Текст книги "Смешно и грустно. Сборник рассказов"

***

Автор:

– У меня есть знакомая девушка – профессиональный психолог. Однажды, она сказала мне, что по поведению человека в транспорте или на остановке она может понять его характер, его личные проблемы и даже обрисовать в подробностях его быт. Считается, что увидеть внутренний мир кого-то можно во время еды или в бане, на речке…, там, где он остаётся раздетым и открытым. Но, попадая на остановку, мы так же непроизвольно, можно сказать, подсознательно входим в определённое состояние, которое вырабатывается с личным опытом, становимся непосредственными. Я частенько вижу такую… непосредственность.

А вон мой сосед с балкона свесился – нервно курит.

(На балконе появляется человек с сигаретой. Он машет рукой Автору в знак приветствия и тот отвечает ему жестом).

Автор (зрителям):

– По секрету скажу, большой писатель, ага, творческая личность – фантаст. Уж он-то точно знает, что такое остановка. Он всё знает…

Кстати, если когда-нибудь на улице вы увидите человека в трусах и тапочках на босу ногу, стоящим с нелепым отсутствующим выражением лица и мусорным ведром в руке, не удивляйтесь – это всего-навсего писатель или поэт, к которому внезапно пришла муза.

Автор (писателю):

– Сосед! Спускайся сюда, поделись творческими мыслями. Вечер-то какой!

Автор (зрителям):

– Я долго не воспринимал всерьёз фантастику, до тех пор, пока не понял, что вымыслом очень часто кажется то, чего просто не можешь понять и что реально всё, во что веришь. Сосед говорит, что абсолютно ничего не придумывает, что вся информация берётся из жизни, из пространства, нас окружающего, и что рано или поздно любая, даже самая бредовая мысль будет доказана научно.

(На сцену выходит писатель).

Остановка

Я стоял на конечной остановке, подставляя лицо порывам теплого летнего ветра. С момента ухода рейсового магнитобуса прошло всего 10 минут, но народа скопилось уже более чем достаточно для начала представления.

Пора.

Из-за поворота показался небольшой двудверный магнитобус. Плавно покачиваясь из стороны в сторону, будто переваливаясь с одного магнитного уловителя на другой, он неторопливо подплывал к остановке.

– Что ж, будет интересно, – подумал я.

Толпа, стоящих на остановке, оживилась. Люди стали потихоньку, с деланным безразличием на лицах, выходить на проезжую часть дороги. Между тем, магнитобус, вместимостью примерно 50 посадочных мест, оказался уже на противоположной стороне улицы. Толпа напряглась. Множество сосредоточенных и серьёзных взглядов пыталось сейчас просверлить борт перевозчика, чтобы понять, сколько же у него дверей: две или три…, три или две…, нет – три…, да – две…, а вдруг… одна? Вот мучительная головоломка достойная пера Шекспира. Некоторые из ожидающих начали поспешно группироваться в кучки и перешёптываться:

– Я полезу в переднюю дверь, ты лезь в заднюю, а Витёк пусть в среднюю попробует, если она есть.

Магнитобус обогнул кольцо. Народное напряжение достигло пика и, как только водитель нажал кнопку тормоза, я громко скомандовал:

– На старт, внимание, марш!

Топот ног заглушил последнее слово. За бесшумно открывшимися дверьми, стояли довольные поездкой пассажиры, приготовившись к выходу. Не ту-то было!

Толпа с рёвом вмялась в магнитобус…. Именно вмялась: передних придавило к борту, пытавшихся выйти отбросили обратно в салон, не оставив никакой надежды на благополучный исход столкновения. Пожилые женщины, только что еле стоявшие на ногах, и, предусмотрительно прихватившие из дома бадики, теперь ловко орудовали ими, используя вместо багров. Загнутыми концами бадиков– багров они цепляли и дёргали впереди бегущих за ноги, валили на землю и, наступая на спины распластавшихся неудачников, двигались дальше к заветной цели! Не имеющие такого грозного оружия, усердно расталкивали окружающих локтями, заодно, отталкиваясь ими от людей, словно пытаясь плыть по плечам и головам. Более пассивная и слабая молодёжь интенсивно выбрасывалась в задние ряды. Но и этого показалось мало. В бой вступила тяжёлая артиллерия: набитые неизвестно чем сумки не щадили никого; железные тележки с привязанными картофельными мешками, успешно расчищали путь своим владельцам, подминая под себя всё, что встречалось на пути.

Кто-то исступлённо закричал срывающимся голосом:

– Занимайте очередь!

и из последних сил дёрнулся вперёд…. Из застеклённого окна свисла женская фигура. Попытка выбраться из салона оказалась успешной. Она с размаху шлёпнулась на асфальт и поползла на коленях прочь, волоча за собой дамскую сумочку из натуральной кожи. Её запачканное лицо с подбитым глазом, не смотря на только что пережитый кошмар, светилось от счастья. Увидев эту картину, часть обделённой, но шустрой молодёжи побежала к окну в полной уверенности, что подобным образом можно не только выйти, но и войти в транспорт.

Всё это происходило практически одновременно и длилось от силы минуты две.

Натиск оказался слишком силён. Не выдержав избыточного давления озверевших деградантов, магнитобус начал заваливаться на бок. Водитель, выпучив от ужаса глаза, крикнул:

– На-а-за-ад!!!

и автоматически вдавил кнопку катапульты. Открылся потолочный люк, и водителя швырнуло на улицу, будто машина выплюнула надоевшую жвачку, поэтому окончание крика донеслось уже издалека. Из-за крена машины, он, естественно, полетел не вверх, а в сторону фонтана, что стоял в центре объездного кольца, куда он благополучно и приземлился.

Толпа отпрянула назад, отлепив, наконец, прижатые тела и размазанные лица от борта…, но было поздно. Магнитобус заскрипел, словно застонал и рухнул…

Повисла тишина. Люди тупо смотрели на деяние рук своих и молчали.

Водитель выбрался из фонтана и уже бежал к нам, прихрамывая, чавкая мокрыми ботинками и матерясь по дороге. Из открытой двери перевёрнутого магнитобуса показалась седая голова. Голова крадучись огляделась по сторонам и чихнула. Через секунду из дверей так же крадучись, втянув головы в плечи, стали выползать пассажиры. Водитель, который уже успел добежать до остановки, вдруг, перестал материться, посмотрел в лица тех, кто только что так нелепо сломал его рабочий день, со злостью плюнул на асфальт и полез в кабину, чтобы вызвать по связи спасателей.

– А чё? Сам виноват. Не умеешь водить – не лезь! – сказал, вдруг, один из стоявших.

– Надо жалобу написать – добавил другой.

– Коллективную… – заключила третья.

* * *

Народа на остановке становилось всё больше. Из-за поворота показался длинный магнитобус с «гармошкой».

– Ну-у, этот не свалят – подумал я.

Водитель «гармошки» оказался шофёром опытным. Увидев судьбу своего предшественника, он находу открыл двери, ещё не доехав до остановки, и пассажиры начали поспешно выпрыгивать и откатываться в сторону, к обочине, неаккуратно валяясь в пыли. Они сыпались словно семечки из подсолнуха, пачкая и разрывая, дорогие по виду наряды.

К остановке магнитобус был подан совершенно пустым, а бывшие пассажиры всем скопом отправились к фонтану… мыться. Предостерегающее табло: «Купаться запрещено!» по-видимому, никого не смутило.

– Всех не посодють – доносилось оттуда.

– Всегда так: думаешь – семечки, а там – одна лузга! – словно закончив мои мысли, сказал пожилой мужчина, стоявший ко мне спиной. Я с удивлением посмотрел на него. Он почувствовал мой взгляд и обернулся. На нижней губе у него висела шкурка от семечки. Я горько улыбнулся, если это искривление губ вообще можно назвать улыбкой, и подумал, что умных мыслей в нашем веке ждать не приходится.

Я громко скомандовал:

– На старт, внимание, марш!

…и засмеялся.

Толпа рванулась, а мужчина со шкуркой на губе посмотрел на меня с такой ненавистью, что я решил отвести взгляд.

Нет, я вовсе не работаю регулировщиком посадки-высадки, просто, иногда, во мне просыпается надежда в то, что люди всё-таки способны понимать некоторые элементарные вещи, хотя бы через юмор. В каком-нибудь далёком двадцатом веке меня назвали бы джентльменом, может быть – гражданином…, а сейчас смотрят, как на придурка или инопланетянина, не замечая массовой деградации и вопиющего дебилизма. А ведь, всё началось не сегодня, всё началось ещё тогда – в далёком двадцатом…, а может быть, ещё раньше. Но и тогда старались не замечать… и не думать. Ведь, так проще. Проще, но не лучше! Отсутствие препятствий – самое большое препятствие, а путь наименьшего сопротивления, как правило, тупиковый. Думайте, люди! Думайте! Не бойтесь покинуть своё комфортное ложе слепости, не бойтесь шокирующего прозрения, не бойтесь…. Не бойтесь остаться в одиночестве, поднявшись хотя бы на одну ступень выше окружающих вас посредственностей, не бойтесь…. Одиночество – кладезь для разума, источник для размышлений. Мысли и юмор – это последнее, что у нас осталось. Ни ВЕРЫ, ни ЛЮБВИ, ни НАДЕЖДЫ…, только мысли и юмор. Те, кто потерял мысли, стали деградантами. Те, кто потерял юмор – сошли с ума…. Думайте, люди…, думайте!

Толпа ревела, как турбины устаревших самолётов. У одного из стариков не выдержали нервы. Он выскочил на дорогу перед тормозившим транспортом и закричал:

– Стой, вражинаааа!!!

Он раскинул руки в стороны, приготовившись к сокрушительному удару…, но магнитобус уже остановился, и его жертва осталась не оценённой.

Поток людей вливался в салон, стараясь как можно скорее рассредоточиться по свободным местам. А на улице-е…. Мужчина среднего возраста в коричневой куртке резким движением сорвал юбку с женщины впереди себя и, пока та прыгала, пытаясь натянуть её назад, проскочил ближе к двери (назад, в смысле обратно, а не (на что?) – на зад). Но зайти ему не дали. Над головами показался ржавый металл совковой лопаты, которая, как дамоклов меч, с силой опустилась на спину мужчине аккурат между лопаток. Один ловкач, пробежавшись по плечам, забрался на крышу и проник внутрь через вентиляционный люк. И снова: локти, бадики, сумки, тачки, чёрная брань и ни одного «человеческого» лица.

Когда все влезли, расселись и немного успокоились, зашёл в магнитобус и я. Салон оказался полупустым. Те, кто только что дрались и ругались, теперь вполне мирно беседовали; вернее, соседи по креслам жаловались друг другу на остальных. Вот одна:

– Вы знаете, а вон тот – толстый – сделал вид, что отпихнуть меня пытается, а сам прямо за грудь схватил…

А соседка ей:

– Да это что? Вон-вон, видишь…, вон тётка впереди сидит со следами асфальта на лице? Сказать, что с ней успели сделать за эти несколько минут? Да, а я всё видела, всё!

Или вот, мужчина сидит рядом с женщиной и говорит ей:

– У меня больное сердце. Нервные стрессы отражаются моментально…, а она меня старым пердуном обозвала. А, главное, за что? Ну, слегка, почти случайно коленом её подпнул. Кто ж ей виноват, что она на ногах не держится?

Один только мужчина средних лет в коричневой куртке сидит, молчит и злобно шарит взглядом по салону: где же, где же, у кого эта ненавистная совковая лопата? Кто враг?

Разговоры утихнут ещё не скоро. Так и будут жаловаться на хамство, на бескультурье, на здоровье своё никудышнее, красочно описывая, как кого и куда пихнули и во что это вылилось. Нашего человека, вообще, хлебом не корми, дай пожаловаться и пообсуждать кого-нибудь. Потом начнут говорить о погоде, о правительстве, которое давно пора разогнать, об экологии…. Не скажут только об одном…, о том, что у каждого из них впереди ещё один длинный ПУСТОЙ день.

Двери закрылись, «гармошка» тронулась.

– Уважаемые пассажиры! Пожалуйста, оплатите проезд! – проговорил бортовой компьютер.

Я приложил указательный палец к номеру кресла на подлокотнике, и с моего виртуального счёта сняли сумму равную стоимости проезда. Над креслом повисла голограмма: «Оплачено». Я огляделся, во всём салоне высветились ещё две такие надписи зелёного цвета. Над остальными местами висели жёлтые строчки: «Льготы. Проезд бесплатный».

Следующую остановку магнитобус промчался мимо, даже не снизив скорости.

– Всё верно, – подумал я, – стоять нельзя. Остановка – это смерть. Жизнь – это движение… и развитие…. Нет, борьба за развитие. Остановка в развитии – это уже отступление назад, это уже деградация; незаметная, незамедлительная… и это даже хуже смерти – это смерть при жизни. Интересно, остались ли ещё такие, как я? Должны быть…, впрочем…, во всяком случае, не встречал…, а жаль…

Время идёт, «гармошка» мчится, а люди в ней продолжают стоять на остановке – той грязной, вонючей остановке и вместе с ней неуклонно катятся вниз, отталкиваясь друг от друга локтями, перегоняя, ставя подножки… вниз…, в свой очередной никчёмный ПУСТОЙ день.

***

Автор (дворнику):

– Фёдор Иванович, а что такое остановка для тебя?

Дворник (похихикивая):

– Остановка-то? – место, где я мусор мету.

Автор (дворнику):

– Ну, а если подойти к этому вопросу философски?

Дворник:

– А философски… Остановка – это переосмысление, пересмотр событий прошлого. Тот, кто поумнее, сам изредка останавливает себя, чтобы в порыве даже самых чистых стремлений и при полной убеждённости в правильности выбранного пути, не наломать дров.

Автор:

– Но бывает, что человек слаб или возгордился слишком, или вообще не знает, что можно встать на углу дома взглянуть со стороны на себя и на других…

Мимо пробегает парень:

– Я быстро, только сигарет куплю в ларьке…

Дворник:

– Когда человек не хочет или не может сам остановиться, чтобы посмотреть по сторонам, тогда судьба подбрасывает ему события да такие, что он просто выпадает из реальности на какое-то время. Иногда и из жизни выпадает, но это уже в очень запущенных случаях.

Автор:

– Да. Я знаю такой случай. Он так ничего и не понял даже на самом краю.

Занавес

.

Скучный день

Внутри дракон! Внутри мой минотавр!

К душе пробрался беспощадный демон!

Он пьёт её целительный нектар

И за меня он управляет телом.22
  Эпиграф автора.


[Закрыть]

Николай Фёдорович Зудых проснулся, как обычно, рано. Несмотря на то, что на пенсию он вышел уже десять лет назад, привычка вставать засветло до сих пор не покидала его. Да и старый изношенный организм давал постоянные сбои, выражавшиеся чаще в смещении биоритма, нежели в обострении заработанных недугов. Поэтому, открыв глаза около 5-ти часов утра, закрыть их больше он не смог, так как ни в одном ни малейших остатков сна не было. Впрочем, его это нисколько не огорчило. Широко зевнув, он пошевелил ногами, слегка поправил одеяло и ещё минут двадцать лежал так, тупо глядя в потолок и не думая совершенно ни о чём. Занятие это совсем несложное и даже интересное для человека натренированного безмыслием и безмолвием, коим Николай Фёдорович безусловно являлся, будучи одиноким, благоустроенным пенсионером, если этот слой населения вообще можно считать благоустроенным. Впрочем, пенсия у него неплохая, плюс инвалидность, плюс льготы, родственники в деревне, которые всегда помогали, хоть и ненавидели его точно так же, как и он их. Может быть чуть больше, но это не важно. Да, дочь – красавица, если ни писанная, то уж мазанная точно (чего-чего, а химии в магазинах косметики сейчас хватает) – сбежала в коммуналку, как только вышла замуж и приезжала в гости только по великой надобности, но всегда с хорошими подарками, что тоже можно считать прибылью. Правда, звонила она исправно, как всякая любящая дочь и каждый раз одними и теми же стандартными фразами, но с большой искренностью справлялась о здоровье дорогого папочки, дескать, не пора ли приезжать за наследством, вдруг прозеваю, когда покойничек «созреет»? В общем, богачом Николая Фёдоровича не назовёшь, но и о настоящей бедности он знал только понаслышке, что, впрочем, не мешало ему клясть правительство на чём свет стоит, поддакивать причитающим соседям, которые в свою очередь думали, что это они ему поддакивают, гундеть, скулить, ныть, кряхтеть, сопеть, сучить кулаками, качать права и трясти ветеранской книжкой по всякому удобному случаю.

Двухкомнатная квартира, в которой он обитал на третьем этаже пятиэтажки, не выглядела особенно ухоженной, но и запущенной её тоже назвать нельзя. Старая пыльная мебель в исправном состоянии, обои выцвели, но держатся на стенах крепко, ванная и туалетная комнаты работают, хоть и загажены, а немытой посуды: всего несколько кастрюль недельной давности и четыре тарелки; бокал же не моется принципиально никогда, отчего понять его первоначальный цвет становится делом совершенно невозможным. Алое, герань и кактус мирно соседствуют на подоконнике, правда зрительный контраст создаётся невероятный по своей нелепости. Герань в центре цветёт и благоухает. Слева от неё захлёбывается в мокром песке кактус, начиная уже подгнивать. Справа же от герани из соседнего горшка торчат сухие корявые былины, узнать алое в которых очень и очень непросто. Дело в том, что каждый раз, когда Николай Фёдорович «вспоминал» о цветах, он наливал воду в небольшой черпачок и начинал поливать растения как положено слева направо. Вот только воды хватало ровно на два горшка: на кактус и герань. Повторить процедуру у Зудых не было ни сил, ни желания, поэтому несчастный алое продолжал сохнуть на корню. Почему это происходило, Зудых не понимал. Каждый раз одно и тоже, движение в движение. Нет, он не был идиотом и прекрасно знал, что алое любит воду, а кактус часто поливать нельзя, но поделать ничего не мог… и не хотел. Сначала его до бешенства раздражало, когда он, будто очнувшись, ловил себя на том, что снова сделал что-либо автоматически, потому что создавалось ощущение бесконтрольности собственного тела, и это казалось ужасным. Но после первого же инфаркта он махнул на всё рукой и предпочёл подыскивать позитивные объяснения подобной неосознанности, возвышая её чуть ли ни до уровня героических поступков, дескать, эвон, как я себя натренировал!

Как известно, любое жилище является плодом сознания его хозяев, их мировоззрения, привычек и представляет собой не просто место жительства, но целый замкнутый мир для отдельного человека или отдельной семьи независимо от размеров этого мира. Даже на самом маленьком клочке пространства человек стремиться создать «идиллию» по своему, может быть далеко не лучшему, подобию. Квартира Николая Фёдоровича не стала исключением из правил, поэтому вполне естественно, что за собой он ухаживал точно так же, как за ней, точнее, за ней, так же, как за собой – практически никак. Нет, брился он исправно… раз в неделю и раз в неделю же выносил из дома мусор. Запаха пота и грязи от собственного тела, к которым давно привык, он не чувствовал так же, как запаха затхлости и вечного смрада от дешёвых сигарет в квартире, а слипшиеся засаленные волосы находил весьма покладистыми при расчёсывании. Правда, после этой процедуры гребень выглядел так, словно им пытались вскопать огород.

Насмотревшись на серый потолок вдоволь, и решив, что пора вставать, Николай Фёдорович спустил ноги с кровати, сел, нащупал ногами затоптанные шлёпанцы, одел, хотел было потянуться, но передумал, ещё раз смачно зевнул и побрёл в коридор в одних семейных трусах и шлёпанцах, громко шаркая последними по полу. Задники тапок противно липли к пяткам, а носки к полу, но этого пенсионер старался не замечать, как и многого другого. По пути он включил свет везде, где только мог, а добравшись до ванной, на всю открыл кран горячей воды. Подождав, пока застоявшаяся вода сольётся, сунул под струю кончик указательного пальца и тут же отдёрнул руку.

– Горячая, – удовлетворённо сказал он.

Мыслей в голове, по-прежнему, не было, а всё это он проделал чисто автоматически – по привычке. Затем он отправился на кухню, где налил в чайник воды и поставил на плиту кипятиться. Потом, тем же заученным движением, что и в ванной, он пощупал отопительные батареи. Отдёрнув палец, хмыкнул несколько удивлённо, обнаружив, что топят сегодня наславу. Задержавшись у батареи ещё на несколько секунд, он пошёл обратно. Заглянув в ванную, где по-прежнему хлестала мощная струя воды, он тут же отпрянул от ударившего в лицо горячего пара и, оставив дверь открытой, пошаркал дальше в спальню, возжелав набросить халат на своё бренное тело. То, что он на себя набросил, выглядело древней половой тряпкой или, по крайней мере, какой-то замаранной простынёй, но никак не подходило под красивое, роскошное слово «халат», само по себе вызывающее тепло и нежность ласковых прикосновений…. Трудно даже понять, вещь ли это вообще или просто… оно. Однако когда-то оно халатом всё-таки было! В, висящее на стене, круглое пыльное зеркало Зудых так и не взглянул в твёрдой уверенности, что выглядит замечательно. Включив телевизор, он в третий раз пошёл в ванную, взял с полки специально купленный термометр, сунул его под струю и посмотрел на показания. Термометр показал 60 градусов. Николай Фёдорович грустно вздохнул, сделав для себя неутешительный вывод, что день обещает быть скучным.

– Совсем обнаглели, – буркнул он, – уже по утрам кипяток подавать стали.

Новости с телевидения не принесли ничего действительно нового, кроме новой волны шума, примитивно имитирующего бурную жизнь в этой скучной обители. Интеллигент может жить один, пребывая в мире книг и собственных мыслей. Творец может жить один, потому что ему по определению не бывает скучно, чем бы он ни занимался. Даже обычный работяга, при необходимости может жить один, постоянно находя себе маленькие цели для большого труда и такие же маленькие радости от достижения этих целей. Зудых не мог. Нет, жить-то он жил, но ни капли осмысленности в этой жизни не было даже в молодости, а с возрастом подобные люди становятся опасны для общества. Пустые головы всегда опасны, если не управляются сверху.

Квартира между тем наполнилась паром настолько, что дышать сделалось трудно и Николай Фёдорович почувствовал, что его изношенное старческое сердце паскудно заворочалось и затрепетало так, будто раненная птица в отчаянье бьётся изнутри о костяной заслон грудной клетки. Прижав к левой стороне груди ладонь, пенсионер поспешил на кухню и распахнул настежь окно. Морозный зимний воздух бурно ворвался в жилище. Серый, пасмурный день вдохнул свежесть, залихватский свист пурги и сверкающие искры весёлого настроения, которые начали прыгать по кухне и отплясывать свои ритуальные вьюжно-снежные пляски. От резкого температурного перепада у пенсионера совсем перехватило дыхание, голова закружилась, а в глазах потемнело. Он отшатнулся, облокотившись одной рукой о край стола, ладонью другой руки прикрыл глаза и простоял так добрых пять минут. Стресс окончательно пробудил его и заставил мозг судорожно работать… по заученной схеме. Ожидать от него чего-то необычного было бы смешно. Придя в себя, Зудых в ярости посеменил к телефону в зал. На журнальном столике рядом с телефоном лежал футляр с очками и телефонная книжка. Схватив и то и другое, Николай Фёдорович не сразу сообразил, что сделать в первую очередь: одеть очки или открыть книжку; и несколько раз поднимал вверх то одну, то другую руку, будто взвешивая предметы. Потом, воскликнув «К чёрту!», бросил всё обратно на столик и схватил телефонную трубку – номер котельной он и так знал наизусть. Женский голос ответил почти сразу:

– Котельная, оператор слу…

Николай Фёдорович не дал ей закончить.

– Вы что там с ума посходили?! – закричал он в трубку, – Вы почему так топите? У меня через вас чуть сердце ни остановилось… от жары! Я на вас жаловаться буду!

– Это снова вы? – Спросили на том конце провода, терпеливо дослушав до конца, – И что вам спокойно не живётся?

– Что?! Вы ещё хамить будете? Как ваша фамилия? Я напишу докладную вашему начальству.

– Топилина Ольга Ивановна, старший оператор.

– Дайте телефон вашего начальника.

– Мы работаем по графику, температуру выдерживаем верно, – ответила женщина.

– Дайте телефон начальника, я вам говорю…, выдерживают они…

– Не имею права. Пишите письма.

– Всё! – снова закричал Николай Фёдорович, – Всё! Считайте, что вы больше не работаете! Я вам покажу письма!

И бросил трубку. От сердца отлегло. Он достал из кармана тряпки—халата сигареты (хм, там ещё и карман имеется?) и с удовольствием закурил.

– Кажется, я ошибся насчёт скуки, – подумал он, – день-то налаживается!

А оператор котельной Ольга Ивановна, повесив трубку, печально сообщила напарнице, что настроение ей с утра уже испортили.

– И так работа собачья: целыми ночами за копейки пашем; а тут ещё такие вот… жильцы. Холодно – плохо и тепло – всё равно плохо, не угодишь.