Текст книги "Окна во двор (сборник)"

у правильных пап бывают правильные дочки
Добрые люди

К одной моей знакомой, немолодой даме, подошла совсем уж пожилая женщина и сказала:

– Я вам желаю добра, и поэтому вы должны знать правду. Вы готовы?

– Да, конечно, – сказала моя знакомая.

Доброжелательница понизила голос:

– Ваш отец жил одновременно с шестью женщинами!

Моя знакомая ответила:

– Значит, женщины любили моего отца. По-моему, это прекрасно.

– Он бессовестно изменял вашей матери, вы понимаете?

– Я все понимаю. Но он очень любил красивых женщин, я не могу его осудить.

– Ха-ха-ха! – воскликнула доброжелательница. – Они были некрасивые!

– Все шесть?

– Все до одной! Коротышки! Толстые! Кривоногие!

– Значит, мой отец был очень добрым человеком. Это еще прекраснее.

Конечно, она могла сказать: «Мадам, то есть бабушка, а вы, наверное, хотели быть седьмой?»

Она так подумала. Но не сказала.

Потому что она тоже была доброй – как ее папа.

casus belli
Друг всегда уступить готов

Стулин и Лоскутов очень любили виски. Этак взойти по вискарику.

И друг друга они тоже любили – нет, не подумайте чего-нибудь этакого, у них были жены и дети. В смысле, у каждого своя. То есть свои. У Стулина была Татьяна Михайловна, и две девочки, Лара и Лиза, а у Лоскутова – Роза Эриховна, мальчик Максим, девочка Эльза и еще одна – Раушан, в честь Розыэриховной мамы, потому что она была казашка, а папа – немец. Папа жены Лоскутова, да.

Но это неважно. Они просто были старые друзья, работали в одной фирме и очень часто встречались. И семьями, и вдвоем – особенно летом, когда жены и дети отправлялись на дачу или отдыхать по путевке, а Стулин и Лоскутов оставались на работе.

Тут они хорошо так вдаряли по вискарику. Бутылку ноль-семь на двоих за вечер.

Хотя это было дороговато, конечно.

Но здоровье дороже.

Вот.

Один раз их послали в командировку. Куда-то в Европу, точно не помню. Вдвоем! На два дня! Они летели в самолете и предвкушали, как уже этим вечером взойдут по вискарику. Тем более что правильную закуску они везли с собой: сухофрукты и орехи.

Они очень волновались, что прилетят поздно и там будут закрыты магазины. А в ресторане – слишком дорого. Тем более что им надо было не по сорок грамм, как наливают в ресторанах, на донышко, только понюхать – а на полном серьезе. Бутылка на двоих, я же говорил. Не ароматом наслаждаться, а именно что вдарить.

Хотя аромат тоже важен. Иначе бы они пили водку, и все дела.

Значит, они волновались о времени и о цене, но вдруг вспомнили про «дьюти фри», про круглосуточную дешевую торговлю в зоне прилета. Ура!

Поскольку они прилетели на две ночи, им нужно было купить две бутылки. На сегодня и на завтра. Сказано – сделано. Они купили две одинаковых бутылки – какой-то замечательный «сингл малт» двенадцатилетней выдержки с огромной добавочной скидкой, “35 % off!”. Просто даром.

Две бутылки они купили – платил каждый за себя, – а потом Стулин взял пакет с обеими бутылками в одну руку, портфель в другую и двинулся к зеленому коридору, а Лоскутов завозился – в соседнем киоске приглянулись ему духи для жены, тоже с хорошей скидкой. Но он их понюхал и все-таки решил не брать, и помчался догонять Стулина.

И видит: стоит Стулин, а перед ним на полу разбитая бутылка. Ее уже шваброй заметает уборщик. А вторую бутылку он засовывает в портфель. И говорит Лоскутову:

– Вот ведь черт! Пакет драный оказался. Твоя бутылка разбилась.

– Как это – моя? – не понял Лоскутов. – Они же одинаковые!

– Ну да, – сказал Стулин. – Но одну купил я, а другую – ты.

– Верно, – кивнул Лоскутов. – А ты уверен, что разбилась моя, а не твоя?

– Сто процентов, – сказал Стулин. – На твоей была этикетка сморщенная. Ты даже продавцу что-то такое сказал, а он сказал, что это последняя. Помнишь?

– Не помню, – сказал Лоскутов.

– А я точно помню, – сказал Стулин.

Они прошли от зоны прилета к поезду, который шел в город.

– И что теперь? – спросил Лоскутов.

– Приедем, заселимся, – весело сказал Стулин, – и взойдем по вискарику! Ух, хороша! – сказал он и потряс портфелем. Там забулькало. – Ыххх!

– А завтра купим вторую?

– Почему «купим»? – поднял брови Стулин. – Сегодня мы выпьем мою бутылку. А поскольку твоя разбилась…

– То есть чтоб я покупал еще одну?!

– А как же иначе? Твоя же разбилась, к сожалению.

Лоскутов замолчал и молчал долго-долго. Но в поезде, когда уже подъезжали, вдруг громко сказал, чуть не крикнул:

– Ага! Вот оно что! Моя бутылка разбилась, да? А кто ее разбил? Кто разбил мою бутылку, спрашивается? Может быть, я? Ты и разбил!

– Там был пакет драный, – смутился Стулин.

– Неважно! Ты взял у меня мою бутылку, – чеканил Лоскутов. – И разбил. Значит, должен возместить. Отдать мне свою. Мы ее сегодня выпьем, а завтра…

– Чтоб я покупал еще одну бутылку?!

– А как же иначе?

Когда через восемь лет Лоскутов узнал, что его сын Максим серьезно влюбился в свою однокурсницу Лизу Стулину, он сказал ему:

– Через мой труп.

сон на 22 мая 2013 года
Вечный пельмень

Страннейший сон.

Приснилось мне, что я пришел в гости к своему старинному другу (реальному человеку), с которым я не виделся и даже по телефону толком не разговаривал уже лет двадцать самое маленькое. Что тоже правда.

Вот.

Когда долго с человеком не видишься, трудно бывает прервать паузу. Каждый день по телефону можно часами трепаться, а если раз в год, то непонятно, о чем говорить. А тут двадцать лет, страшное дело.

Но я все же решился. Позвонил ему. Он очень обрадовался, по голосу судя. Но при этом, будучи человеком воспитанным, говорил со мной как ни в чем не бывало. Как будто последний раз вчера общались.

Я говорю:

– Слушай, а давай повидаемся?

– Давай, – говорит. – Ты приходи ко мне в гости.

Дальше во сне я вхожу в его комнату. Вроде та самая комната, которую я помнил, которая была и двадцать, и тридцать лет назад. Диван, книжные полки и маленький резной буфет в углу. Но вид совсем нежилой. Зато очень чисто. Ни пылинки. Окна сияют. Занавески отглажены. Паркет блестит. Ковер как будто только что протерт мокрой щеткой.

Он мне говорит:

– Привет! Ну, рад видеть! Заходи, садись.

Но в комнате никого нет. Я оглядываюсь. Может, он в коридоре? Иду к двери. А он смеется:

– Да не ищи, все равно не найдешь. Садись на диван, я на тебя посмотрю. Да, брат, ты повзрослел, конечно. Но вообще ничего! Неплохо выглядишь для своих лет. Не очень разжирел, вот что главное…

Голос как будто с потолка. Я говорю:

– А ты-то где? Куда ты спрятался?

– А я, – говорит он, – обрел бессмертие и вечность. Я теперь бесплотный дух, я все вижу, все слышу, все соображаю. Одно противно, – он вздохнул. – Я ничего не чувствую. Потрогать ничего не могу. Обнять никого не могу. Вот хочется тебе руку пожать, похлопать по плечу – и никак.

– Почему?

– Я же бесплотный…

– Беда, – говорю.

– Зато вечный! – говорит он. – Есть не надо, пить тоже. Ничего прочего не надо. Шмотки не нужны. Очень выгодно так жить. Но жутко скучно.

– Слушай, – говорю. – Я же не знал, что такие дела. Я бы пообедал, если бы знал. Так-то я думал, что к старому другу в гости иду. Вот коньяк принес. А у тебя, значит, никакой закуски?

Он говорит – вернее, голос его говорит:

– У меня в шкафу лежит пельмень. Один. Уже вареный. Ты не бойся, этот шкаф теперь как холодильник. А этот пельмень – он вечный. Ты его съешь, а он снова на месте. Хоть триллион раз. Так что наливай себе коньяк и закусывай пельменем.

– А ты?

– А я, как говорится, мысленно вместе!

Открываю шкаф. Там холодно, правда. На фарфоровой тарелке лежит большой красиво вылепленный пельмень типа равиоло.

Мой друг говорит откуда-то сверху:

– Только имей в виду: этот пельмень – я. Инобытие меня. Понял?

– Не совсем, – говорю. – Как это?

– Чисто метафизически. Так что ешь, не стесняйся.

– Да ну, не надо, – говорю.

– Значит, будешь коньяк без закуски? Ну-ну. Поглядим, сколько осилишь.

– Вообще не буду, – говорю. – Мне надоели твои фокусы!

– И мне твои – тоже!

Видно, не судьба нам снова дружить.

сон на 25 мая 2013 года
Ловля устриц в Аргентине

Дом, большой деревянный деревенский дом с просторным крыльцом, на самом краю поселка.

– Раньше это был рыбацкий поселок, – объясняет хозяин дома, – а сейчас три четверти домов купили городские, под дачи. Местных осталось совсем мало. Вот, держи, возьмешь с собой в Москву!

Он протягивает мне двух небольших, с сигаретную пачку каждая, черепах. Черепахи завернуты в мокрую тряпку. Они шевелят лапками.

– Зачем они мне? А они не подохнут в дороге?

– Что ты! Они в мокрой тряпке полгода проживут. Надо же привезти сувенир из Аргентины! Настоящие аргентинские черепахи, ты что!

Я соглашаюсь, кладу черепах в портфель.

– А теперь пошли ловить устриц! – говорит он.

Мы спускаемся к морю по огромному проему в дюнах. Под ногами песок, поросший редкой и жесткой травой. Какие-то щепки, корье, сучки. Надо идти осторожно. По бокам растут, нависая, огромные деревья, вроде сосен, но не совсем. Аргентина же все-таки.

Добираемся до моря.

Косой прибой. Мальчишки бегают по отмели.

– Ветер тут у нас сильный! – говорит мой провожатый. – Осторожно!

Но ветер обыкновенный, ничего особенного.

– Море сегодня ледяное! В два счета ноги застудишь! – говорит он, едва я снимаю сандалии и иду к воде. – Долго по воде не ходи! Увидишь устрицу – хватай и назад, понял?

Но вода, по нашим меркам, почти что теплая. Градусов двадцать, не меньше.

Я хожу по отмели.

Никаких устриц нет.

– Мальчишки всё пособирали, – говорит он. – Но вообще сейчас устриц меньше, чем раньше. Раньше, бывало – ого-го! А сейчас – у-у-у. Смех один.

Я выхожу из воды на песок, обтираю ноги сухими водорослями.

Какой-то старик, примостившись за обломком скалы, лопает устриц. Вокруг него стоят кружком мальчишки и кричат: «Дяденька, угости устричкой! Дяденька, угости устричкой!» – и хохочут.

Подхожу ближе. Вижу, что это никакие не устрицы. Старик берет пустые раковины, кладет туда кусочки курятины – курятину он зубами отрывает от вареной курицы – кладет, значит, курятину в раковину, припечатывает пальцем и начинает есть, понарошку прихлюпывая и причмокивая.

Мальчишки смеются.

– Это старый рыбак или дачник? – спрашиваю я провожатого.

– Ах, какая разница! – вздыхает он. – Самообман! Кругом сплошной самообман!

осколок былого, кровавый рубин
Горький и Бедный

Вдруг захотелось написать роман о русской литературной эмиграции.

Как они мыкались в Праге, Белграде, Париже.

Снимали мансарды. Искали работу. Были таксистами, официантами, наборщиками, а то даже уборщиками.

Впрочем, кому-то повезло. У кого-то был давно купленный домик в маленьком городе, в Бретани. Кого-то издавали на европейских языках еще до революции. Кто-то сумел завоевать Париж – хотя бы эмигрантский.

Была даже газета. Был журнал, и не один!

Клубы, кружки, салоны, объединения, размежевания, сплетни, зависть, клевета, суды чести, возгласы «я не подаю руки подлецам!».

Романы, женитьбы, измены, разводы, возвращения.

Взаимные обвинения в сотрудничестве с русской разведкой…

Ну, а кто-то так никуда и не пробился.

Чердак, кабак, отчаяние, гибель.

Так, в 1933 году, зимой, в сырой и нетопленой комнате найдут в петле весельчака Демьяна Бедного.

Горький не придет на его похороны – потому что будет в Стокгольме получать Нобелевскую премию. С ним поедет его секретарь Осип Брик, ну и Лили, разумеется. Об этом ménage à trois с тех пор будет писать вся европейская пресса.

Бедного Демьяна похоронят Хлебников, Крученых, Асеев и Каменский.

Маяковский в конце 1920-х вообще уйдет из литературы, станет хозяином крупного рекламного агентства, издателем и миллионером. Он переживет всех, умрет в конце семидесятых, но мемуаров не оставит.

Поговаривали, что он виноват в странной смерти Горького и в исчезновении Бабеля и Либединского во время оккупации Парижа.

В ответ на такое публично высказанное подозрение Пастернак дал пощечину Авербаху. Маяковский об этом знал и не раз говорил, что очень, очень тронут благородством Бориса. Но роман Пастернака «Лариса Гишар», о разочаровании русской интеллигенции в западной демократии, печатать отказался.

Вы спросите: а где же Шолохов? Фадеев? Булгаков? Катаев? Леонов?

Они прекрасно приспособились к конституционной монархии, которая установилась в России в феврале 1917 года.

Режим был жесткий, авторитарный, имперский, националистический. Левых с «революционными заслугами» выдавили из страны, а левые помоложе, вроде Тихонова и Светлова, эмигрировали сами.

Не говоря уже о Пастернаке и Мандельштаме.

Им, видите ли, было душно.

да не ведает левая рука, что творит правая
Князь милосердия

Немоляев позвонил Василькову днем, когда тот был на работе. Слышно было плохо – там, в трубке, шумели машины и голоса: наверное, Немоляев звонил с улицы или даже, скорее всего, с рынка. «Увидеться надо старичок, повидаться напоследок!» Слово «напоследок» испугало Василькова. Хотя сильнее всего испугал сам звонок. Он был точно уверен, что Немоляева больше нет. Как, что, почему, умер, лег на дно, эмигрировал – неважно. Нет, и всё тут. Исчез и следа не оставил.

Так исчезли почти все одноклассники. Про кого-то было точно известно, что умер, когда и отчего, а остальные просто растворились. Последний сбор школьных друзей был лет десять назад, Васильков пошел, его уговорил Буксман. Еще пришли четыре пожилые тетки с другими фамилиями. Постояли возле школы полчаса. Никто ни про кого ничего не знал. Даже в кафе не зашли: говорить было совсем не о чем.

Немоляева последний раз Васильков видел в девяносто втором. Он крутился в какой-то мелкой фирме на третьих ролях. А потом позвонил в девяносто пятом. Очень сильно кашлял, сказал, что дикий бронхит у него. Как будто за этим и звонил. И всё, пропал. Васильков пару раз спросил у Буксмана – они-то как раз дружили, Буксман был известный адвокат – спросил: «Как там Витюша наш Немоляев?» Но Буксман только пожал плечами.

И вот вдруг такое дело.

Василькову совсем не хотелось видеть Немоляева. Тем более все эти трагедии типа «напоследок». Разорился и решил утопиться? Убил кого-то и пойдет сдаваться в руки правосудия? Или рак в последней стадии? Не было печали – сидеть и все это выслушивать, кивать и вздыхать.

Но не скажешь ведь старому школьному другу, что мол, извини, я страшно занят, прости, мне звонят по городскому, и отбой. Поэтому Васильков сказал:

– Надо, старичок, конечно, надо повидаться!

– Диктуй адрес! – сквозь шум закричал Немоляев. – В восемь нормально?

– Нормально, – сказал Васильков.

Немоляев пришел в четверть девятого.

Он был в старом, но приличном драповом пальто, в руке вытертый портфель.

Васильков незаметно принюхался. Нет, от Немоляева не пахло бомжом или неопрятным стариком. Легкий запах шерстяного костюма и простого мыла. Он вздохнул облегченно. Тем более что Немоляев сказал, что бросил курить, и на коньяк не налегал: за весь вечер выпил две рюмки, и те растягивал. Но ел с большим аппетитом.

– Никого не осталось, – говорил он, жуя, поперхиваясь и откашливаясь. – Одни мы с тобой. Кутя от инфаркта, Груша тоже от инфаркта, Валечка Рудный летчиком разбился, а какой хороший был… Мечтал в летчики, и вот такая херь, еще в училище. Зюзя спился. И Клюня, по пьяни под электричку, ужас…

– Да, – вздохнул Васильков. – Рудный Валя был классный парень. Еще Миня Соколов, помнишь? Тоже умер.

– Говно был твой Миня, извини.

– Почему мой? – пожал плечами Васильков.

– Тогда еще раз извини, – сказал Немоляев. – Да. Пахом тоже пропал. Больше парней вроде не было, одни девки. Да, еще Букс. Куда он делся? В Израиле?

– Что ты! Он тут. Процветает, можно сказать! Буксман, Лавинский и партнеры.

– Во сука! – возмутился Немоляев. – Я ему звоню, а мне: «Вы ошиблись!» А голос, сука, знакомый. Ну и хер с ним. Одни мы с тобой остались, и это характерно.

– Почему? – спросил Васильков.

– А потому, что меня все били. Кроме тебя. Помню, на перемене стоял я в коридоре у стенки, прислонился, ноги выставил, а Миня Соколов мимо шел – и мне подсечку. Просто так. Я на жопу бац. Заплакал. Обидно стало. А ты подошел, руку дал, помог встать…

Немоляев всхлипнул, положил ладонь на руку Василькова.

– А ты-то как живешь? – спросил Васильков.

– Да ну, – сказал Немоляев. – Накоплю, истрачу. Накоплю, истрачу. Глупо живу.

Васильков вдруг увидел, что у Немоляева перстень с циркулем и угольником.

– Ты чего, масон? – спросил он.

– Некоей весьма высокой степени посвящения, – усмехнулся Немоляев.

– Великий Мастер, что ли?

– Да нет, – объяснил Немоляев. – Великий Мастер – это, так сказать, выборная руководящая должность. Великим Мастером может быть масон любой степени – от третьей до тридцать третьей. А я в начальство не лезу.

– А у тебя какая степень? – спросил Васильков.

– Двадцать шестая. Называется «Князь милосердия»… Ну, что глядишь? Это все болтовня, про могучих масонов. А на самом деле сидят отставные полковники и вслух читают рефераты о символике циркуля… Легкое успокоение души.

Василькову, тем не менее, сделалось слегка не по себе. Он отодвинул руку.

– Хорошо, считай, что я сумасшедший, – сказал Немоляев. – Слушай, друг ты мой, позволь мне остаться переночевать. Напоследок, – значительно добавил он.

– Минутку, – сказал Васильков и вышел.

Жена его сидела в спальне и читала книжку. Васильков объяснил, в чем дело, и попросил придумать какой-нибудь вежливый отказ. Но жена у Василькова была верующая и сказала, что это их Бог испытывает, что это подвиг странноприимства, и выдала мужу пару простынь, шерстяное одеяло, подушку с наволочкой и махровое полотенце.

Наутро Немоляев отказался от завтрака, обнял Василькова и ушел.

Васильков зашел в гостиную, где ночевал Немоляев. Простынки были сложены стопкой, а сверху лежал большой завернутый в газету пакет, перетянутый тонкой старой бумажной веревочкой. И записка: «Это тебе, мой единственный школьный друг. А меня не ищи. Витя Н.».

Васильков расковырял газету. Боже! Это были пачки сторублевок, еще советской, брежневской поры! Наверное, тысяч двести, несусветное богатство по меркам 1980 года. Две дачи, три кооператива, машина «Волга», импортная мебель, антикварные штучки, пиры в ресторане «Арагви», путевки на курорты… Эх. А сейчас – дрянная сальная бумага. Наверное, Немоляев правда был сумасшедший. Или дедушка у него был сумасшедший подпольный миллионер. Или кладовщик Госбанка, это скорее.

Васильков брезгливо взялся двумя пальцами за шпагат и, не сказав жене, вышел на лестницу и выбросил тяжелый сверток в мусоропровод.

Откуда ему было знать, что там, в середине пакета, лежала кожаная коробка с брильянтовым колье этак в полмиллиона долларов?

Однако пачку эту, перекочевавшую в помойный контейнер, расковыряла бомжиха Юлька Глазок и нацепила всю эту красоту на себя. Но потом по пьяни уронила в уличный туалет на станции «Катуар». Потом этот сортир снесли и заровняли.

Еще через пару лет Васильков был по делам фирмы в Швейцарии и там в ресторане встретил Немоляева.

– Надеюсь, тебе немножко помог мой… эээ… подарок?

– О, да, да! – ответил Васильков. – Спасибо!

занимательное литературоведение
Диалоги, диалоги

– Исабель, я не хочу ничего скрывать! Я должна сказать тебе прямо – я люблю Антонио, твоего мужа!

– Вот еще новости! Служанка влюбилась в господина! Ты, наверное, насмотрелась мыльных опер, бедняжка? Что ж, повздыхай после работы за стаканчиком сангрии! Девушкам это полезно, ха-ха-ха! Но только смотри у меня, не подворачивай юбку слишком коротко!

– Нет, Исабель, это серьезно. Я люблю его, и он любит меня!

– Он? Тебя? Кто тебе это сказал, Луиса?

– Мне говорит об этом его взгляд! Всякий раз, когда я вытираю пыль в его кабинете, он смотрит на меня так, что у меня начинает биться сердце!

– Ха-ха-ха! Нет ничего удивительного! Точно так же он посматривает на любые молодые ножки. Мужчины все таковы. Похотливые самцы!

– Нет, Исабель! Это не взгляд похотливого самца! Это взгляд человека, который страстно влюблен! Исабель, мы с Антонио должны быть вместе!

– Что ты выдумала, маленькая подлая негодяйка, мерзавка, тварь? Ты хочешь соблазнить моего мужа?

– Не оскорбляй меня, Исабель! Моя мать воспитывала меня в строгости! Разврат никогда не коснется меня! Я не потеряю невинности до свадьбы, клянусь слезами Мадонны!

– Тогда иди подметай пол! На веранде со вчерашнего дня пыль! Иди, работай и не морочь мне голову своими глупостями!

– Ты меня не поняла, Исабель! Выслушай меня!

– Давай, только поскорее!

– Исабель, отдай мне Антонио! Я люблю его! Он любит меня! Мы будем счастливы! У нас будут дети!

– И это вместо благодарности за то, что я взяла тебя, несчастную нищенку, на работу! В благородную семью, в богатый дом! У тебя есть постель, еда и деньги! Другая ноги бы целовала своей госпоже, а ты собралась увести у меня мужа!

– Отдай мне его, Исабель! Ты ведь тоже любишь его! Когда вы венчались, ты ведь клялась, что сделаешь для него все! И вот теперь настал этот час! Подари ему счастье, освободи его от супружеских уз и отдай его мне! Потому что он давно разлюбил тебя и встретил во мне новую любовь!

– Да, Луиса… Антонио в последние годы не тот, что в юности…

– Вот видишь, Исабель! Отдай же его мне!

– Ничего, ничего! Так бывает со всеми мужчинами после сорока пяти! Но тебя, жалкая беднячка, это не касается! Это мой муж, и мы будем с ним до конца жизни! Он оставит свое состояние только мне и моим племянникам! А ты, маленькая провинциальная стерва, забудь свои пустые фантазии! А не то я выгоню тебя из дому!

– Нет, Исабель, я добьюсь своего! Он будет моим!

– Ха-ха-ха! Он никогда не будет твоим, даже если меня сейчас хватит удар и я умру на твоих глазах. Кто ты? Посмотри на себя! Жалкая беднячка из далекого городка на краю сельвы! У тебя два платья, и оба купила тебе я! У тебя ни гроша за душой!

– Но разве я недостойна большой любви?

– Прочь! Ты мне надоела! Заткнись! Еще слово, и я тебя рассчитаю! Отнять у меня моего Антонио, ишь, чего захотела! Вон!

– Я все равно…

– Вон!!

– Я все равно…

– Вон!!!

Вот за что любят латиноамериканские сериалы.

Не только за экзотику заморской жизни. Не только за фантазии о золотой рыбке, которая приплывет и исполнит все желания. И даже не за постоянный запретный привкус инцеста.

Больше всего их любят вот за такие диалоги.

За то, что все – вслух. Все выплескивается наружу. Как будто не люди говорят, а их тайные мысли и бессознательные желания ведут грубый и напористый разговор.

Представим себе эту же сцену у Чехова:

Исабель сидит у окна, перебирает письма.

Входит старый слуга Педро. Останавливается перед ней, долго молчит.

ИСАБЕЛЬ: (дочитав письмо, вздыхает и прячет его в конверт) Что?

ПЕДРО: (держа в руке осколки) Луиса опять разбила вазу, когда убирала в кабинете у сеньора Антонио.

ИСАБЕЛЬ: (отворачивается к окну.) А сейчас в сельве, наверное, дождь, страшное дело…

Так что вот. Страшное дело.