Текст книги "Окна во двор (сборник)"

всё мы едем и едем куда-то
Маршрут

Когда старик подошел к автобусной остановке, там уже был другой старик. Тоже в легких летних брюках, в футболке с картинкой и в желтой бейсболке, лихо надетой козырьком назад. А у первого старика – впрочем, поди разбери, кто тут первый, а кто второй, – давайте так: первый подошел, а второй уже сидел, договорились? – у первого старика бейсболка была надета как положено.

Было жарко. Июль, самая середина.

Старик присел на дырчатую алюминиевую скамеечку, рядом со вторым. Увидел, как нелепо надета шапка у его соседа. Громко хихикнул. Тот не повернул головы.

– Автобуса давно нет? – спросил первый старик.

– Давно, – покивал второй.

– Ага, – сказал первый старик. – Куда едем? В церковь? На вокзал? Домой?

– В церковь, – сказал второй. – На вокзал. Домой.

– Такой маршрут? – удивился первый.

– Такой маршрут.

– А я сразу на вокзал. Пора, пора. Давно пора… О! Кто к нам идет! – он схватил второго за плечо, повернул к дороге: – Смотрите, вот, вот!

К остановке подходила старуха.

– Это Клара, – сказал первый старик. – Как это мило! Клара, ты с нами?

– Это Клара, – кивнул второй.

– Я не с вами, я сама, – сказала старуха.

– Но ты ведь Клара?

– Вам-то какое дело?

– Я был в тебя влюблен в пятом классе! – сказал первый старик, поднялся со скамейки и поцеловал ей руку. – Боже, ты совсем не изменилась!

– У вас сильный склероз, мой милый, – она отдернула руку. – Вы все напутали. Я вам сочувствую, но притворяться не буду. Если ты в меня влюблен, помоги мне добраться до дочери. У меня болят ноги, я не могу быстро. Она меня ждет. У нее родился ребенок. У меня родился внук. Она зовет на крестины.

– Главное – не опоздать, не заплутать! – встрял второй старик.

– Я прекрасно помню адрес, – сказала старуха. – Я покажу. Третья остановка. Потом перейти улицу. Потом немного вперед. Налево. Переулок. Красный дом.

– Будет обед? Вино? – первый старик даже пальцами прищелкнул. – Эх, черт! Я бы с удовольствием выпил. Красного вина.

– Хорошо, – сказала старуха. – Пойдем со мной. Дочка будет рада. Не бойся.

Он засмеялся, потом помрачнел:

– Нет. Я опаздываю на поезд. Мне надо ехать. Меня ждут. Не одну тебя ждут.

– И меня ждут! – сказал второй старик. – Меня очень ждут.

Подъехал автобус, небольшой и пустой. Только водитель и кондуктор.

Старики, помогая друг другу, забрались в салон.

– Кажется, я забыл деньги, – сказал первый старик кондуктору.

– Я за него заплачу! – сказала старуха. – Я за всех заплачу.

– Пенсионерам бесплатно, – сказал кондуктор. – Не беспокойтесь, садитесь.

– Третья остановка, – сказала старуха.

– Вокзал, – сказал первый старик.

Второй старик ничего не сказал, он смотрел в окно.

Автобус выехал с узкой тихой улочки на широкую, более оживленную, потом въехал на мост. С моста был виден весь город – вернее, городок, с красными крышами и садами, со старинным собором, с парком на берегу озера. Сверху видны были деревянные лежаки, полосатые зонтики и кафе под тентом.

Автобус съехал с моста, снова очутился на узкой безлюдной улице, въехал в арку и остановился.

– Там была церковь, – сказал второй старик кондуктору. – Я видел.

– Пора выходить, – сказал кондуктор.

– Ты меня позовешь в гости? – спросила старуха первого старика.

– Как только вернусь, непременно! – он сошел со ступеньки и протянул ей руку.

Их ждали медсестры.

Но старики совсем не огорчились. Они уже всё забыли: куда они ехали, зачем, к кому.

А ведь раньше, бывало, когда они убегали, их искали по всему городку. Потом заметили, что их тянет куда-то ехать. Поэтому директор пансиона устроил специальную «автобусную остановку» буквально в сотне метров от выхода. Запирать-то двери нельзя – правозащитники одолеют.

Вот и приходится изворачиваться.

всё отлично, всё в порядке
Никола в Хамовниках

Лена с десяти лет печатала на компьютере, поэтому почерк у нее был ой-ой-ой: напишет – потом сама едва разберет.

Но она все равно любила делать заметки, в маленьком таком молескинчике.

Она сидела на диване, водила пальцем по строчкам и разбирала записи за прошлый месяц.

4. Маша насч Л.???

5. Мама звонила встр??? После 15???

6. лететь в Р. Митя слом маш; такси

10. – в М. зак такси встр. Митя. ОК.

14 – Митя ДР. Подар??? Виски + 2 галст. ОК.

14. рест «Синема». Митя, Слава+Лара, Тоня+Гоша, Майкл+ Салли. ОК.

15. На 18 билеты в Л. ОК

17. мама в «Шокол», ОК. Деньги – нет, у нее все отл. ОК.

18. Маша встр в Л.

21. Маша – квартира!!! ОК.

25. в Моск назад срочн. Мама ум 24.

26. отпев на Комс. Никола в Хамовн. похор Химк кл. 120 тыс вкл помин. ОК

27. билеты обр в Л!!! ОК

28. в Л. встр Маша. С кварт все ОК. Маша гарант.

1. 9 дн в Л. с Машей. «Хикс»!!!!

3. Митя встр. ОК. На своей машине, починил.

5. Митя!!!!????

Ей захотелось заплакать.

Мама ладно, маме было пятьдесят восемь. Не так уж много, но все-таки пожилой человек. «По-жи-лой, – подумала Лена. – Точно. Мама все-таки пожила на свете».

А вот что у Мити рак на третьей стадии – это дикость какая-то.

Тридцать лет, гарвардский диплом, все впереди такое прекрасное. Работа в Европе. Квартира в Лондоне.

И вдруг такая несправедливость.

Зачем он ей все рассказал? Перегрузил на нее ответственность. «Можно лечиться и протянуть года два по больницам, а можно год прожить в свое удовольствие. Как ты думаешь?» – «А потом? – неизвестно зачем улыбнувшись, спросила она. – Когда год пройдет?» Он нахмурился: «Тысяча вариантов. От снотворного до широко раскрытого окна. Ну, ты как считаешь?»

Почему она должна принимать такое решение – за него? Почему он все на нее переваливает? И вообще рассказывать такие вещи – не по-мужски.

А может быть, она уже давно, уже полгода как, собиралась с ним расстаться? Может быть, она готовилась к серьезному разговору? Чтобы спокойно и тактично. А теперь он ее запер на ключ, приковал к себе. Теперь она не сможет от него уйти, а если уйдет, будет последняя сучка, и все это будут знать, потому что он, наверное, всем разболтал, и Славе, и Ларе, и Майклу, и Салли!

Какие они слабые, эти мужчины.

Вот мама – молодец.

Когда заболел отец – она сама справилась, вместе с папиными сестрами. Когда умер отчим Роман Сергеевич, она даже не вызвала ее с отдыха, они потом на могилу сходили, посадили цветочки. И о себе – тоже ни слова! Какая сила воли! «Как себя чувствуешь?» – «Неплохо». – «Ты похудела, или мне кажется?» – «Да, я уже полгода на диете». – «Тебе деньги нужны?» – «Нет, что ты, что ты, все в порядке». За неделю до смерти, за неделю!

Восхитительная женщина.

– Хочу быть как мама! – вслух подумала Лена.

Она бросила записную книжку в угол дивана, схватила телефон, чтобы позвонить Мите, но вдруг согнулась пополам и упала на бок. Ужасная боль заметалась по всему животу, сделала два круга по часовой стрелке, уткнулась в правое подреберье, впилась и стала грызть, точить и царапать.

– Мама! – закричала Лена.

Боль прекратилась так же внезапно, как началась. Только испарина осталась.

– Это я от страха! – громко сказала Лена сама себе, вытирая лоб и шею. – И от переживаний, – она набирала номер. – К психологу надо сходить… А ты, мой Митенька дорогой, глупо и бестактно пошутил. Да, очень бестактно! С любимой женщиной, которой так тяжело, которая только что потеряла мать! Единственного родного человека! – она громко всхлипнула. – Так по-свински не шутят! – это она уже говорила в телефон.

– Прости, – сказал Митя.

– Такое не прощается, – сказала она и нажала отбой.

никто не хотел убежать
Материя и атомы

Лейтенант госбезопасности Хлюмин освободился рано – в начале десятого, потому что подследственный умер в восемь тридцать. Ночной допрос отменился. Старший товарищ Хлюмина капитан Искрятов достал бланк медзаключения и вписал: «от внезапной остановки сердца». Хлюмин подумал, что это правда: любая смерть, хоть от чахотки, хоть от кирпича на голову, – в итоге случается от остановки сердца.

Подследственный был известный режиссер Максаков. Хлюмин один раз видел его в театре, как тот выходил кланяться, красивый и седой. Сейчас это был голый старик. Ноги в синих полосах, руки тоже. Тощий живот. Все эти дела тоже отбитые досиня.

Идя домой на Покровку, Хлюмин вспоминал свернутый набок сизый крантик бывшего народного артиста. Интересно жизнь устроена. У режиссера была жена, она уже сидела. Наверное, любовницы тоже были. Разные актриски делали ему всякие фокусы, и он вовсю получал половое наслаждение. А теперь – вот!

От этих мыслей Хлюмину самому захотелось понаслаждаться.

Он вошел в квартиру. В комнате, где жила студентка Тихонова, горел свет: верхи дверей были стеклянные – квартира старинная, барская.

– Можно, товарищ Тихонова? – постучал он и вошел, не дожидаясь ответа. – А то у меня бутылка есть и небольшой закусончик, нам паек выдали, – он похлопал по своему портфелю.

– Заходите, товарищ Хлюмин! – обрадовалась Тихонова, схватила со стола учебник и тетрадку, переложила на подоконник.

Хлюмин присел на табурет, огляделся. Он сам был из бедной рабочей семьи, но такой чистейшей нищеты не видал. Стол дощатый. Топчан, укрытый солдатским одеялом. Доска вместо полки – десяток книг. Кастрюля и кружка на окне. На стене ходики. Одежда на гвозде, завешанная платком. Еще бумажные портреты: Ленин, Сталин, Маркс, Энгельс, и еще две какие-то каменные головы на фотоснимках. Вот и вся обстановка.

Но сама Тихонова была очень ладная: ножки, грудки, стрижечка.

– Это кто? – Хлюмин ткнул пальцем в каменные головы.

– Древние философы Демокрит и Лукреций Кар, – объяснила Тихонова. – Они первые сказали, что бога нет, а материя состоит из атомов.

– У тебя скатерка есть? – Хлюмин вытащил из портфеля бутылку и кульки с едой, поставил на стол. – Некрасиво, на досках-то…

– Стипендия маленькая, – Тихонова развела руками.

– А мама с папой?

– Они далеко, – бодро сказала она.

Хлюмин достал из портфеля «Правду», развернул ее, постелил на стол.

– Стойте! – вскрикнула Тихонова. – Разве можно! Здесь же портрет товарища Сталина! И статья товарища Молотова! – Она бережно сложила газету и сама спрятала ее в портфель Хлюмина. – Кружка у меня одна, извините.

– Ничего, – Хлюмин налил себе, выпил, налил и протянул ей кружку. – Ох, слишком преданно у тебя глаза горят, товарищ Тихонова! – он отрезал кусок колбасы. – Нам товарищ Янсон объяснял: если у кого слишком преданно глаза горят, проверь его как следует. Два или три раза.

– Вы мне не доверяете? – Тихонова встала с табурета.

Хлюмин тоже встал и обнял ее, огладил всю:

– Давай спать ляжем. Хочешь?

– Ты в меня влюбился? – спросила она.

– Здесь вопросы задаем мы! – пошутил Хлюмин. – Пойди искупайся.

– Я в среду купалась, – сказала она.

– Не спорь, – сказал Хлюмин, наливая себе еще водки. Потом еще. И еще.

Через десять минут она вернулась. На платье темнели мокрые пятна изнутри. Подошла к Хлюмину, закинула руки ему за шею. Приоткрыла рот, чтобы целоваться. Но Хлюмину вдруг сильно расхотелось.

– Ложись спать сама, товарищ Тихонова, – сказал он. – Боюсь я тебя. А то в конце крикнешь «да здравствует ВеКаПеБе!». А у меня случится внезапная остановка сердца, – и вышел.

Через три дня Хлюмина вызвал товарищ Янсон и показал листок бумаги:

– На тебя заявление от соседки. Пытался изнасиловать и глумился над партией. Мое решение: соседку со временем изымем, сучка такая. Но заявление пока сохраним.

Поздно вечером Хлюмин снова постучался к Тихоновой.

– Есть у меня друг, – шепотом сказал он. – Служит в Туркменской республике, начальник погранзаставы. Зовет в гости, прямо вот на той неделе. У меня отпуск, у тебя каникулы. У него там окошко. Можно перебежать в Иран.

Она закричала:

– Изменник родины!

Хлюмин закрыл ей рот ладонью. Сказал:

– Это проверка, ты что! Хотя на самом деле все равно. Не надо купаться. Дверь запри и выключи свет.

музыка революции
Самовар, абажур и варенье

Лейтенант госбезопасности Хлюмин ненавидел интеллигенцию.

Евреев тоже. Но интеллигенцию сильнее. Потому что среди евреев иногда попадались приличные люди – которые ненавидели интеллигенцию так же, как он.

Лейтенант госбезопасности Хлюмин был из бедной рабочей семьи, сирота, с молодых лет работал на Бутырском механическом заводе и жил в бараке на Стрелецкой, за Миусским кладбищем.

Но это была неправда. Хотя в бараке он жил и на заводе работал – пока не устроился в ЧК и не получил комнату на Покровке.

На самом деле его фамилия была Клюммер, а его отец Федор Иванович был начальником станции Гатчина-Варшавская под Петроградом. Клюммеры приехали в Россию при государе Александре Первом, из Вюртемберга, когда родной городок Тутлинген весь сгорел и семья осталась без крова и хлеба, потому что сгорели также и кожевенные мастерские. Семья была работящая и упорная. Женились на русских женщинах, поднимали детей и передавали сыновьям фамилию.

Ваня родился в девятьсот шестом году и даже успел поучиться в гимназии. Он помнил классы, приятелей, учителей, наставника Похитонова и директора Прангера, хотя видел его раза три, наверное, но помнил его бороду, фрак и крест на манишке; помнил, как папаша радовался его пятеркам.

Еще сильнее и горше он помнил родительский дом.

Он захлопывал любую книгу про старый режим, как только читал про самовар, абажур, скатерть, буфет. Про варенье, пироги, про красивую посуду и чистые простынки, про часы красного дерева, которые отбивали четверти. Хотелось плакать. Почему у них всё отняли? За что? Они ведь не были эксплуататоры рабочего класса: папаша, и дедушка тоже, трудились, как не всякий мастеровой трудится.

Папашу убили в восемнадцатом году. Мама и сестры умерли. Дом забрали. Потом он сгорел. Ваня пришел покопаться на пепелище – думал, хоть ложечку найдет, на память. Дудки-с. Все подчистую ограбили, сволочи.

Вот тут его и поймали как беспризорника. «Фамилия?» – «Клюммер», – со страху ответил честно. «Хлюмин?» – переспросил человек. «Да!» Его посадили в грузовик. Свезли в школу. Он убежал через два года, но уже с новыми документами: Иван Федорович Хлюмин, сирота из рабочих, из Ревеля. Ревель уже был заграницей, так что не проверишь.

Снова поймали, загнали в школу. Особенная школа, имени Белинского. Туда приходили поэты и писатели, художники и артисты: красивые, громкоголосые, с длинными пальцами. Читали стихи. Разыгрывали сценки. «Самовластительный злодей, твою погибель, смерть детей». «Прощай, немытая Россия». «Вот парадный подъезд». «Наш царь Мукден, наш царь Цусима». «Пальнем-ка пулей в Святую Русь». Рассказывали про интеллигенцию и революцию.

Ваня и раньше слышал про интеллигенцию, но тут первый раз понял, кто она такая. Изящные, умные и красивые люди, которые сочиняют стихи и пьесы, изучают философию и умеют убедительно объяснить, что у Вани Клюммера надо убить отца, уморить маму и сестренок и сжечь дом. Перед этим вынеся оттуда все, до последней чайной ложечки.

Поэтому он попросился из этой чудной школы на завод.

«Народ не виноват, – думал Хлюмин, слесарь на Бутырском мехзаводе, – народ туп и легковерен. Народ легко натравить на кого угодно. Виноваты вот эти, которые насчет слушать музыку революции».

Поэтому он поступил в школу НКВД.

Ах, с каким удовольствием он, надев кожаные перчатки с крагами, бил по кислой интеллигентской роже! Особенно когда эта рожа верещала: «Я честный коммунист! Я доказал преданность делу партии Ленина-Сталина!» Доказал, сжигая мой дом и расстреливая моего отца? Сучье отродье, мразь, блевота истории! Ну, получи еще.

Хлюмин не верил в оппозицию, подполье и заговоры. Какая чушь! Посмотрите вы на этих террористов, нет, это же умереть со смеху… Но он с наслаждением выбивал признания, которые тянули на высшую меру.

В тридцать пятом заговорили, что будет война с Германией.

Хлюмин точно знал: наши победят. А если даже не победят, он все равно успеет уйти к своим.

Тем более что здесь у него никого не было. Студентка Тихонова не в счет. Даже не в том дело, что она донесла на него: время такое пришлось, все на всех доносят, ничего страшного. Тут другое: вроде сладкая баба, но рассуждает про классовую борьбу. На глазах становится интеллигенткой. Не жалко.

старинная немецкая оптика
Слишком рано стало поздно

– А что вам мешало раньше? – спросил лейтенант госбезопасности Хлюмин у подследственного Мешкова-Громова.

– А? – вздрогнул Мешков-Громов и выпрямился на табурете. – Что-что?

Он был худ, скуласт и перепуган. Все время пожевывал, приноравливал губы и челюсти: еще не привык без зубов.

У Хлюмина было хорошее зрение. На всех врачебных проверках он свободно читал далекие мелкие буквы. И вблизи не щурился, как некоторые. Но на всякий случай у него в верхнем ящике стола были круглые очки с золотыми дужками. Он взял их на память у профессора Турова: взял в подарок! Профессор был старорежимный богослов. Совершенно ни при чем. Просто дурак, хотя знал древние языки. Но пришлось пустить по первому разряду: разветвленная террористическая организация! Очки, однако, взял. Профессор сказал, что это память о его покойном учителе из Фрайбургского университета. Эх. Сто верст до Тутлингена, родные места.

Очки чуть-чуть приближали. На лице подследственного начинали виднеться грязные поры, нарывы, шелуха и седая щетина. Подследственному становилось еще страшнее.

Вот и сейчас Хлюмин громко вытянул ящик стола, достал очки, нацепил на нос, подпер голову кулаками. Посмотрел пристально и сурово.

– Что вам мешало раньше? – сурово переспросил Хлюмин.

Вообще всю такую публику Хлюмин допрашивал просто. «Здравствуйте, садитесь, рассказывайте», – бесцветно говорил он. «Здравствуйте, гражданин следователь» – наивно отвечал подследственный и начинал: имя, отчество, фамилия, место жительства, профессия, образование, семья… А также национальность и социальное происхождение. Хлюмин с коротким смешком перебивал: «Спасибо, все это нам известно. Рассказывайте о вашей преступной деятельности». – «О какой?» – «Обо всей. Подробно. С самого начала». – «Но позвольте, гражданин следователь…» – «Послушайте, вы же не маленький. Вас арестовали? А теперь расскажите, за что вас арестовали».

Дня через три – рассказывали. Иногда через восемь дней, но это уж в крайнем случае.

Довольно часто все кончалось организацией террористической группы с целью убийства товарища Сталина. Правда, валили на подельников. Сам-то предан делу партии и лично великому вождю, но вот шпионы и предатели опутали.

Вот и Мешков-Громов признался в том же.

А ведь вполне советский человек. Из рабочих. Участник литературной группы «Наковальня». С тридцать второго года член Союза писателей. Отдельная квартира на улице Фурманова, бывший Нащокинский переулок. Пролетарский поэт. Станки поют, ряды идут, флаги реют, ветры веют. Дерьмо. Хлюмин его помнил – по школе имени Белинского, тот был на четыре класса старше и на всякую мелкоту – то есть на Хлюмина – внимания не обращал. Тем более что у Хлюмина теперь были небольшие квадратные усы, как у наркома Ягоды и канцлера Гитлера.

Вдруг Хлюмин его спросил – он никогда не спрашивал об этом, хотя вопрос сам собой напрашивался:

– А что вам мешало раньше?

– Что-что? – честно не понял Мешков-Громов.

Хлюмин снял очки, положил их в кожаный футлярчик с линялой золотой надписью Franz Sommerberg Optik, Freiburg im Breisgau, снова задвинул ящик стола.

– Согласно вашим показаниям, гражданин Мешков, вы давно вынашивали преступные планы убить вождя. По вашим словам – вот, вами написано! – еще с 1926 года убийство вождя стало вашей целью. Так? Вы сколотили свою преступную группу негодяев и убийц в 1930 году, так? Вот, написано вами собственноручно. Так? – спросил Хлюмин.

– Так, – сказал Мешков-Громов.

– Почему вы откладывали покушение? Чем все это время занималась ваша преступная группа убийц и террористов?

– По-вашему, его нужно было убить раньше? – засмеялся Мешков-Громов, показывая пустые незажившие десны.

Хлюмин вскочил из-за стола и пинком сшиб Мешкова-Громова с табурета. Добавил пару раз по почкам.

– Вставайте, – сказал через минуту.

Мешкову-Громову было трудно подниматься – он был в наручниках. Но он справился. Стоял, пошатываясь и глядя вниз. Хлюмину показалось, что у него слишком длинный нос.

Похож на еврея. Или на скворца. У них дома жил скворец со сломанной лапкой. Папаша сделал ему из легкой латунной проволоки вроде протеза. Скворец ковылял по скатерти, когда его выпускали – милый такой и бедный. Обреченный. Вроде этого.

– Садитесь, – сказал Хлюмин. – Вы еврей? – Тот покачал головой. – Итак. Создав сплоченную преступную группу, имея оружие, явки, связи! Имея квартиру на Можайском шоссе! Из окна которой можно было произвести прицельный выстрел! Вы ждали несколько лет. Почему?

Мешков-Громов молчал.

– Потому что ты лжешь! – Хлюмин перешел на «ты». – Ты хочешь запутать следы! – он встал, достал из шкафа просторную кожаную куртку и перчатки с крагами, стал медленно одеваться. – Назови свою истинную цель!

– Мы правда хотели убить товарища Сталина, – вздохнул Мешков-Громов, с ужасом глядя, как Хлюмин натягивает перчатки.

– Врешь, сволочь, – Хлюмин правой рукой схватил его за ворот арестантской рубахи, а левой ударил в нос. Брызнула кровь. – Правду говори! Правду говори! – он бил все сильнее. – Ну! Мозги вытряхну, сука! Правду! Правду!

– Оружия не было, – залепетал, застонал, зарыдал Мешков-Громов. – Насчет оружия я солгал! Но я хотел его убить. Все равно хотел. Я лично хотел перегрызть ему горло…

– И выпить кровь? – странно спросил Хлюмин.

– Да! – закричал Мешков-Громов и сложил губы трубочкой.

У Хлюмина спина похолодела, мурашки побежали.

Он прошептал:

– Волька Мешков, я тебя знаю. Ты кровосос. Ты любил, чтоб у девок месячные были, я помню, ты хвалился. Сталина надо было еще в двадцатом зажарить и съесть. Но тебе это приснилось, людоед, враг народа, шпион, предатель, террорист, падаль!

Хлюмин сбил его с ног, пнул в живот, заорал: «Людоед!» – громко, чтоб в коридоре слышно было. Пару раз плюнул в него.

Позвал конвоиров. Мешкова-Громова уволокли.

Хлюмин снял запачканную куртку и перчатки, кинул в угол.

Сел за стол. Снова вытащил очки, перечитал тисненую надпись на футляре. Наверное, внук этого Франца Зоммерберга сейчас живет во Фрайбурге и мастерит очки. Смешно. А этот гаденыш – выходит, настоящий упырь? Страшное дело. Или ненормальный? Может, отправить его на психическую экспертизу? А зачем? Все равно ему расстрел.

Как интересно: он, Иван Клюммер, ненавидит интеллигентов за революцию, которая отняла у него дом и родителей. А за что так кроваво ненавидит Сталина бездарный поэт Мешков, псевдоним Громов?.. Ведь соввласть ему дала буквально все! Почему?

Нет, нет. Ничего интересного. Главное – не размышлять. Это опасно. Можно незаметно стать интеллигентом.