Текст книги "Смешно и грустно. Сборник рассказов"

– Да-да-да! Он открывает страшную тайну, что Минотавр был вовсе не человеко-быком, а самой что ни на есть настоящей человеко-коровой!

– Ясотавр пожирает всех своих родственников и требует новых жертв с чужих земель. А, прослышавший о том, герой Фафнакл решает победить ненавистного… телопожирателя, чтобы быть причисленным к лику богов и, взойдя на Олимп, жениться на юной богине Хрендель.

– Но Хрендель на дух не переносит Фафнакла. Она сбегает от него в царство мёртвых и отдаётся на вечную власть Аиду, от которого у неё рождается дочь Хрендида. Сама она умирает во время родов. И в конце пьесы Хрендида клянётся посвятить всю свою жизнь мести Ясотавру за печальную судьбу матери! Остаётся придумать бой Фафнакла с Ясотавром.

– А боя не будет. Фафнакл внезапно узнаёт от Гермеса, что является дальним родственником Ясотавра и сразу отказывается от братоубийства. Таким образом, бегство Хрендель оказывается совершенно напрасным. Теперь надо это всё зарифмовать.

– Что же это за пьеса без боя? И вообще к Минотавру в лабиринт спускался Тезей, а Ясон плавал за золотым руном – баранов он стриг, понимаешь? Баранов… золотых.

– Ну и что? Вот он и на Крите руно своё искал, победил Минотавра, обстриг и опозорил! В лабиринте ж не видно золотой он или платиновый… А ради денег и славы древние герои были готовы буквально на всё!

– Тоже мне знаток психологии античных героев выискался, – Валерий Иванович начал злиться.

– Официант, ещё пива! – крикнул я и снова обратился к собеседнику, – Хорошо, твой вариант событий.

Валерий Иванович, в который раз почесал затылок и, не сказав ни слова, прилип к пивной кружке.

– Протрёшь ты его когда-нибудь, – сказал я.

– Что? – спросил тот, чуть не поперхнувшись.

– Затылок, говорю, протрёшь. А может у тебя вши?

– Да иди ты…

Официант принёс ещё две кружки.

– Скажи любезный, – спросил я его, – а кто победил минотавра: Фафнакл или Ясотавр?

– Я затрудняюсь ответить, – смутился парень.

– Вот пока не ответишь, мы платить не будем! Иди и думай.

– Фафнакл заплатит, – съехидничал Валера опьяневшим голосом.

– Нужна война, – сказал он мне чуть погодя, – жестокая кровопролитная война лет на триста, и, когда уже все герои будут убиты, а боги передерутся между собой, тогда и родится он – Фафнакл: получеловек, полубог, полудьявол, полускотина!!!

– Сколько ж у тебя этого полу?!

Валера распалялся всё больше:

– Он станет лучшим примером отваги для всех односельчан и одновременно позором, колющим глаз одним только своим существованием в этом мире! Боги объявят охоту на недостойного выродка, люди обвинят его в колдовстве, а монстры и демоны начнут страшиться одного его имени! Вот таков он будет наш Фафнакл!

– Ну, знаешь что, тебе не пьесы, тебе ужастики писать надо. Сюжет разве что для Голливуда. В роли Фафнакла …этот лысый …Вин Дизель (в детстве Ванька Паровоз), в крайнем случае, постаревший Крепкий Орешек.

– А что, я и на Голливуд замахнусь, я всё могу! Я сам как Фафнакл!

Язык моего друга уже сильно заплетался, зато энергия била фонтаном. Он вскочил из-за стола, поставил одну ногу на стул и горделиво выпятил вперёд грудь.

– Я такой блокбастер забомбучу, – кричал он, – Шекспир в гробу перевернётся! А ты сиди тут со своими презервативами и изучай синонимы с антонимами. Ты мне вообще не нужен, навязался тут… Я уже почти что гений!

Его лицо «выплюнуло» столько презрения и злости в мой адрес, что я не смог промолчать:

– Не пугай меня лицом ты… гибрид Хрендиды с Ясотавром, тебя не снимает скрытая камера!

– Сам пошёл… универсальный отражатель мембранного типа – король латекса, герой противозачаточный!!!

Я тоже вскипел, встал и хотел было высказать ему всё, что наболело за эти полчаса, высказать прямо по наглой роже… Но тут подошёл официант и с ним крепыш охранник.

– Кто тут отказывается платить? – спросил охранник, – Вам придётся уйти из нашего заведения.

Мой гнев тут же сошёл на «нет», я расслабился и ответил, ухмыльнувшись:

– Вот этот заплатит, Фафнакл тире полускотина!

Кивнув на Валерия Ивановича, я развернулся и вышел из кафе. Последнее, что я услышал за спиной, было:

– Синоним плюс антоним равняется любовь!

Жаль всё-таки, что поссорились – пьеса-то удалась. Может, ещё встретимся, допишем лет эдак через десять…

У телевизора
(Делу смеха посвящается)

Сегодня по ящику должна быть интересная программа, обещали много юмора. Я включил ко времени и действительно так хохотал, что охрип и заработал боли в животе. Лишь когда пошли титры, я понял, что это была передача «Вести».

А вот и обещанное…

Галкин выступает. Ну, этот давно доказал своё мастерство. Знаете, самый высший пилотаж состоит в том, чтобы много раз говорить или делать одно и тоже, а людям это продолжало нравиться. И он действительно молодец! Сколько раз уже на Пугачёвой женились, а всё равно смешно! Даже смешнее, чем прежде.

Ну, Жванецкий – это пулемёт нашей сатиры, расстрелял зрителей и пошёл дальше чай пить. Секрет его успеха очень прост: он так быстро говорит, что ухо нормального человека успевает воспринимать лишь первую и последнюю фразы предложения. В результате нам смешно, а сам он до сих пор не понимает, откуда у него столько остроумия. Поэтому он выходит на сцену и просто разговаривает обо всём, что видит, обычно сам с собой: «Нормально, Григорий? Отлично, Константин».

Но больше всех люблю Мишку Задорнова, не за то, что самый «острый», а за то, что самый хитрый – ляпнет что-нибудь несуразное и сразу начинает зал расхваливать:

«Какой зал сегодня замечательный собрался, интеллектуальный…, очень хороший зал»; мол, кто не смеется, тот дурак, понял? И люди ведутся, кому ж охота на всю страну дураком себя выставлять – вот и хохочут, кто громче. Вон, женщина в пятом ряду звонче всех закатилась – самой умной хочет быть. А Задорнов стоит на сцене, улыбается и про себя думает:

– Ну, тупые!

И опять за своё:

– Знаете ли вы, что прожиточная корзина для бедных, это урна для богатых? Ай, какой зал сегодня хороший…. А вот сейчас сложная фраза, самая сложная за вечер:

– Всем известно о существовании третьего глаза, но никто не задумывался, какой из них первый, а какой второй. Если же судить по законам арифметики, то третьим будет один из двух первых!

Но самый большой приколист – это Трушкин, никогда не смеётся, во время выступления, а потом приходит домой и угорает. Почему? Объясняю, потому что всё, о чём он пишет, сначала делает на практике. Вот и получается, говорит он со сцены: «Я в брошенной машине ночевал…». Ха-ха-ха! Как это смешно представить себе, чтобы Трушкин ночевал в разваленном брошенном запорожце. А он ночевал! То есть он смеётся над тем, что зал смеётся над тем, над чем в обычной жизни ни за что смеяться не стал бы! Или проще – зрители смеются над ним, а он над зрителями.

А Хазанова жалко, нет честно, умный человек… был, пока с головой в театр ни ушёл. Театр, между прочим, ещё никого до добра не доводил. На почве чужих юбилеев у бедняги началось почкование личности! И Сталиным был, и Брежневым был, и Гоголем был, и генералами мы его видели, и в попугая он воплощался, и в сатириков, и в вождей…, только в Хазанова не получается – забыл, понимаешь, как он должен в зеркале выглядеть. А когда увидел свою фотографию в паспорте, закатил жене скандал и долго пытал её вопросом: «Как в нашем доме оказались документы постороннего мужчины?!». А наутро пошёл и сдал паспорт в полицию.

– Возьмите, – говорит, – вчера на улице нашёл.

Жена, вообще, привыкла уже, что у неё каждый день новый муж, развесила на стенах по всей квартире фотографии известных людей и так прямо друзьям и говорит: «Вот мои мужья».

А вот у меня вопрос: как она определяет, сегодня дома Хазанов или кто-то другой? Или это потом выясняется?

Говорят, он сегодня бродит по Москве в образе нечесаного бородатого мужика Миклухи Маклая, скорифанился с андеграундом и пугает городскую элиту незамысловатыми речами, типа:

– Подайте на пропитание,

проявите сострадание

к обречённым на голодание

и на вечное скитание…

да побыстрей, а то аптеки скоро закроются!

А хотите я вам секрет открою страшный, как говорит Задорнов, только вам, больше никому (по секрету всему свету) тс-с, тихо, тс-с, только шепотом: в Аншлаге у всех артистов большие проблемы с памятью, поэтому у них одни шутки на всех! Они забывают, что так уже кто-то раньше шутил. А Регина, у-у Регина…. Это внучка черепахи Тортиллы – не такая же старая, а такая же склерозница. Знаете, почему из Аншлага артисты разбегаются? Потому что она их всех между собой путает. Даже объявить выход не в состоянии, ей для этого (тс-с, тихо) ей для этого из зала записки присылают с подсказками в рифму. Она всех и заразила беспамятством. Ребятам обидно, конечно. Пишут-пишут, пыхтят ночами тёмными, не жалея сил и здоровья, на утро вымученные, но счастливые приносят свои творения…, а они все один в один, как на ксероксе распечатанные!

О, Степаненко показывают – помесь Хрюши со Степашкой: Степашка она по голосу, а Хрюша по всему остальному. Но должен сказать, что «Спокойной ночи, малыши» у Петросяна дома сильно затянулось! Говорят, что он собирается в ближайшее время ещё личных пакемонов и телепузиков завести с дистанционным пультом управления, чтобы, в отличие от устаревшей модели (Степаненко), их можно было в любой момент выключить или хотя бы уменьшить громкость.

А в кружке самодеятельности «Кривое зеркало» опять одни и те же кривые рожи. Интересно, с чего их так скривило? Наверное, показывали друг другу свои выступления, а после с горя перепились до потери чувства реальности стакана, постоянно проскальзывающего между пальцев таких же нереальных рук! А утром, когда смотрят в зеркало, всем становится смешно.

Кого ещё забыли? Кого? «Comedy club». Ну, это ребята, которые так много шутят о чужих «колбасах», что невольно возникает вопрос: а что у них со своими? Природа, как известно, тоже любит пошутить.

Вот сижу я перед телевизором и понимаю, что мог бы стать писателем не хуже других, я же все их секреты знаю. А с другой стороны нет, ни за что! Я, значит, буду мучиться писать, не видя света белого, выдумывать что-то такое – эдакое, а потом какой-нибудь придурок сядет перед ящиком и начнёт меня по косточкам разбирать. Не-ет, гораздо приятнее это делать самому и чувствовать себя на высоте!

Пара слов с трибуны

В аудитории стало тихо: все, собравшиеся расселись по местам и теперь внимательно смотрели на ведущего, уже с минуту мявшегося около трибуны. Публика собралась довольно интеллигентная, в основном деятели культуры: актёры, музыканты, писатели, поэты и т.д.; так что терпения и манер хватило на то, чтобы чуть-чуть потомиться ожиданием. Наконец, все приготовления за кулисами были закончены, ведущий кивнул кому-то в сторону и приступил к своим обязанностям.

Ведущий:

– Дамы и господа! Сегодня знаменательный день, потому что мы вручаем орден «За заслуги перед Отечеством» наидостойнейшему человеку: поэту, драматургу, сценаристу, члену Союза писателей Василию Фёдоровичу Перемычкину! Встречайте.

На трибуну поднимается мужчина на вид лет пятидесяти, с редкими зализанными назад чёрными с проседью волосами, в коричневом костюме и при галстуке. Боевой генерал, специально приглашённый на церемонию, вручил мужчине медаль, которую тот не преминул сразу же надеть, а ведущий передал пышный букет цветов… Всё честь по чести, как полагается в таких случаях.

Ведущий:

– Василий Фёдорович, вы не скажете нам пару слов?

Награждённый выступил вперёд, оттеснив с трибуны ведущего, не найдя удобного места для букета, сунул его куда-то вниз и как бы невзначай подоткнул несколько раз ногой. После этого его довольно ясный, но колючий взгляд устремился в зал.

Перемычкин:

– Прежде, чем начать говорить, я хочу… сказать. И сказать я хочу, что в этом зале есть ещё один замечательный человек – это Фёдор Васильевич Поклёпкин, мой личный юрист и прокурор. Вот он сидит на первом ряду. В связи с этим прошу учесть, что каждое произнесённое мною слово с этой трибуны является авторским и любое несанкционированное за… писывание, пере… писывание, копирование, фотографирование, запоминание и публичное прослушивание, прочитывание, пере… сказывание, упоминание, вспоминание и попытка вспомнить… запрещены! Все права защищены, нарушение строго карается законом и… и другими методами воздействия. Как говориться: «хочешь жить – умей судиться!». Вот так-то лучше, теперь можно приступать.

Дамы и господа! Я выражаю глубокую признательность всем тем, кто по достоинству оценил мои выдающиеся творческие заслуги, но об этом позже, ибо сейчас речь пойдёт о поэзии. Ни для кого из вас не секрет, какой огромный вклад в этот вид искусства внёс я. Те, кто всё-таки ещё не в курсе, могут обратиться к моему личному юристу. Он объяснит… доходчиво. Дело в том, что в современном мире заниматься поэзией крайне сложно. Сколько всего уже сотворено, сколько создано, сколько бумаги, понимаешь, испорчено нашими предками. То ли дело, например, в каменном веке. На стенах пещер чёртиков рисовать каждый дурак умеет, а вот сказать что-нибудь внятное… Вот и получается, загнали мамонта в ловушку или тигра саблезубого камнями забросали и прыгают вокруг него с криками: «Угу! Угу! Угу!». А ты взял и вместо «Угу!», «Ага!» – крикнул. И всё, ты творческая личность, ты новое слово изобрёл. А если два раза крикнул: «Ага-ага!», то это уже рифма. Стало быть, ты поэт, тебя все уважают, во время делёжки лучшие куски мяса имеешь. Женщины опять же игриво посматривать начинают. Любой сказал в рифму своё «ага-ага» и она твоя. Камнем на стене новое слово нацарапал – запатентовал. А ежели ты ещё и рыгнёшь, обожравшись, так вообще всех «за пояс заткнёшь»!

Перемычкин запнулся, упершись взглядом в кого-то из зрителей:

– Эй, мужчина в кожаном пиджаке, я что что-то смешное сказал? Ну, сейчас тебе будет не до смеха! Федор Васильевич, разберитесь с гражданином.

Поклёпкин встал, повернулся в сторону мужчины и поднял над головой табличку с надписью: «Моральное оскорбление – штраф 5000$».

Перемычкин:

– Вот так-то лучше. Или взять к примеру наши славянские племена. Один посёлок на сотни километров, а в посёлке три хижины и шесть человек обитателей. Так ежели среди этих шести человек один горемыка и сыщется с малюсеньким зародышем таланта при общей психической недоразвитости, они ж из него пророка сделают! И с рифмами его не поспоришь и в плагиате не обвинишь, потому что кроме него никого больше и нет. Если со временем посёлок разрастется человек до двадцати, тогда уже и конкуренция возможна, тогда уже двум поэтом соседствовать придётся. Неприятно, конечно, но терпимо, потому что народ всё равно ничего не понимает, а сами поэты тем более. А вот когда посёлок ещё больше станет и будет называться… этой…, как её… деревней с тремя своими личными рифмоплётами и одним памятником тому первому, который умер…, вот тут жди беды. Обязательно какой-нибудь грамотей сыщется (хоть один, но найдётся) и скажет, что вот так нынче уже не пишут и что подобные обороты уже употреблялись в соседней деревне их местным оратором! Он испохабит все работы, разобьёт в пух и прах все произведения, перессорит со всеми соседями, будет лезть своим длинным носом в каждый пергамент и, въедаясь в буквы, словно мышь в головку сыра, учить поэтов, как нужно правильно писать… А его за это обзовут критиком и поставят на руководящую должность! Это вместо того, чтобы четвертовать или на муравейник посадить голой… непосредственностью по народному обычаю!

Перемычкин снова запнулся на самой высокой ноте своего соло выступления:

– Эй вы, дама с лицом сушёной воблы, что вы так ехидно улыбаетесь? Вы, случайно, не из критиков будете? Нет? Федор Васильевич, тогда это наш клиент.

Поклёпкин встал, повернулся в зал, высматривая жертву, а высмотрев, поднял над головой и показал даме бланк повестки в суд. Лёгкая, едва заметная тень зарождающейся улыбки, которая действительно имела место на лице женщины, мгновенно покинула его, сменившись хмурой растерянностью.

Перемычкин:

– Вот так-то лучше. На чём я остановился?

– На муравейнике, – тихо подсказал ведущий.

– Ах, да… муравейник. С этих пор мирное творческое сосуществование заканчивается. Ещё чуть расширим деревню. Что получается? – посёлок городского типа. Поэтов пруд пруди, критиков в два раза больше и уже появляются первые пародисты. Сначала пародируют хороших поэтов, потом плохих, затем всех и, наконец, появляются пародисты на пародистов. Круг замыкается, когда те, которых считали хорошими поэтами, начинают нагло сдирать тексты у тех, кого считали самыми посредственными, самыми бездарными пародистами на пародистов! Теперь уже и поэт – не поэт, теперь это и воин, и охотник: охотник до чужого и воин до своего, которое может стать чужим или когда-то им было. Кто вперёд ворованное прочитает, тот и автор. Кто кому первый палицей по башке тюкнет, тот и прав. Но критика теперь уже трогать нельзя. Шпокнешь критика, кто на тебя рецензию хорошую напишет? А-а. вот, если писал хорошую, а написал… как есть…, тогда другое дело, тогда и шпокнуть не грех. Да, критики в те времена ой как часто менялись… то ли дело теперь, в наше время. Трудно, друзья мои, очень трудно быть настоящим поэтом в огромной стране с богатой историей, где каждая сволочь…, т.е. я хотел сказать, свободная личность норовит след в веках оставить. Опять же, народу сколько. Если раньше Музе делать было нечего, и она засиживалась, можно сказать, жила десятилетиями у одного деятеля, прежде чем находился ещё кто-то, то теперь, пока облетит всех этих… сотоварищей, по минуте на брата не хватает. Иногда просто нервы не выдерживают, схватишь её за грудки да как тряхнёшь, мол, ну ты… Муза…, подруга дней моих суровых… поймаешь сам себя на мысли и скорее бежать на полусогнутых за компьютер – печатать:

«Подруга дней моих суровых,

Прекрасна ты в кроссовках новых.

Раскрылся твой цветок вовсю!

Я в сердце всю тебя носю…»

Вот так. А бывает ещё хуже: не спишь, рвёшь волосы на голове, мучаешься, страдаешь душой, занимаешься черте чем все ночи напролёт и лишь под утро с жуткого похмелья… творческого…, на пределе сил рождаешь стих! Я помню точно так я произвёл на свет строки:

«Буря мглою

Небо кроет,

Вихри снега закрутив…

Банку вскрою:

Хлеб с икрою

И родной аперитив».

А потом оказывается, что такие строки уже есть у этого…, как его… на «М»…

– У Пушкина, – подсказали из зала.

Перемычкин:

– Кто сказал: «У Пушкина»? Кто это сказал?!

– Ну, я, – ответил мужчина со второго ряда.

Перемычкин:

– Федор Васильевич, зафиксируйте, как представитель закона, моральное оскорбление, нанесённое мне вот этим гражданином, недвузначно намекнувшим на то, что я не знаком с творчеством Александра Сергеевича Пушкина.

Мужчина вскочил с места:

– Это провокация! Я протестую!

Поклёпкин:

– Протест отклоняется.

Увидев, что мужчина порывается уйти, Поклёпкин рванул наперерез.

Поклёпкин:

– Вам вменяется в вину неуважительное отношение к выступающему и оскорбление его человеческого достоинства своим демонстративным уходом из аудитории! Потрудитесь явиться в суд.

Мужчина, озираясь, вернулся на своё место и сел. Поклёпкин последовал за ним.

Поклёпкин:

– Вы обвиняетесь в намеренном оскорблении моего клиента своим надменным восседанием в кресле, в то время, как он стоит!

Мужчина вскочил и начал негодующе роптать:

– Граждане, да что же это такое делается?!

Одновременно с ним с мест повскакивала половина зала, опасаясь аналогичного обвинения. К ним присоединились остальные. Кто-то даже решился похлопать в ладоши, другие подхватили, а в результате получилась вполне идиллическая картина. Но Поклёпкин не собирался отпускать свою жертву. Как истинный хищник, он должен был добить его до конца.

Поклёпкин:

– Вы обвиняетесь в подстрекательстве слушателей к саботажу выступления! Это уже серьёзная статья. Вы влипли по самые уши.

Бедолага зажал руками рот и зажмурил глаза.

Полёпкин:

– Вы оскорбляете своим невниманием. Откройте глаза!

Мужчина открыл и остался стоять так, с зажатым ртом и открытыми выпученными, искажёнными обидой глазами даже тогда, когда все остальные уже сели. Поклёпкин с чувством глубокого удовлетворения пошёл на своё место, а он простоял в нелепой позе до конца выступления, боясь даже шелохнуться.

Перемычкин:

– Вот так-то лучше. Не умеешь судиться – разговаривай молча! На чём я остановился? Ах да, на Пушкине. С классиком, конечно, не поспоришь, а хотелось бы… Ведь, как всё-таки обидно, друзья мои, что все эти душевные муки и бессонные ночи пропадают даром! А кто в этом виноват?!

Поклёпкин приподнялся с места. Сидящие в зале люди инстинктивно втянули головы в плечи. Сбежать никто не пытался, но каждому только этого и хотелось… очень. Оратор сделал успокаивающий жест рукой прокурору и тот сел обратно.

Перемычкин:

– Кто в этом виноват? Опять Муза? Что, выдохлась старушка и начала подбрасывать строки не первой свежести? Так тут же ещё и плагиатом попахивает. Не дословно, конечно, но смысл-то похож! Ну и что, что Пушкин написал раньше, плагиат-то на лицо! Ну и что, что с классиком не поспоришь… Эх, да будь он жив, я бы его… Зато с присяжными в суде на этот счёт поспорить можно. Я даже стихотворение об этом написал, очень красивое и глубокое стихотворение:

«Если кто-то в прошлой жизни,

Не видав меня ни разу,

Выкрал вдруг строку из мысли,

Значит, экстрасенс, зараза!»

На основании этого умозаключения я и буду оспаривать в суде непреклонность решений, касающихся поэтов, живших в прошлом. Так что, эй вы, статуя (крикнул он человеку, застывшему неподвижно с зажатым руками ртом), ещё неизвестно, кто написал: «Буря мглою небо кроет…» да и всё остальное, кстати, тоже! Вот так-то лучше. Как говориться: «хочешь жить – умей судиться!». Спасибо за внимание.

Когда Перемычкин с прокурором ушли, весь зал вздохнул облегчённо. Мужчина, которого обозвали статуей, на негнущихся непослушных ногах медленно поплёлся к выходу под красноречивые сочувствующие взгляды. Молодой парень с плеером на поясе воткнул в уши наушники и даже начал, сидя, пританцовывать. Его телодвижения случайно заметили и, когда ведущий, ободренный тем, что всё обошлось «малой кровью», представил следующего оратора, из зала на него смотрели стройные ряды тёмных солнцезащитных очков, наушников и просто самодельных затычек для ушей.