Текст книги "Окна во двор (сборник)"

завершение темы
Про очень плохого человека

Предыдущие пять рассказов – про арестованного взяточника – я давал читать разным людям. И меня изумила одна вещь.

Но не то, о чем вы, может быть, подумали.

Вовсе не то, что некоторым моим друзьям и читателям рассказанная история показалась натянутой, измышленной, неправдоподобной и т. п.

Не в том дело.

А дело в том, что некоторые читатели отказывают участникам этой истории в праве размышлять и переживать. Метаться, тосковать, приходить в отчаяние. То есть совершать простые человеческие душевно-умственные действия.

При этом сами себе они не запрещают таких переживаний и мыслей.

Оно и понятно: мы – честные люди. Люди! Они – воры. Взяточники, коррупционеры. Несложные машинки, действующие по принципу «дай-возьми».

Поэтому арестованный взяточник должен думать об адвокате и о тайных счетах, а вовсе не о причинах постигшей его катастрофы. И уж конечно, он в принципе не может тосковать по прохладному мартовскому ветру, по свободе.

Поэтому сын арестованного взяточника должен думать о том же самом (скоро ли отмажется папашка, придется ли раскупоривать кубышку, на кого записана вилла в Испании) – и ни о чем другом.

Почему? Да потому, что у этих господ нет и не может быть человеческих чувств. Даже таких простых, как страдание, растерянность, жгучая обида.

Вот это мнение – самое огорчительное.

Но не потому, что я так уж сильно жалею взяточников и их детей.

Пусть они будут наказаны, пусть у них заберут все наворованное и принудят их к скромной жизни.

Однако я уверен, что они – тоже люди. Им тоже бывает больно, тоскливо, горько, отчаянно, страшно.

Дегуманизировать плохих людей – очень опасно.

Не для них, зажравшихся воров, опасно, а для нас – обычных честных людей.

Если мы кого-то считаем «нелюдями», не способными на человеческие чувства и мысли, – мы тем самым допускаем, что кто-то будет точно так же дегуманизировать нас. Говорить, думать и писать: «Да ладно вам романтику разводить! О чем этот нищеброд вообще может думать? Что он вообще чувствует? Ему бы стольник сшибить и пивка попить».

Дегуманизация – заразная болезнь, смертельный недуг общества, уж простите за такую патетику. В самом лучшем случае она ведет к фатальному разъединению людей. В худшем – к расстрелам по квоте.

«Ага! – возразят мне. – Но ведь они, зажравшиеся воры, первыми начали! Это они не считают нас за людей, это мы для них быдло, население, электорат, лохи и нищеброды».

Возможно.

Тем более не надо брать с них дурной пример.

на темы морали
Неравновесная устойчивая система

Некоторые считают, что мир держится на рыночных принципах. На вечном «как ты мне, так и я тебе».

В общем, дай-возьми и не проторгуйся. Якобы таков закон жизни.

В поддержку этого приводится христианская моральная максима: «Не судите, да не судимы будете. Ибо каким судом су́дите, таким и будете судимы; и какою мерой мерите, такою и вам будут мерить» (Матф., 7, 1–2).

«Вот! – говорят нам. – В Евангелии сказано: какой мерой мерите, такой и вам отмерят! То есть каждый должен отмерять другим так, как другие отмеряют ему. И все будет честно и даже по-Божески».

Но это неправильно. Это, пардон, misinterpretation.

Дело в том, что призыв «не судите», «не отмеряйте ложной или жестокой мерой» обращен к христианину и касается его собственного поведения. А вовсе не поведения других.

Христианская мораль – да и вообще мораль – асимметрична.

В Нагорной проповеди вовсе не сказано: «отмеряйте той мерой, какой отмеряют вам». Ничего подобного! Все наоборот! Вы – не судите, но – «благословляйте проклинающих вас, моли́тесь за ненавидящих вас», «взявшему у тебя рубаху отдай и кафтан».

Делай добро несмотря ни на что – вот, как ни странно, закон жизни.

Мать любит ребенка вовсе не в обмен на что-то. Ни на будущие блага (ребенок вполне может оказаться неблагодарным) – ни в отплату за заботу своей матери (у нее могла быть незаботливая и легкомысленная мать).

Точно так же люди помогают голодным и нищим, погорельцам и беженцам, не спрашивая – а вдруг они сами виноваты? Люди ценой жизни защищают родину, которая не всегда защищала их.

В этой асимметрии, в этой нерыночности, нерасчетливой доброте поведения – залог выживания семьи, племени, нации.

Возможно, это устаревшая мораль.

Но трудно даже вообразить себе те бездны жестокости, в которые окунется человечество, ежели всерьез примет рыночную, обменную мораль.

этнография и антропология
Лишь тоска да печаль

Года полтора назад в «Новой газете» был напечатан очерк Юрия Роста «Францев». Сильно и талантливо написано о сильном и талантливом человеке, хирурге Вячеславе Францеве. О профессионале, гуманисте и бессребренике.

«Он дал себе слово: как бы ни была скромна плата за благороднейшее из ремесел, не компенсировать чужое горе повышенным своим благополучием».

Отчего же такая тоска охватила меня, когда я читал эту статью?

Наверное, от того, что я впервые читал ее самое маленькое 25 лет тому назад, в «Литературной газете». Это перепечатка. Оно и понятно – выдающийся советский хирург Вячеслав Францев умер довольно давно – в 1991 году.

К статье подверстана новая шапочка. Там написано:

«Этот текст – попытка напомнить, что мир населен Людьми».

Так что – в самом деле населен? Или когда-то был населен?

Где сейчас человек, чтоб был великим профессионалом, выдающимся гуманистом и абсолютным бессребреником?

Наверное, такие есть. Да я сам лично знаю нескольких! Врачей, кстати.

Но почему о них не пишут таких прекрасных очерков? Должно быть, читатель не поверит, что у нас сейчас, сегодня, в такой-то клинике, работает великий врач, который к тому же не берет денег у пациентов.

Про «когда-то в СССР» – верят. Про здесь и сейчас – не поверят.

Общество переживает тяжелую душевную драму.

Мы очень сильно привыкли к коррупции. Мы без нее ни шагу. Платим взятки. Соглашаемся на откаты. Обмениваемся незаконными услугами. Пользуемся административным ресурсом.

Но мы – о, фарисеи, о, лицемеры! – не любим коррупцию. Мы не говорим сами себе и своим друзьям, что так, мол, и надо, тащи-воруй, бери-давай, все покупается и продается. О, нет!

Наша душа взыскует чистоты. Спартанской скромности, римской доблести, евангельского милосердия. Разумеется, у других, не у себя.

Чем кончится такой диссонанс – неизвестно.

Оттого и тоска.

Тут возникает небольшая путаница со словом «бессребреник».

Кто-нибудь может подумать, что речь идет о каком-то особом аскетизме, чуть ли не нищете, в которую человек сознательно и принципиально себя загнал. «И пища ему была акриды и дикий мед».

Да нет, разумеется!

В данном контексте «бессребреник» означает «врач, который не старается непременно стрясти с пациента деньги».

А кстати говоря – о герое статьи Юрия Роста, профессоре Францеве.

Мне кажется, что зарплата заведующего отделением крупнейшей клиники, профессора и доктора наук (наверное, он что-то получал и за преподавание, за аспирантов) была, по меркам 1970–1980-х, очень даже высокой.

И скорее всего, ему вполне хватало 600–700 рублей в месяц (особенно учитывая, что квартира была «от государства», а квартплата в те времена была не более 20 рублей в месяц). Не исключено, что у него была служебная машина. Ко всему прочему, он был лауреат Государственной премии.

На минутку вынесем моральные критерии за скобки. Совсем не удивительно, что человек с таким высоким социально-материальным уровнем не брал у больных «конвертики».

Мне скорее удивительно другое – что немало людей с таким же или даже более высоким социально-материальным уровнем брали с пациентов большие деньги.

А на эти деньги скупали антиквариат, брильянты и норковые шубы – ибо в СССР никакого другого легального применения «сверхдоходам» не было.

А нелегально? Ну, в самом деле, не станет же академик медицины вкладывать деньги в подпольный цех, где ткут коврики с лебедями?

А больше ничего нельзя было.

Ну, «дали» академику квартиру в четыре, в пять комнат. Но ни за какие деньги он не мог раздобыть себе квартиру в десять комнат. И вторую, кооперативную, – тоже нельзя, он же «обеспечен жилплощадью».

Дача? Тоже ограничения. Помнится, для новых строений 64 м² полезной площади: 8×8, проще говоря. Второй этаж – в виде неотапливаемой мансарды. Да, были старые большие дачи, пожалованные еще Сталиным. Но – пристраивать, достраивать или тем более ставить второй дом на том же дачном участке стало можно только с 1988 года.

Дорогой автомобиль? «Волга» по разнарядке. И не смешите про иномарки.

Экзотические путешествия, изысканный отдых, дорогие развлечения – для этого наша страна была мало оборудована. За границу – не больше двух раз в год (один раз в соцстрану, один – в капстрану; обмен валюты очень ограничен).

Поэтому алчные люди вытряхивали деньги из конвертиков и скупали хрусталь, меха и драгоценности. Что, конечно, глупо до безумия, имея в виду и сомнительную ликвидность подобных активов, и «в гроб с собой не положишь».

То есть было какое-то социальное понуждение к бессребреничеству.

Конечно, бытие определяет сознание. Но сознание с этим не мирится.

В результате мы получили безумства нуворишей. И еще сильнее полюбили бессребреников старой закалки.

заметки демократа
Мансарда и бельэтаж

Я демократ. Мой демократизм самый что ни на есть искренний – демократизм пожилого консерватора, любителя легкого вина и приятной книжки про умное.

То есть: меня никто и, главное, ничто не заставляет писать статьи против жестокости властей и бесстыдства толстосумов, выступать за равенство перед законом и даже, представьте себе, за справедливое распределение национального богатства.

Я это делаю (и так думаю) от души, в результате размышлений, впечатлений и переживаний. Надеюсь, не самых незрелых.

В этом мое отличие от грызоногтого юного демократа, вся демократия которого – от зависти к богатым и властным. А когда ему доведется хапнуть лимон-другой или стать первым помощником второго заместителя – то это демократическое и где-то отчасти радикальное дитя становится жуткой скотиной с известным ментально-моральным репертуаром: «твои трудности» и «бабло победит зло».

Ошибкой было бы считать, что демократия и прогресс гнездятся в мансардах и подвалах, а реакция и авторитаризм – в бельэтажах и на виллах. Но, разумеется, обратное тоже неверно как общее правило. Скорее всего, это почти независимые переменные.

Почти. Потому что демократия мансард и подвалов – это до времени скрытый тоталитаризм. А тоталитаризм, в свою очередь, есть предельно упрощенная и радикализированная демократия.

Вообще же демократия – изобретение мещанское. (Только прошу и умоляю – не надо про Древнюю Грецию! Устройство античного полиса не имеет ни малейшего отношения к современной демократии. Ни к процедурам, ни к ценностям. Одно название!)

Давайте о ценностях.

Демократизм – это уважение к другому человеку. Признание неудобного факта, что у другого человека – такие же права, как и у меня.

Но не просто у какого-то хорошего другого человека по моему выбору – а у любого другого. Проще говоря, у всех.

Это придумали мещане (бюргеры, буржуа, городские жители), и это стало господствующей моралью общества.

Демократическое уважение в корне отличается от аристократического.

Демократ уважает всех. Дворян, крестьян, купцов, всех остальных. В том числе и аристократию, эту верхушку дворянства.

Аристократ – уважает только равных себе. Благородных. То есть хороших кровей. Родившихся от правильных мамы и папы (ах, какой скотоводческий взгляд на людей!). А остальные – чернь, быдло, людишки. Подлый народ (то есть внизу общества находящийся).

Вот почему аристократы были так чувствительны к слову «подлец». Пьер Безухов сказал Анатолю Курагину, что тот поступил подло. Анатоль тут же стал требовать-просить-умолять взять это слово – именно это слово! – обратно. Несмотря даже на то, что разговор был с глазу на глаз. Мистический страх аристократа, что его спутают с «народишком».

Смешно другое.

Далеко не все мещане являются демократами по своим убеждениям. Увы, многие несознательные мещане само слово «мещанин» считают обидным. А слово «аристократ», «благородный» – похвальным.

Никакой сословной гордости!

популярная психология
Разговор квартиросъемщика с хозяином

– У вас нет посудомоечной машинки, – сказал будущий жилец.

– Не нравится – ищите другую квартиру, – сказал хозяин.

– Что вы, что вы, очень нравится! А можно, я за свой счет поставлю машинку? Потом, когда я съеду, она останется вам.

– Не надо.

– То есть чтобы я забрал ее с собой?

– Нет! То есть чтобы вы не смели ставить машинку, вешать новые крючки в ванной, переставлять цветы с места на место, убирать чучело совы со шкафа, менять занавески и вообще что-то трогать!

– Можно хотя бы пару картинок повесить? – спросил будущий жилец.

– Гвозди в стену? Вы, наверное, с ума сошли?

– А можно ко мне придет в гости девушка?

– В гости можно. Ненадолго и не слишком часто. А ночевать нельзя. Сначала она останется ночевать, а потом этак незаметно переедет к вам жить. Ползучая оккупация. Сами пожалеете! Локти искусаете!

– Но это уже вас не касается! – возмутился жилец.

– Мне ваша горькая судьба без разницы, – холодно ответил хозяин. – Но я сдаю квартиру одинокому мужчине. И вот это напрямую касается меня. Кстати, имейте в виду, я буду присматривать за квартирой. Буду вас навещать каждый второй вторник, плюс еще раз в месяц без предупреждения.

– Спасибо, я подумаю, – искатель квартиры повесил трубку и обратился к девушке, которая сидела рядом с ним на диване: – Жлоб и хам. Просто гестаповец какой-то. Чтоб мы у него там по струнке ходили. Ну его!

Набрал новый номер.

– А вот скажите, – говорил он своему новому собеседнику. – Вы не будете против, если ко мне вдруг придет в гости девушка?

– Да ради бога!

– А если она останется у меня ночевать?

– Смешной вопрос! Не выгонять же ее ночью на улицу.

– Спасибо! А вот если в Москву приедет из Мариуполя брат моей девушки, можно он у нас поживет пару-тройку дней.

– Конечно!

– А если он будет со своей девушкой?

– Сколько угодно.

– А если потом ее мама подъедет? Мама девушки брата моей девушки?

– Мама – это святое.

– А вот если мы с девушкой летом уедем в отпуск, можно в квартире поживут наши друзья? Цветы поливать, и вообще.

– Да пусть поживут!

– Спасибо, я подумаю, – искатель квартиры повесил трубку и обратился к девушке, которая сидела рядом с ним на диване: – Ишь ты, на все согласен! Прямо как будто заманивает, завлекает! Маньяк, наверное. Ну его!

сны на 22 и 23 февраля 2013 года
Первый раз вижу

Приснился вот такой сон.

Приемное отделение больницы. Широкий коридор, желтый линолеум на полу, дерматиновые скамейки вдоль стен.

На скамейках сидят беременные женщины. Совсем на сносях. Возле каждой – мужчина (муж, наверное) и еще какие-то тетушки, родственницы.

Осматриваюсь. Рядом сидит какая-то довольно молодая особа, тоже на сносях. Рыжеватая, с короткой стрижкой, со светлыми глазами. Вообще-то я ее первый раз вижу. Однако понимаю, что она со мной, что я ее сюда привел. Стараюсь понять, кто она мне. Жена? Любовница? Сестра, дочь, просто знакомая? Никак не могу сообразить.

Но зато наконец соображаю, что это роддом. И я, значит, привел эту особу рожать. Я ее про себя называю «девушка». Ну что ж, раз так вышло – подожду, когда ее примут, отведут в палату. А там, может, соображу, кто она такая.

Она, кстати говоря, на меня вообще не смотрит. Сидит и читает какую-то затрепанную книжку.

Вдруг кто-то рядом говорит, что муж должен присутствовать при родах. Это, конечно, непривычно, и даже страшно, но – нужно. Все тетки, которые окружают рожениц, громко и одобрительно гомонят: «Да, да, правильно, такая поддержка!» – и обращаются к мужчинам: «Ты пойдешь? Не забоишься?» Те кивают: «А то! А как же!»

Интересные дела. А мне что делать?

Я же ей никто. Чего ради я должен присутствовать при ее родах?

Но, с другой стороны, как-то неловко оставлять ее одну. У всех, значит, во время родов кто-то будет рядом – а она одна останется? Нехорошо.

Ладно! – решаю я. – Пойду с ней.

Тут открывается дверь в один из кабинетов.

За столом сидит женщина-врач. Смотрю на нее и вижу, что это Таня В., в которую я был влюблен в восьмом классе. Разумеется, уже взрослая. Но все такая же.

Вхожу в кабинет, сажусь к столу напротив нее и говорю:

– Привет, Тань. Вот такое дело. Я привел девушку рожать и, по всем правилам, должен при этом деле присутствовать. Так что ты оформи все как положено, я готов.

Говорю негромко, перегнувшись к ней через стол, почти касаясь своей щекой ее щеки.

– Привет, – говорит она. – По каким еще правилам? Нет таких правил, ты что! Давай я ее сейчас положу, ты мне напиши свой телефон, и как только она родит, я тебе позвоню. Все будет нормально.

– А как же присутствовать при родах? – говорю я.

– Не надо! – говорит Таня. – Незачем. Давай, пиши свой телефон.

– Ага! – говорю я, отодвинувшись от нее и глядя ей в глаза. На ней красивые очки в тонкой оправе. – Ага! Ты просто не хочешь, чтоб я присутствовал при родах этой девушки! Ты ревнуешь!

– Дурак был, дурак и остался, – смеется Таня и гладит меня по лицу рукой.

Всё.

Сон на следующий день.

Сырая холодная зимняя ночь. Тает, капает, скользко, промозгло.

Мы с какой-то женщиной быстро и как-то суматошно ходим по улицам, то и дело останавливаясь, глядя вверх, всматриваясь в туманное серое небо.

Потому что там, наверху, летает мальчик. Наш сын. Сам летает, взмахивая руками. Мы боимся, что он заденет провода и его убьет электричеством.

Нам страшно, потому что мы видим – ему с каждой минутой все труднее летать. Он садится передохнуть на сугроб, на крышу киоска, на дерево, потом взлетает снова, с натугой, едва-едва, тяжело и неуверенно, едва пролетая между проводами.

Звучит в ушах: «подняться хочет и не может… висят поломанные крылья…»

Почему этот летающий мальчик – наш сын?

Кто эта женщина?

Я ее первый раз вижу. Я вообще никогда таких не видел: совсем маленького роста, полная, но с очень тонкой талией, с черными косами по бокам узкого бледного лица. Как будто портрет в витой деревянной рамке.

каждый третий
Красный, поэт и никто

В самом начале 1970-х латышская писательница Цецилия Динере рассказала мне такую историю.

Жили-были три товарища.

Хотя конечно, это были не товарищи, а так – друзья детства. Вместе учились в какой-то провинциальной школе. Но у них сразу разошлись дороги. Тем более что они были очень разные.

Один – из богатой семьи, но по убеждениям почти коммунист. Красный, если в одно слово. Правда, свои убеждения он мало кому доверял, особенно после тридцать четвертого года. Тогда было очень тяжелое время. Лучше было не вылезать с красными идеями. Но друзьям он говорил, наверное. Делился мыслями.

Второй – поэт. Еще в школе писал стихи и дальше пошел по этой дороге: газета, журнал, литературные кружки, книги.

А третий – ни то ни се. Никто. Даже школу не окончил. Работал где придется, хворал, кашлял, даже семьи у него не было. Но он очень любил своих друзей, особенно того, который поэт. Издалека любил. Читал про него в газетах и гордился, что сидел с ним в одном классе.

И вот тут – сороковой год. Русские. Советская власть.

Конечно, все сейчас шепчут: «оккупация, катастрофа, Ульманис», но я вам честно скажу, – говорила Цецилия Робертовна, – ничего хорошего в Ульманисе не было. Обыкновенный диктатор. У нас был хороший президент: Чаксте, самый первый. Остальные гораздо хуже, а Ульманис хуже всех. Так что, если честно, у советской власти была поддержка, конечно. Каждый третий был «за», каждый третий был «против», а еще каждый третий просто жил себе потихонечку…

Настала Советская власть – и тот, который был красным, сразу выдвинулся и даже стал играть какую-то роль. Стал советским деятелем. А тот, который поэт, – наоборот, совсем сник и приуныл. Неизвестно, встречались ли они. Возможно, да. В Риге вся интеллигенция – знакомые. Возможно, поэт просил красного о помощи, а тот ему отказал. Или наоборот, как-то очень обидно и унизительно помог. Или вообще – запретил журнал, где поэт работал. Все может быть. Теперь никто не узнает.

А вот этот, третий, который никто, – устроился садовником к одному пастору, где-то далеко, на границе с Литвой. Там был богатый приход, и у пастора было целое хозяйство.

Но тут – сорок первый год. Немцы.

Красный скрывался – и в один прекрасный день постучался к тому же самому пастору; его приютили. Он не узнал своего старого школьного друга – или виду не показал? Но и друг – который никто – тоже, конечно, не показал виду, что они знакомы.

Как-то раз туда приехали немцы на трех автомобилях. Все бы хорошо, но с ними был тот, который поэт. Он выглядел вполне благополучным господином. Может, он играл какую-то роль в оккупационной администрации. А может быть, и нет. Может быть, немецкий офицер, который болтал с ним и все время брал его под руку, тоже писал стихи, и они были давно знакомы по какому-нибудь поэтическому кружку в Риге тридцатых годов, и вот, значит, какая приятная встреча.

Красный как раз окапывал дерево. Поэт подошел к офицеру и что-то прошептал. На красного надели наручники и увезли. Все это своими глазами видел третий – тот, который никто.

Ужасно было, что он очень любил поэта, и даже знал его стихи наизусть.

Что было делать?

Он поступил просто, проще некуда: после войны устроился чистильщиком сапог около вокзала. Сидел на низкой скамеечке и вглядывался в толпу.

Через двадцать лет поэт все-таки решился навестить родные места. Приехал. Сошел с поезда, прошел через вокзал, вышел на площадь – элегантный пожилой иностранец.

Тот, который никто, заступил ему дорогу и схватил за горло.