Текст книги "Смешно и грустно. Сборник рассказов"

* * *

Чайник шумел вовсю, немалая часть воды успела выкипеть. Николай Фёдорович выключил газ, заварил пакетик чая прямо в бокале, извлёк из холодильника кусок дорогой колбасы и хлеб. Хлеба он отрезал совсем тоненький кусочек, так для вида, а вот колбасы напахал, так напахал! Затем принёс лист бумаги, ручку и, устроившись за столом вместе с чаем, принялся писать жалобу в управляющую компанию на нерадивого оператора котельной. Уминая колбасу за обе щеки, запивая крепким чаем, вытирая жирные губы рукавом халата и периодически протирая им же стёкла очков, он очень старался не испачкать, ставший драгоценным, листок. Творческий процесс настолько поглотил его, что, подчиняясь внутренним инстинктивным желаниям, он даже не заметил, как достал и уничтожил ещё два куска колбасы. Час пролетел в одно мгновение, а когда сочинение было закончено, Зудых дважды прочёл его, сделав очень внимательное выражение лица, и изрёк следующее:

– Перепишу-ка я это на чистовик, документ всё-таки.

Этим он и занял следующие 30 минут, выводя каждую букву с особой тщательностью и приговаривая:

– Там всё должны понять…. Там всё должны понять… У-у хабалка безродная, паскудница бессовестная…. Хамить она мне будет.

В довершение сего, он аккуратно сложил листок пополам и пошёл в зал за конвертом. Конверты он хранил в шкатулке в серванте с посудой и уж чего-чего, а их там всегда было предостаточно. Упаковав письмо, Николай Фёдорович, вдруг резко спохватившись, почти бегом побежал в ванную, где по-прежнему бессмысленно лилась вода и горел свет, хотя на улице уже рассвело. Поспешно сунув под горячую струю термометр, он внимательно посмотрел на показания и недовольно бросив прибор на полку, вышел. Прибор снова показал 60 градусов.

На улицу выходить не хотелось, да Зудых ни за что и не вышел бы, но ради такого дела…. Письмо нужно, во что бы то ни стало, отнести на почту и как можно скорее. Пенсионер спешно собрался, выключил телевизор, взглянул на переполненное мусорное ведро, брезгливо сморщил нос и вышел за дверь, сунув драгоценный конверт во внутренний карман дублёнки семидесятых годов.

* * *

Когда оператор Ольга в очередной раз обходила котлы, всматриваясь в датчики сквозь вечный полумрак котельной, которую каждый сезон на протяжении восьми лет обещали закрыть, как несоответствующую техническим требованиям и санитарным условиям, но почему-то до сих пор не закрыли, то обнаружила резкое падение температуры и увеличение расхода воды. Предприняв все необходимые меры, и до конца уверившись в своих опасениях, она позвонила в ПДС33
  ПДС – производственно-диспетчерская служба.


[Закрыть] и вызвала аварийную бригаду, сообщив о подозрении прорыва на линии. Подобные вещи происходили постоянно, потому что трубы, проложенные под землёй, были ровесниками самой котельной, которую, как уже говорилось, никак не получалось закрыть, зато замечательно получалось закрывать глаза на то, на что закрывать их было выгодно! Естественно, всё это сильно прибавляло работы, а главное нервотрёпки рядовым работникам тепловых сетей. Замечательным было так же то, что за долгие годы существования этой организации накопился огромный запас правовых нормативных документов, составленных самыми грамотными юристами. Разобраться в них человеку без специального образования было бы очень нелегко. Но за красивыми фасадными фразами и замысловатыми оборотами, как всегда, крылся весьма простой смысл, что «крайним» всегда окажется самый незащищённый работник, т.е. оператор – он один в ответе за всё, что происходит в смену по абсолютно независящим от него причинам. Некоторые документы можно смело помещать в Книгу Рекордов Гиннеса за рекордную абсурдность. Например, один из них гласил, что за утечку газа в котельной и на прилегающей к ней территории на оператора налагается штраф в двойном размере от стоимости потерянного природного ресурса. Другой документ говорил, что распитие чая на рабочем месте приравнивается к саботажу и карается немедленным увольнением и т. д. Так что, несмотря на обыденность ситуации и абсолютную правильность действий, Ольга могла запросто остаться без зарплаты, а то и вовсе оказаться выброшенной на улицу с «волчьим билетом». А тут ещё этот противный жилец одного из соседних домов со своими жалобами и вечным брюзжанием. Тяжело вздохнув, Ольга махнула рукой на собственные думы и стала ждать аварийную бригаду.

* * *

А свет в квартире всё горел. Вернувшийся домой, Николай Фёдорович застыл в пороге, начал прислушиваться. Что-то насторожило его, что именно он сразу не понял, но интуитивно весь напрягся, перебирая в голове возможные варианты: свет горит, дверь была закрыта, чужих следов нет, тихо…. Тихо! Зудых даже подпрыгнул от догадки: не слышно шума воды из ванной. Он, не разуваясь, побежал к двери и убедился, что воды нет, затем поспешил на кухню, покрутил краны там и довольно заулыбался.

– Вот так сюрприз, – подумал пенсионер. Через минуту он уже звонил в котельную.

– Котельная, – послышалось в трубке.

– У меня в квартире нет воды, – ехидно сообщил Зудых, – дом номер 10 «А».

– На линии авария, бригада уже выехала. Потерпите немного.

– А за что я деньги плачу, спрашивается? За то, чтобы терпеть? Дармоеды! Последние штаны готовы снять с трудового человека, а сами ни черта не делаете, буржуи недорезанные!

– Не смейте так со мной разговаривать! – возмутилась Ольга, – не вы мне деньги платите, и свою работу я выполняю добросовестно, вот так!

– Что?! Да вы там спите всю смену, поэтому и аварии каждый день. Гнать вас надо с работы поганой метлой, плебейки!

На том конце провода бросили трубку. Но Зудых не успокоился и повторно набрал номер. Он ещё не все помои выплеснул на эту безалаберную дуру.

– Да, так сейчас ей и скажу, – думал он, – Дура ты безалаберная, кошёлка никчёмная…

Трубку сняли не сразу, и привычного «Котельная» не последовало. Тогда Николай Фёдорович сам спросил:

– Ало, котельная?

– Да, – раздался знакомый голос. Даже по этому короткому слову было ясно, что женщина только что плакала.

– Если вы ещё раз меня оскорбите, – сказала она, хлюпая носом, – я выключу котлы и будете сидеть без отопления. Пусть меня выгонят, но я вам задам на орехи!

– Я…, я буду жаловаться, – робко сказал опешивший пенсионер, – дайте телефон начальства.

Трубку снова повесили.

Николай Фёдорович долго не мог прийти в себя от подобной наглости оператора. Он несколько раз пытался снова дозвониться до котельной, но линия была занята. Тогда он начал беспокойно семенить из комнаты в комнату без определённой цели, рвачески отшвыривая от себя всё, что, как ему казалось, мешало на пути. А мешало практически всё. Даже стены и те будто сомкнулись и начали притеснять со всех сторон. Так табурет рядом с кухонным столом был опрокинут и забит ногой под мойку, пульт от телевизора разбит о стену, тапочки сброшены с ног в разные углы спальни, книги из шкафа посыпались на пол, а проклятый кактус, который самым бессовестным образом исколол иголками ладонь хозяина, незамедлительно был выброшен в окно прямо с третьего этажа, завёрнутый в, сорванную вгорячах, штору! А когда за окном послышался красноречивый разноголосый мат случайных прохожих, пенсионер открыл фрамугу и смачно со злостью плюнул вниз. Действие это оказалось чрезвычайно эффективным в том смысле, что Зудых как-то сразу успокоился и перевёл дыхание. Только сердце…, нерадивое сердце продолжало неприятно ворочаться внутри, не желая потворствовать инсинуациям старческой психики.

– Нужно срочно засечь время, в течение которого нет воды, – сверкнула замечательная догадка, которую он тут же и воплотил в жизнь.

Успокоившись окончательно, Зудых припомнил, что ещё три дня назад собирался подмести в комнатах и вымыть посуду, но разве до того теперь, когда такие дела творятся! Следующая мысль, которая удостоила пенсионера своим посещением гласила, что нужно непременно обойти всех соседей и собрать подписи негодующего населения и изложить на бумаге требования возмущённой общественности.

И почему народец у нас такой…, как что-нибудь умное сказать, двух слов связать не могут, как доброе дело сделать, так руки в карманы, глаза в пол, а деньги под матрац, но если гадость сделать нужно, так сразу все и ораторами становятся, и смелость откуда-то берётся сказочная, и мотивация-то всегда находится положительная? Вот даже у Зудых и то голова работать начала. Если дальше так пойдёт, то он чего доброго думать привыкнет. Что же касается соседских отношений, то это вообще отдельный разговор. Скажу только, что даже те из них, кто Николая Фёдоровича на дух не переносил, не откажутся объединиться против общего врага, будь то кто-либо из своих, малознакомый, но примелькавшийся дворник, оператор котельной, которого ни разу никто из жильцов в глаза не видел или какой-нибудь глупый голубь, ухитрившийся нагадить не в том месте и не в то время. Главное, что есть общая цель со знаком минус, на которую можно излить собственную грязь, списать все грехи, которую можно врыть в землю до подбородка и, наконец, почувствовать себя настоящим человеком, хотя бы на короткий срок. А сделать подлость очень просто, потому что снова по привычке. Нет, если впервые, тогда, конечно, тяжело, но надо же когда-то начинать. Ничего, для этого есть старшие товарищи. Научат, подскажут и пинка дадут, если нужно. Сам же потом спасибо скажешь.

* * *

– Ну что там, Володь? – спросила Ольга одного из трассовиков, когда тот переступил порог котельной. По лицу его было видно, что хороших новостей не предвидится, но Ольга продолжала смотреть на него с жалкой надеждой в глазах.

– Да ничего, – хмуро ответил тот, – все дома обшарили и ничего не нашли. На линии прорыв, скорее всего где-то между восьмым и десятым. Мастер здесь?

– Нет, но ты позвони ему, Володь.

– Позвоню. Оль, а чё у тебя так газом несёт? Угоришь.

– Да здесь всегда так. А что делать, краны все допотопные?

– М-м.

Ольга осталась у работающего котла, а трассовик пошёл к телефону. Краем глаза она видела, что он с кем-то разговаривает с очень недовольным выражением на лице. Что его так раздражало, и о чём была речь понять не представлялось возможным из-за ужасного гула от котлов, бойлеров, насосов и прочего гудяще-дребезжащего оборудования. Да Ольга и не прислушивалась, а когда она подошла к столу, Володя резко рявкнул на невидимого собеседника:

– Пошёл к чёрту!

И бросил трубку. Затем он вытащил из кармана фуфайки рабочие рукавицы и, молча, пошёл на выход. Напарница Ольги, которая всё это время сидела за столом, заполняя сменный журнал, кивнула на телефон и деловито заметила:

– Опять этот звонил… твой…, ну Володька и сказал ему пару «ласковых» и правильно сделал, между прочим, а то ты вечно сюсюкаешься.

Ольга внимательно посмотрела на неё воспалёнными уставшими глазами, вздохнула, но ничего не ответила.

* * *

Зудых глотал таблетки одну за одной. Руки тряслись так, что вода из стакана была повсюду, только в рот никак не попадала. Сначала он ужасно злился, потом плакал искренне, по-детски, потом, когда стало совсем плохо, все эмоции ушли, мимика оскудела и он просто лежал на кровати в спальне с белым, словно из гипса, лицом, покрытом холодной испариной, и тупо смотрел в потолок, в этот до тошноты надоевший бесцветный потолок. Впрочем, потолок был нормальным, но в глазах пенсионера всё вдруг выцвело, стало абсолютно бесцветным и размазанным. Он уже знал это состояние и понимал, что нужно вызвать «скорую», но сама мысль о том, что придётся вставать и идти в зал, чтоб добраться до телефона казалась сущим бредом. Всё теперь стало невероятно трудным, практически нереальным, каждое движение, каждый вдох отдавали острой болью в груди, которая разливалась по всему телу.

– Как же так, – подумал Николай Фёдорович, – столько дел осталось важных, незаконченных: мусор не выбросил, палас не подмёл, посуду не вымыл, а главное, письмо с подписями соседей на почту не отнёс. Это же самое важное, это…, это….

* * *

Мастер вернулся в странном настроении. Аварию до сих пор не устранили, а он улыбался и даже похохатывал.

– Девчонки, вы не поверите!

(Он всегда называл их девчонками).

– Неужели Снежного Человека откопали?! – пошутила напарница Ольги.

– Хуже. Прорыв нашли.

– Где, Саш? – спросила Ольга.

– Да здесь рядом, не это главное. Факт вот в чём: на месте прорыва на плане ничего нет (ну, по правилам, как положено), на место приезжаем, а там гаражи стоят! Ха-ха-ха!

Женщины переглянулись, а потом тоже начали хохотать.

– Как выкручиваться, понятия не имею, – сказал, просмеявшись, мастер.

– А нам в этом месяце обещали зарплату поднять, – сказала Ольга и снова засмеялась каким-то нервно-истерическим смехом.

– Ну да, – сказал Саша, – премию повысят, а ставку снова урежут. На деле будешь получать ещё меньше прежнего.

– То-то я понять не могла, – вставила напарница, – два раза зарплату прибавляли и два раза меньше выходило.

– Кстати, я сегодня в конторе был, – сказал мастер уже совсем серьёзно, – Ольга, на тебя на прошлой неделе две жалобы пришло. С аварией разберёмся, поедешь объяснительные писать. И, вообще, поаккуратнее тут, а то и уволить могут.

Повисла неловкая пауза. Мастер встал, потянулся:

– Ладно, отогрелся, пойду к мужикам, будем вместе думать, как трубопровод отковыривать. Да, хотел спросить, а посему здесь так газом несёт?

– Седьмая задвижка пропускает, – ответила Ольга, – я сказала слесарю, а он опять надрался и ушёл домой.

– Ну да, он у нас из блатных. Вам, девчонки, за вредность молоко надо давать. Ладно, работайте, я позвоню потом.

* * *

Телефон разрывался, казалось, целую вечность, потом смолк. Несколько раз Зудых терял сознание и поэтому чувство времени потерял окончательно. Затем звонили в дверь долго и противно, потом стучали, долбили, кричали с той стороны… с той стороны замкнутого мира, с той стороны реальности, с той стороны тумана и боли, с той стороны, откуда всё происходящее казалось совершенно другим. Затем дверь взломали. Зудых увидел над собой испуганные лица соседей, неуверенную ухмылку дочери, спокойные и бесстрастные физиономии врачей, ампулы, шприцы, носилки…. Жизнь вокруг него бурлила с невероятной скоростью, он это видел, но не воспринимал, ибо его собственная жизнь уже почти прекратила бег.

Когда его выносили, в голове не было ничего: ни редких посетителей – мыслей, ни спокойствия, ни привычной пустоты. Затем была реанимация, брезгливые руки врачей, провалы в памяти, операция и душная больничная палата на целый месяц. Он, конечно, не знал, что воду дали через три часа после того, как его увезла неотложка, что открытые до предела краны вдруг зачихали, заурчали, закряхтели, отплевались ржавчиной и выдали долгожданную мощную струю. И некому было закрыть кран, и некому было прекратить бессмысленный, преступный расход этого прекрасного, этого единственного волшебного вещества под названием «вода». А он лежал в бреду больной, беспомощный, немытый и, как всегда, вонючий, иногда повторяя фразу: «…это самое важное…».

Вода так и лилась до возвращения хозяина квартиры.

* * *

После выписки целых два дня Зудых чувствовал себя совершенно другим человеком. Он сидел у окна, читал, гулял по двору, дружелюбно беседовал с соседями и даже попросил у соседки Анастасии Павловны (а для него просто Насти) отросток кактуса в горшочке. В почтовом ящике скопились газеты и квитанция на оплату квартиры, в которой со всеми льготами насчиталось ровно 400 рублей. О притязаниях по поводу воды и тепла он и думать забыл и ни разу не притронулся без нужды к телефонной трубке. Страх и боль были ещё очень свежи в памяти. А на третий день ему снова сделалось скучно…

PS: Когда его выносили, в голове не было ничего…

***

На сцене снова появляется парень, что ходил за сигаретами. Сейчас он на обратном пути:

– Мужики, огоньку не найдётся? Забыл спички купить (прикуривает). Спасибо. О чём толкуете?

Дворник:

– Мы говорим о том, что, если выпал человек из жизни, словно остановился на остановке и не знает, на каком автобусе нужно ехать, значит, не понял он чего-то, нужно ещё раз назад оглянуться.

Автор:

– Ведь бывают же такие остановки?

Парень:

– Да сколько угодно. Я вот в последний раз на целых пять лет из жизни выпал, а теперь приходится нагонять упущенное после такого длительного отдыха.

Дворник:

– Где ж ты столько отдыхал?

Парень:

– У кума.

Появляется его девушка. Она кричит через дорогу:

– Да ты вааще каждый день выпадаешь: нажрёшься с утра, а потом не помнишь ни хр…

Парень:

– Дура ты, Машка!

Девушка:

– Сам дурак!

Парень:

– Потому и люблю.

Девушка:

– Ну, ты долго там ещё?

Парень переходит дорогу, предварительно кивнув на прощанье дворнику, но, вдруг останавливается и, обернувшись к зрителям, рассказывает свою историю (вспоминает).

Кильманда, иди сюда!

Я увидел боль своего врага.

Я увидел страх перед вечной тьмой.

Я отбросил острый клинок к ногам…

Ой, водица, памяти ужас смой!44
  ^* отрывок из стихотворения «Боль врага».


[Закрыть]

Мысли двух людей. Девушка и парень (естественно) не слышат то, о чём говорит другой.

Он:

– Жил у нас в районе старичок один – дядя Лёша по прозвищу Кильманда. Совершенно безобидный, добрый, маленький, сморщенный весь такой старичок. Только двинутый немного. Целыми днями ходил он по улице с палкой и лопотал что-то на разных языках, а может быть, и на каком-то своём одному ему понятном языке. Но когда-то давно он был совершенно здоров и вменяем. Более того, он был умнейшим человеком, действительно знал три языка, кроме родного: немецкий, японский и английский.

Только вот память у людей очень уж короткая. Никто не помнит, а точнее, не хочет помнить, каким он был прежде, никто не рассказывает своим детям и не увещевает уважать убогого и никто… никто не хочет верить в то, что он воевал. Он воевал во Вьетнаме в составе расчёта ЗРК55
  ^** ЗРК – зенитно-ракетный комплекс. Участие в боях этих комплексов было единственным официальным присутствием советских солдат во Вьетнаме.


[Закрыть]. В 65-ом году ему было как раз восемнадцать, а когда мы росли… Почему-то тогда я и не пытался посчитать, сколько ему лет. Теперь же понимаю, что старым он вовсе не был, вернее он рано постарел от горя…

Подросшие мальчишки постоянно посмеивались над старичком, а мне это противно было до крайности.

– Кильманда! Поди сюда! – кричали они со смехом, – а ну выстрели-выстрели!

Дядя Лёша поднимал палку наперевес вместо ружья, целился, кричал: «Кильманда!» и припускал петуха. А, если ребятня начинала смеяться слишком уж громко и заливисто, тут же убегал встревоженный, словно громкий гомон причинял ему боль. После этого он ещё долго не мог успокоиться и бегал по двору со своей палкой, приставая к прохожим с криками «Хенде хох!» и «Кильманда!».

Если же вдруг я видел, что кто-то переходит рубеж и начинает черезчур яро ехидничать в отношении дяди Лёши, я подходил и ставил нахала на место.

– Что смешно? – говорил я, – А у него оба сына погибли в Первую Чеченскую.

И пристыженные оболтусы тут же менялись, словно я произнёс волшебное заклинание. Почему же нельзя относится к человеку по-человечески просто так, без весомой причины, которую ты можешь и не знать, почему?

А дети у него действительно погибли – два близнеца. А через полгода не стало жены. Материнское сердце не вынесло такого страшного удара судьбы. После этого у дяди Лёши «крыша» и поехала. Сначала это не очень сильно бросалось в глаза, потом, видимо, душевная болезнь прогрессировала и вот вместо умного рассудительного мужчины получился Кильманда.

В то время я заканчивал ПТУ. А потом армия и война.

Война. Тема, о которой не любят говорить те, кто участвовал. Я тоже не люблю. Вот только она не отпускает меня, преследует по жизни и постоянно возвращает в прошлое, тянет к себе, вырывая из реальности, словно автобусная остановка, с которой уходят все мои маршруты.

Жизнь пехотинца во время открытого боя длится всего несколько секунд. Несколько секунд, которые меняют всё. Несколько секунд грома, криков, боли… Несколько секунд… и друзья лежат неподвижно. Несколько секунд, после которых по полю можно собирать кровавые ошмётки и куски мяса, только что бывшие живыми людьми! Я всё ещё слышу иногда автоматные очереди, взрывы и стоны. Тогда я зажимаю уши ладонями, а голова словно наполняется тяжёлой мутной взвесью и готова сама разорваться на куски, разлететься противопехотным снарядом! Я вижу…. как сейчас вижу глаза человека, которому я лично своей рукой перерезал горло, горячую, липкую, противную струю вражьей крови, от которой мне никогда уже не отмыться! Я слышу его предсмертный хрип… Но раскаяния в сердце нет ни капли. Я делал то, что было нужно, то, что был должен сделать и не по приказу, а потому, что оно (указывает на область сердца) требовало этой жестокой справедливости. Потому что ещё я вижу тела своих боевых друзей, изуродованных нечеловеческими пытками. Я вижу головы, насаженные на колья, выколотые глаза, отрезанные пальцы и заживо содранную кожу. И я кричу: «Господи! Прости ты нас грешных!!! А-а-а-а-а-а…» Я закрываюсь в комнате один, выключаю телефон и начинаю крушить мебель или забиваюсь в угол, будто от памяти можно спрятаться в тёмном углу.

Приступы бывают долгими, а, когда заканчиваются, внутри остаётся неописуемая звенящая пустота. Тогда я начинаю пить…

Не стать бы мне самому таким, как дядя Лёша-Кильманда. Теперь я знаю, как это происходит, я знаю механизм… Странно, но сделать шаг в сторону совсем не хочется. Наверное, я привык. Оказывается, даже постоянная жуткая боль может быть комфортной. Весь мой интерес к жизни уместился в девушку, которую люблю, которая ждала меня все эти годы. Только ради неё я готов шагнуть вперёд, даже не ради себя… Кто я? Что я? – отработанный элемент государственной машины, крошечный металлический шип, отслуживший свой короткий срок. Вся беда в том, что даже у шипа есть душа.

Она (вслух):

– Саш, ну, хватит уже. Пошли. Что с тобой сегодня? Ты выпил?

Он (вслух):

– Нет, я не пил. Это место как-то странно на меня действует. Пойдём… сейчас.

Он (зрителям):

– Когда я вернулся домой, то жизнь здесь казалась нереальной и очень медленной, почти остановившейся. Но всё же – это был мой родной мир, тот, за который я дрался с оружием в руках, за который и сейчас готов рвать глотки… Постепенно я вписался в обычный ритм, женился, стал немного степеннее и уравновешеннее. Только то, что я видел вокруг, за пределами нашего маленького уютного мирка вызывало всё больше горечи и разочарования.

И вот однажды, возвращаясь вечером домой, в соседнем дворе я увидел дядю Лёшу в окружении троих парней лет по двадцать каждому. Парни были пьяны. Один из них тряс старичка за грудки, а другие стояли и смеялись. Внутри у меня всё заклокотало, кулаки налились свинцовой тяжестью и желваки забегали по лицу. Я бросился к ним. До меня уже доносились обрывки фраз.

– А чё ты Кильманда? – спрашивал тот, что тряс старичка, – Мошт ты «голубой», а?

Он бросил немощного человечка на землю. С головы того слетела кепка, но он продолжал, как обычно бормотать что-то на своём тарабарском…

А эти уроды «ржали» так, будто ничего смешнее в жизни своей не видели. Я бежал, а у самого слёзы на глаза наворачивались.

– Землю есть будешь, а старик? – начал второй.

– Держи его братва, я ему щас золотой дождь устрою, – это снова первый, – лови струю, Кильманда!

Его снова подняли с земли за шиворот, но я уже был рядом.

– Это для тебя он Кильманда, мразь! – заорал я, – А для меня он дядя Лёша! Понял ты…?!

Когда завязалась драка, то я с лёгкостью раскидал всех троих. Двое приятелей этого…, получив по зубам, сразу сбежали. Дядя Лёша тоже исчез. А я бил и бил исступлённо… и не мог остановиться. Теперь враг лежал передо мной безвольным беззащитным распухшим окровавленным телом, а я продолжал и продолжал наносить удары один за другим. Я не видел его. Я снова был на войне. Горы рвались! За спиной мчались БТРы. Колючий прохладный ветер разносил запах гари и пороха. Чёрный дым плотными клубами окутал небо. Вертушки прикрывали с воздуха. А звуки разрывающихся снарядов только раззадоривали боевой дух. Ещё один бой и товарищи рядом. Я видел их всех… живых, сильных, сосредоточенных. …и продолжал бить… беспощадно, ритмично, со всей силой, со всей злостью, на которую только способен!

Признаться, я был пьян тогда, но не настолько, чтобы выпасть из реальности. Когда приступ кончился и ярость спала, я словно очнулся после гадкого туманного сна и понял, что произошло. Я разорвал свою рубашку и сделал парню перевязку. Потом сам вызвал «скорую» и милицию, сел рядом с ним на тротуар и стал ждать.

Потом пришлось ждать ещё целых 5 лет. Парень к счастью выжил.

На суде родители пострадавшего кричали, что на мне креста нет, что я изувер, сволочь, что таких, как я, расстреливать надо без суда… Они называли меня безбожником. Да разве можно, побывав на войне, не поверить в Бога? А я не просто верю, я точно знаю, что он есть. Я только не уверен, знает ли он о том, что есть я и такие, как я. Прости меня, Господи! Я не знаю, что такое высшая справедливость, но я знаю, что нужно защищать слабых и помогать обездоленным, что лучше сесть на зону или умереть, чем потерять чувство собственного достоинства. Я не умею и не могу жить иначе. Почему же другие могут? И есть ли смысл проливать кровь, если за твоей спиной, дома те, кого ты защищаешь, издеваются над стариками?! Я ничего не жду от государства, но к каждому отдельному человеку отношусь, как и все, со своими требованиями и сужу по себе. Каждый судит по себе, но не каждый требует от самого себя того же, чего ждёт от других.

А на зоне самым тяжёлым для меня было пережить ещё одну разлуку с любимой. Всё остальное, просто пыль и мелочь. Я чувствовал, что ей так же тяжело, как и мне, что она рядом, постоянно рядом и только это заставляло карабкаться дальше. И только в ней был смысл моей жизни. Целью – выйти, а смыслом – она!

А какие письма она писала – душевные, со стихами! Они грели мне душу.

Она (читает стихотворение):

 
                 Я с тобой.
В порыве чувств рождаются планеты
Вселенная любовью рождена.
Мерцают души переливом света
И золотом струится тишина.
 
 
И я люблю, люблю тебя безмерно,
Мой бедный, верный, благородный страж!
Я знаю, ты вернёшься непременно.
Разлука – лишь пространственный мираж.
 
 
Несчастья, что случилось, не исправишь
Ни криком, ни пером, ни ворожбой.
Но в миг, когда ты крылья вновь расправишь,
Я в небеса со дна взлечу с тобой.
 
 
Мой милый, дорогой, родной, желанный!
Сквозь беды, сквозь огонь, сквозь смерть, сквозь бой,
Сквозь серые застенки и капканы
Я, как всегда, иду с тобой, с тобой!
 
 
Ничто нас в мире разлучить не может.
Мы вместе, потому что мы – одно
И сердце наше в душу нашу вложит
Реальности цветное полотно!
 
 
А если ж, вдруг, совсем уйти случится,
За телом, переломанным судьбой,
К Аиду в преисподнюю спуститься…
Я, как всегда, с тобой, с тобой, с тобой!
 

Он:

– Когда вышел на волю, узнал, что дядя Лёша-Кильманда уже умер. А я всё ещё никак не могу привыкнуть к нормальной жизни. Моя остановка где-то там в далёком прошлом, когда что-то во мне треснуло, что-то сломалось и теперь медленно догнивает. Я не стал другим, не смирился, не поумнел и не снизил планки. Я просто научился скрывать свой внутренний мир от посторонних глаз. Ни к чему им знать…