Я тебя много за что ненавижу, Вилфрид: за спокойствие, за усищи, за то, какой ты сильно умный и скрытный. Я тебя, козла, за всё это однажды и прикончу.

Ответа не было.

– Эрнст.

– Да-а?

– Расскажи Юргену всё.

– А почему…

– РАССКАЗЫВАЙ!

Калека доковылял к вышедшему в центр сцены Юргену, заговорил хрипло, но с вдохновением. Вкрадчиво контрабас, хор низко и торжественно.

– Ю-юрген, сегодня я расстаюсь с жизнью. Меня родила бродяжка, вышел уродом, болею всю жизнь, каждый день – пытка. По божьей воле я прожил много дней, много страшных дней. Меня не съели бродячие псы, простуды не сгноили лёгкие. Язвы, опухли, раны, синяки – я ужасен, но я жив, жив семнадцатый год. Всё для того, чтобы я оказался сегодня здесь.

Ноты посыпались, речь Эрнста остановилась. Пауза. Музыка вернулась с барабанами и трубами. Эрнст тоже продолжил:

– Меня не крестили, я попаду в ад, Юрген! И всё равно ведь спрашивал бога «зачем?»! Зачем жить, Юрген, если жизнь – жрать помои, терпеть побои и спать в ямах?

Юрген ничего не ответил.

– Мне ответил Вилфрид.

Надлом музыки, та сразу заиграла громче, но сбивчиво.

– Он сказал, что я существую! И что у меня есть судьба! Большая судьба! Я буду частью большого! Частью справедливости! Кхе-кхе-кхе.

От крика уродец закашлялся. Скрючился, содрогался. Пока он приходил в себя, музыки не было, стоило ему начать – снова вернулась. Тарелки, колокольчики. Усиление партии хора.

– Принц Вердамнт, которому, как и мне, семнадцать лет, славен любовью к еде. Он-то не жил мою жизнь, – Эрнст навзрыд, – обжора!

Свет на протяжении речи краснел и концентрировался на Эрнсте и Юргене. Когда сцена стала микроскопической и кроваво-красной, музыка стала отдалённо узнаваемой. Это была обезображенная «Ода к радости».

– Розовокожий любимчик жизни повадился тайно приползать сюда чуть заря. Ему нравится чернично-брусничный хлеб по рецепту старика Хью – вот и приходит в балахоне, без стражи, один-одинёшенек! Только пекарь Хью знал, что к нему наведывается наследник короны, секрет держал, да спьяну выдал! Вилфрид подсуетился, теперь тут я, Гемалт, Урсула, ты! Урсула, дочь пекаря, убила отца и забрала ключ от пекарни, Гемалт нас прикрывает, я исполню взрыв, а ты, Юрген, принесёшь бочку с порохом, которую заготовил Вилфрид! Утром я раскидаю кусочки принца по мощёным улицам, на которых я униженно и холодно ночевал все эти годы!

На последней фразе Эрнст в кровожадном предвкушении запрыгал. Агрессивный красный свет расширился и смягчился до привычного холодного голубоватого. Музыка прекратилась.

– Ох. Понятно, – Юрген расслабился, почесал затылок, – так вы платите?

Эрнст перестал прыгать. Гемалт встал из-за стола. По нему было видно, что он бессловесно закипал.

– Да, мы платим, – Вилфрид достал из кармана тяжелый мешочек, железно брякнувший для убедительности, и положил его на стол, – всё честно, Юрген, не волнуйся.

– Погоди, – Гемалт посмотрел на Вилфрида, на Юргена, снова на Гемалта, опять на Юргена, – мы взрываем принца! Наследника, единственного наследника! Ты с нами на виселицу пойдёшь, если нас прищучат!

Мускулистый полулысый Юрген сел за стол к Вилфриду, словно не замечая трясущиеся в готовности достать оружие руки Гемалта.

– У меня две амбиции: деньги и как-нибудь повлиять на мир. Деньги вы платите. А то что бочку с порохом я тащу – и так понятно, не пирожные вы собрались делать. А принц или не принц – мне всё равно.

Гемалт растерянно посмотрел на Вилфрида. Тот улыбнулся в духе «а чего ты ждал?».

– Сделанного не воротишь – теперь он знает, так что теперь он с нами до конца, хоть ему и всё равно.

Без ответа. Промедление. Крик ярости. Стол опрокинут, стул разлетелся по сцене с ударом и хрустом.

– А МНЕ НЕ ВСЁ РАВНО!

Вилфрид встаёт, пытается унять Гемалта и не дать ему достать пистолет:

– Угомонись! Нам нельзя шуметь!

Удар. Седоусый отлетел в стену и повалил декорацию, разграничивающую комнаты. Юрген подскочил, взял стул, со всей дури треснул им по буяну. Обломки по разным углам. Гемалт достал пистолет и направил на рыжего, но Эрнст успел прыгнуть на долговязого со странной ловкостью. Удары. Калеку швырнули в декоративную печь, та развалилась. Юрген взял Гемалта в удушающий захват. Когда тот пытался сориентироваться, до него уже добрался Вилфрид. Несколько ударов в живот. Не успокоился. Вырвался из захвата, отпрыгнул от Юргена и Вилфрида. Откинул пистолет, сбросил сбившийся грязный пиджак на землю, достал нож. Сделал манящий жест. Драка продолжилась ещё яростней и жестче. Но не на глазах зрителя.

Занавес отделил сцену от публики в самый разгар драки. Включился свет. Керкер ткнул остолбеневшего Макса в плечо.

– Антракт.

– Как-то быстро слишком…

– Технический.

Логично.

Курильный балкон. Обитые черным кресла с массивными пепельницами напротив. Сумерки над серыми многоэтажками, спешащие домой машины. Дым, незнакомцы. Обрывки анекдотов, смех, ленивые разговоры ни о чём. Керкер и Макс сидят друг напротив друга за маленьким круглым столиком.

– Ладно-ладно, – Макс приподнял руки в доброжелательном симулятивном жесте «я сдаюсь», – никогда не видел, чтобы в спектакле так лихо разламывали декорации в ходе сюжета. Всё-таки интригует. Но промежуточное мнение – это абсолютно нормально.

– Абсолютно нормально, – согласно опроверг Керкер.

– От слов, конечно, не отказываюсь. Если бы не она, я бы ушел, так и не досмотрев до антракта. Хотя я думал, у неё всё-таки главная роль.

– Юля больше играет во втором действии, дождитесь.

Макс уже приоткрыл рот для продолжения разговора, но у него в голове не связались ниточки.

– А откуда вы знаете её имя? Я не говорил, как её зовут.

– Ой, – Керкер манерно-брутально прикрыл рот, – некрасиво. Я немного не договорил.

Макс не ответил. Вглядывался в собеседника. «А вот и тайны» – думал он.

– Я режиссёр, я ставил спектакль, который мы смотрим. Юля моя коллега, сам ставил её на роль.

Убедительно.

– А чего вы тогда не с ними?

– Для рефлексии важно знать, как всё смотрится из зала. Да и пастух им не нужен – взрослые люди.

– Хм, ну, да…

Пауза. Керкер закурил – сигареты «Perpetuum». Казалось бы, обычные дорогие сигареты, но Макс ощутил из-за маленькой коричневой пачки кратковременную уверенность в непоправимости происходящего. Керкер внимательно следил за лицом Макса и поэтому незаметил его реакцию – как можно скорее спрятал пачку.

– А вы? Вы кто?

Макс быстро отвлекается от внезапного ощущения из-за вопроса.

– Ассенизатор.

– Да? По вам и не скажешь. Горький хлеб?

– Горький. Особенно, когда стихи присылают.

– По трубам? – Керкер усмехнулся.

Всполыхнулась свежая обида на Семёна Олеговича за отказ в разговоре, но она тут же утихла. Максу больше не казалось настолько важным то, что он предложил вернуться к этому вопросу в нерабочий день. И всё-таки в моменте захотелось сублимировать.

– По каким-то причинам канализация для сброса стихов, рассказов, романов и бог весть ещё чего ведёт к моему рабочему месту. Я жаловался, но мне всё время говорят «это твоя работа» – так раз уж это работа, вы платите хотя бы!

Фиолетовый рассмеялся от этой шутки, Максу тоже стало немного веселее, но и немного беспокойно. Почему-то у него было устойчивое чувство, что Керкер и без вопроса знал про его место работы, а вопрос задал из вежливости.

Когда до фиолетового дошло, что Макс относится к нему подозрительно, перестал смеяться.

– В «Карнавале», должно быть?

– Да.

Макс тоже закурил. Через прищур посмотрел на собеседника: тот достал откуда-то из внутреннего кармана бумагу в формате А4.

– К вам ничего с таким текстом не приходило?

Протянул листок.

– Текст мог по аннотации не пройти или к другому попасть: у нас же много отделений, я в офисе не один. Я и читаю наискасок, очень быстро и очень много – могу не вспомнить.

«Чего ему надо? Это вообще ни разу не случайная встреча, так не бывает» – начал чуть потеть от неясности.

И всё-таки взял листок.

Двадцать восьмое июня.

Остальной текст Макс читать не стал – притворялся, водил глазами по тексту не цепляясь за буквы. Это без сомнения текст, который он видел. Всё серьёзно. Постарался сделать как можно менее удивлённое лицо и посмотреть прямо на Керкера так бесстрастно, как мог.

– Нет. Этот текст я вижу впервые.

– Ээээх – Керкер растянул рот в разные стороны, оголив все свои удивительно ровные торчащие во все стороны зубы, – как думаете, такое в «Карнавал» принимают?

– Мне странички мало будет, а всего текста – много. Делайте аннотацию, присылайте. Не в курилке же это всё делать.

Вообще, Максу вообще разонравилось говорить с фиолетовым – от него точно исходила какая-то неведомая угроза.

– И то верно, – Керкер забрал листок с текстом, смял его и положил в карман своего пиджака, – это даже хорошо, что вы видите это впервые. Так и надо!

– Хорошо…

Слава богу поверил.

– Так вы, значит, тоже в искусстве. Выходит, коллега.

Краешки рта вниз и полные глубокой тоски глаза – лучезарная улыбка счастливейшего человека.

– Я с пьесами не работаю. Да и искусством тоже не особо. Мозги себе порчу и бумагу издательству экономлю – на этом всё.

– Хе-хе, – потушил сигарету, – ну, карьерный рост всегда возможен.

– Да какой там… Не могу даже прибавку у начальника попросить.

– Карьерный рост может быть не только на работе, если оказаться в нужное время в нужном месте. Между прочим, вы в нужное время в нужном месте уже оказались.

Макс недоверчиво молчал: ему стало думаться, что незнакомец перед ним – изощрённый инфоцыган или сектант.

– Имею в виду, что можно войти в совершенно новую жизненную плоскость, не изменяя, в сущности, образ жизни. Только для этого нужно правильно сблизиться. А то жизнь пройдёт как в анекдоте: «приходит старый актёр в администрацию театра и жалуется на то, что за долгие тридцать лет работы как был, так и остался бедняком – администратор говорит, что, так и быть, сжалится и распорядиться отныне всегда ставить его на роли, где персонаж на сцене должен есть». Только вот нюанс: театральный этикет есть на сцене запрещает…

«Всё-таки инфоцыган» – решил Макс и приготовился уже отвязываться от Керкера.

– Рокин однажды правильно сблизился и в итоге действительно вышел на новый уровень, но по факту его «должность» никак не изменилась. И есть на сцене можно, вдоволь, даже с друзьями делиться можно.

Искреннее удивление – отвисла челюсть.

– Вы Семёна Олеговича знаете?!

Керкер явно не хотел особенно подцепить Макса упоминанием начальства и был очень доволен тем, что получилось.

– Да, знаю. Он сегодня, кстати, придёт на спектакль, – посмотрел на висящие на балконе часы, – скоро приедет.

«Ах, значит, ему не до меня, но на спектакль сходит!» – тень недавнего расстройства.

– А откуда вы знакомы?

Переживание собственной незначительности – вот что ощущал Макс. Пересекаться с Семёном Олеговичем ему совсем не хотелось, особенно через какого-то фиолетового общего знакомого.

– Нанял для халтурки сначала, но потом как-то закрутился – решил дальше с ним работать.

«А вот это меняет дело» – переживание собственной незначительности обратилось толикой гордости за разговор на равных с начальником своего начальника. Что может быть вкуснее? Разве что мороженое из «аППетита».

– Значит вы на верхних этажах где-то? Поэтому, наверное, я вас и не узнал.

– На верхних этажах чего? – приподнял бровь вниз.

– Ну, «Карнавала».

– Причём тут «Карнавал»?

Едва-едва у Макса начал формироваться внятный портрет собеседника, тут же всё разбилось – только свернувшиеся вопросы развернулись снова и ещё больше надулись. Теперь уверенно он понимал лишь одно: Керкер любит нагнать тумана.

Тем временем фиолетовый собеседник принял очень свободную позу: положил ногу на ногу, на стуле уселся так, чтобы поставить спину тупым углом. Перестал смотреть на Макса, принялся любоваться свей крокодиловой туфлей. Он рассматривал её с разных сторон, чтобы насладиться и каблуком, и ремешком, и переливами чешуек.

Раздался звонок. Две минуты до конца антракта. Фиолетовый никак не отреагировал, а Макс с непривычки дёрнулся – уж и забыл, что они всё это время были в театре.

– Пошли, – Керкер начал вставать, – перерыв короткий, потому что технический. Следующий подольше будет, можно будет в буфет заглянуть.

«Как он уверен, что я с ним останусь» – подумал Макс с раздражением. Раздражение было от того, что он действительно собирался остаться: больно большую интригу излучал незнакомец в чешуйчатых туфлях.

– Можно.

Оба пошли назад в зал тем же путём, каким шли из зала на курильный балкон. Повороты влево, вправо, проход прямо: длинные шумные коридоры с высокими потолками. Пахло пылью и молоком. Запах пыли, разумеется, шёл от ковров и занавесок, а вот лактозный флёр оставлял Керкер. Макс сразу его не заметил, но, когда понял, от кого неожиданный запах, нашёл это смешным – представил фиолетового незнакомца в качестве огромного младенца.

У безлюдного входа Макса и Керкера встретил тот же молодой человек, Юра. В нём ничего не изменилось, но рядом с ним лежали три большие черные спортивные сумки. Керкер тут же обратил на них внимание.

– Четвёртую так и не нашли? – отошел от Макса, подошел близко к Юре, словно собрался шептаться.

Тем не менее, Макс всё слышал.

– Он нас надул, похоже, – Юра оправдывался на ухо, – хотел сдаться, но сумку не привёз.

Прыщавый, несуразный от молодости, он выглядел забавно и органично в таких интонациях. Это не обмануло Макса: говорили они о чём-то серьёзном. Это было видно по уверенно-обеспокоенному лицу Керкера.

– Значит, будьте бдительны. Не просто так он притворился, что сдаётся – он что-то сделает.

Керкер говорил спокойно и ровно, по нему было видно, что ситуация у него целиком и полностью не под контролем, и сейчас он начнёт биться головой об стену и истошно рыдать

– Принял, передам.

О ком шла речь Макс не знал точно, но было ощущение, что как-то он мог это знать. Но как? Чувствовалось так, словно он что-то знал и не знал одновременно – тревожно. Мельком усомнился в своей адекватности.

– Передай ещё, что ровно к концу последнего антракта должны приехать обязательно. И, вообще, лучше заранее, чем точь-в-точь.

Юра побледнел, кивнул, сразу полез в карман за телефоном. Керкер и Макс вошли в зал, оставив Юру дозваниваться.

– Что там за сумки?

Керкер посмотрел на Макса куда-то в сторону и вдохнул – Макс ощутил холодок его дыхания.

– Хотите, что бы я вам собственный спектакль заспойлерил? Вы тогда встанете и уйдёте, даже женщина не остановит.

– Если вы мне не заспойлерите, – голос дрогнул, – я вообще убегу.

– Опять припадок? – участливо Керкер остановился и дёрнул к себе Макса для быстрого осмотра, – ещё воды? Проводить умыться?

– Что в сумках?

Только для этого короткого предложения Макс смог ненадолго трансформировать страх в гнев. Вышло убедительно. Сурово-рычащий тон, глядя в глаза. Вышло действенно: казавшиеся полузакрытыми глаза фиолетового человека на мгновение округлились и матово блеснули в приглушённом освещении зала.

– Декорации. Новые декорации. В следующем действии снова ломают, поэтому надо пронести новые.

Убедительно.

– А, вообще, успокойся. Какую такую угрозу ты видишь? Расслабься и наслаждайся спектаклем. Может, дойдём до буфета и выпьем? Там Ларра и Вера работают, они нам двоим откроют, если что, если Верка не будет лярвить, как обычно.

Макс ничего не ответил. Немного виновато потупил глаза. Причин видеть угрозу в происходящем Макс действительно не видел, но о ней почему-то смутно припоминал. Всякие мелочи давили на дикую слепую интуицию, и больше всего на интуицию давил Керкер.

До мест дошли молча. Сели.

Пустота кресел между сценой и местом Макса была более тревожной, чем раньше. Он вспомнил, что места предназначались для «друзей» фиолетового, что должны приехать к последнему антракту. Вспомнил, что работающие на опасных работах люди избегают слова «последний», боясь привлечь неприятности – в момент пропитался пониманием их опаски.

– Это ваши друзья должны привезти остальные декорации? – Макс кивнул в сторону пустующих мест.

– Ну, да, вроде того.

– А что будет, если не приедут?

Максу было бы спокойнее, если бы никто из друзей Керкера не приехал. Непонятно почему. Было предчувствие.

– Приедут-приедут, – Керкер посмотрел на часы, – не переживайте за них. Им платят, так что прийти они обязаны, а уйти не имеют возможности. Если весь мир – театр, куда им деваться-то?

Было что-то подтрунивающее в его голосе.

– Они актёры что-ли?

– Ну, – Керкер довольно мостился в кресле, – да, своего рода актёры. Но именно в смысле, что на другом жизненном уровне, а по обязанностям не актёры. Больше клоуны.

Незнакомец «пудрил мозги», и Макс это понимал. Большая интрига вокруг Керкера начинала казаться нераскрываемой и даже опасной. Уже не хотелось узнавать, что за ней таится. Он решил игнорировать загадку, зажмуриться и не видеть «тайных сигналов» – в конце концов, если абстрагироваться от ощущений, никакой угрозы действительно не было.

– Ясно, хорошо, – тоже уселся в кресле, демонстративно разорвал визуальный контакт.

– Ты, кстати, тоже бы хорошо вписался на сцену.

«Не дождёшься, сектант-инфоцыган» – подумал Макс, но выразил это в саркастической улыбке. Кто примет такое предложение от экстремально подозрительного человека? Разве что тот, кто не сталкивался с инфоцыганами и «не хотите ли поговорить о боге?».

– А чего вы так улыбаетесь? Все условия выполнены – до счастья рукой подать. Новый жизненный уровень – это же престиж и доход больше, чем у Кирилла Чапаева!

– Чего… – Макс шокирован.

Свет гаснет, занавес дёргается – все на местах и ожидают продолжение. Макс долго пялится на Керкера и многое упускает из действия, потому что его удивлению не было предела – никто не мог знать, что его задевает равенство зарплат между ним и Кириллом. Никто.

Занавес раскрылся. Холодный голубой свет. Фанерная печь, фанерная стена, фанерные столы. Как изваянные изо льда за столом сидят Гемалт, Вилфрид, Юрген. Эрнст лежит в тёмном углу отдельно от остальных. Тишина. Неподвижность. Синева густела, фигуры невозмутимо холодели, как памятники.

Неестественно статично трое сидели полторы минуты, пока не вползла, словно зубр, словно заноза, затяжная заниженная в завихрённом заземлении «до». Волнующая волнообразная венозная вибрация виолончели. Гемалт медленно, словно движение было мнимым, достал из кармана часы на цепочке. Посмотрел. Встал. С ним Вилфрид и Юрген. Ушли.

Свет приобрёл желтизну, местами оранжевость. Имитация зари. Утро.

Вошли Урсула и Мэри. Эрнст всё ещё лежал в своём углу.

– Что вообще происходит? Что за бред? – Мэри громко, даже почти истерично допрашивает подругу, яростно срывает с себя тряпьё Эрнста, – что тут происходит?!

– Как много ты слышала? Всё?

Урсула говорила суетливо и зло. Смотрела так, словно собиралась выпускать из глаз молнии.

– Всё слышала! – с силой бросает на пол ветошь, – ты тут совсем с ума сошла? Какого принца? Взрывать?

Пауза. Мэри не дала Урсуле ответить:

– Ты говорила, ты нашла себе любимого, с ним решила бежать, – распылялась, – и что будешь с ним лепить горшки в глухой деревне! В ДЕРЕВУШКЕ!

Заплакала. Урсула некоторое время растеряна, застыла между гневом, стыдом и сопереживанием. Пока та не нашлась, Мэри сквозь слёзы:

– Зачем тебе это вообще? Это же бред, я же тебя знаю, мы вместе от мальчишек бегали, ты не такая.

И снова слёзы. Взвалилась за стол, зарылась головой в руки. Содрогалась от всхлипов.

Урсула села напротив подруги. В нерешительности. Робко погладила рыдающую. Погладила ещё – не помогало.

– Прости, что обманула. Да, никакого любимого, никаких горшков…

Из-под гробницы рук вылезла голова Мэри, прекратившая слёзы. Загавкала:

– К чёрту горшки! Я и так знала, что ни в какой деревне ты лепить горшки не будешь – характер у тебя не такой!

Развела руки, показала на стены, печку, пол. На всё.

– Но это? Ты с дубу рухнула?! Взрывать принца?!

Ответ не последовал мгновенно. Когда тот всё-таки начал выползать из открытого рта Урсулы, Мэри добавила:

– Тебя все так любили, ты была такая весёлая, так много всего делала. Потом что-то случилось: начала пропадать, со всеми ссориться, запускать себя. А потом исчезла! И теперь объявилась! Спасибо, что вернулась!

Сарказм. Слёзная нападка.

– Мэри! – и у Урсулы начали мокнуть глаза.

– Молодая, красивая, умная – где та Урсула? Что с тобой случилось? Ты в морщинах, волосы, как солома. И опилки в голове!

– Мэри! – Урсула настойчивее, слёзнее, – всё сложнее!

– Что сложно? Пошли, расскажем про этот ужас, скажем, что тебя заставляли помогать, тебе ничего не будет, – взяла Урсулу за руки, сменила тон, – всё будет хорошо, только брось это всё.

Обе плачут.

– Ну? Пошли? – Мэри встала из-за стола, потянула подругу, чтобы та тоже вставала. Та только выла, не поддавалась.

– Почему? Вставай, пошли. Тебя ничто не держит.

– Сценарий! – и пуще в рыдания.

– Что «сценарий»? Пошли отсюда. Не плачь, уходим, – сама Мэри продолжала плакать, – бежать. Брось их. Бежим!

– Нет! – с красным мокрым лицом Урсула подскочила со стула, – не уйду! Потому что не могу!

Похоже, жидкостей и сил для истерики у неё не осталось. Она поплелась в сторону дверного проёма.

– Надо готовить хлеб. К утру должен быть запах хлеба. Растопи печи, я возьму тесто.

Ушла. Мэри осталась в шоке.

Эрнст выполз из своего угла к печам, начал складывать в них дрова. Мэри только тогда его заметила, поняла, что он был с ними всё время разговора.

Играла арфа.

Дверь в конце зала открылась и нарушила стерильную театральную чистоту. Множество тяжёлых ног в тяжёлых ботинках глухо прошагали по ковролину Не меньше десятка человек по темноте проникли в рядово-кресельное пространство. Их входу предшествовал звук открывающейся двери и вспышка света. Они сели на пустующие места перед Максом и Керкером.

Когда они проходили мимо, они уважительно кивали Керкеру, а он невозмутимо смотрел спектакль, не отвлёкшись на вошедших. Максу удалось всмотреться лишь в несколько лиц: обычные люди, пробывшие в местах не столь отдалённых от восьми до двадцати лет, скорее всего, за тяжёлые насильственные преступления. Выделялся только один – страшно уродливый, с заячьей губой, катарактой и следами дефектов строения черепа относительно молодой человек. Тот не только кивнул Керкеру, но и улыбнулся во все акульи зубы. Губы и подбородок у него блестели так, словно у того бесконтрольно лилась слюна. Когда Макс его увидел, от неожиданности дёрнулся.

– А вот и парни… – вполголоса сказал Керкер, так же не отвлекаясь, словно себе, а не Максу.

Тревожно. Предсказуемо тревожно. Закономерно. Закономерно тревожно. Гладкие бледные головы ровным рядом на передних местах отражали желто-красный с переливами свет прожекторов. Как оранжевые… нет, как кроваво-красные бусы. Висели на натянутой нити. Словно готовились рассыпаться по полу и ещё сильнее покраснеть, извалявшись в красных лужах. Стоп. «Откуда это? Это я сам подумал?» – Макс нашелся. Вернулся в реальность.

– Я выйду, пропустите, пожалуйста.

– Только не уходи совсем, – тут Керкер заглянул Максу в глаза, – пожалеешь.

Уродливый бритый со своего места обернулся у Керкеру и Максу. Половина рта во все зубы до самого рваного его уха. Глаз в глаза. Урсула, Мэри и Эрнст о чём-то говорили, срывались на интонации, стучали декорациями. Испещрённая уродствами голова мутно таращилась на Макса через зазор между креслами.

– Парни ваши…

– Не волнуйся – это всё обманчивое впечатление.

Мгновение. Одно движение глаз и ничтожная задержка – от Пети остался только затылок.

Действие на сцене продолжалось: Эрнст повторял монолог о своей несчастной жизни для Мэри, а та сердечно уговаривала его одуматься. Это было интересно не всем – Макс спешил прочь из зала. К выходу. К выходу. Плевать на бритые головы, на Юлю, на неодобрение. К выходу.

Колизей. Вожделеющая насилия толпа возвышается над песочной плоскостью великой арены, на которую в этот момент под руки выводят нового претендента – Максимуса Эста, бестиария. Тонким ненадёжным дротиком он должен был одолеть пока ещё сидящего на цепи льва. Тот уже вглядывается в дрожащего Максимуса кошачьими внимательными глазами. Толпа воет в предвкушении смерти ненавистного, жаждет поскорее увидеть мучительную гибель, чтобы к ним вывели нового гладиатора на потеху.

Всюду останки предыдущих бойцов. Молча они намекают Максмусу: «беги, лев Итерум никого не щадит». И он внемлет. Как хищник освобождается от цепи, обречённый пускается бежать с копьём наперевес. Граждане хохочут и свистят, видя, как кровожадный зверь пускается догонять обед. Горячий песок обжигает босые ноги, в уши тонут в зрительском гуле, затылок явственно видит Итерума. Сердце колотится и боится скоро остановиться под неумолимыми львиными лапами.

– Настоящий, полноценный, не жалкий. Не картонный, не жалкий.

Макс вглядывался в своё отражение, смотрел себе под оттопыренные нижние веки. Та же самая уборная, где его нашел Керкер. Тот же самый умывальник, вода той же температуры. Только тише. Единственный отчётливый звук – тихий поток, утекающий в трубы. Только эхо воды в раковине. Закрутил кран – тишина. Испуганный бледный человек вглядывался в Макса через зеркало так, будто перед ним была не его точная копия, а невозможный урод, собрание всех физических недостатков, как внешних, так и внутренних.

Мидириаз. Радужка полностью исчезла в нефтяном пятне зрачка. Отошел глубже в комнату, уменьшился в зеркале. Зеркала были большие, дотягивались до высокого потолка – двойник Макса имел всё, что имел оригинал. Кроме ступней. Несчастный перепуганный мужчина средних лет без ступней помассировал себе голову. Потёр глаза. Пропал. Появился с покраснением вокруг глаз. Протёр ещё. Пропал. Появился. Зрачки так и не меняли размер. Не верилось, что у оригинала были такие же.

Рядом с несчастным перепуганным мужчиной средних лет без ступней были туалетные кабинки. Одна из почему-то показалась ему особенно притягательной, словно в ней его должна была ждать встреча со спасителем, с кем-то, кто ловко вытащит его отсюда и увезёт прочь… Человек без ступней изобразил надежду. Человек со ступнями подошел к кабинке. Распахнул.

Затылок человека без ступней не мог выражать удивление, а оригинал выражал. В кабинке никого не было, ничего не было. Не было даже унитаза.