Текст книги "Окна во двор (сборник)"

хорошая была семья
Люди люди люди

Это довольно давно было, лет тридцать назад. Одна женщина во время отпуска приехала в город с дачи без предупреждения, без звонка – какие тогда на даче телефоны. Открыла дверь своим ключом и застала мужа за интересным занятием. Муж как раз душ принимал – жара в то лето была страшная – и не слышал, как она вошла. А на столе были разложены бумаги. Его отчет в органы. Он как раз его готовил. Он из загранпоездки вернулся и сообщал, кто как себя вел, с кем общался, какие были разговорчики, и все такое. То есть он был стукач на постоянной основе. Или на временной? Какая разница…

Она тихонько вышла, вернулась на дачу, а через пару дней снова приехала и сказала, что вот, мол, встретила друга юности, прости, ухожу к нему.

Хотя никакого друга не было, сами понимаете.

А ведь была хорошая жизнь. Дочь – старшеклассница, муж – ученый. Квартира-машина-дача. Любовь была и верность, вот что главное! Но она не смогла себя пересилить и ушла.

У другой моей знакомой было так: в начале девяностых ее муж стал заниматься бизнесом и вроде бы раскрутился. И взял большую сумму в долг у приятеля, тоже бизнесмена. По-дружески, без расписки. Долго не отдавал, хотя тот просил, все сроки прошли. Муж говорил: «подожди, погоди, еще пару недель, еще недельку», и так полгода. Она, эта женщина, сказала мужу что-то вроде: «Ну отдай ты ему эти деньги, видишь, как он нас достал». А муж как закричит: «Да в наше время только дураки долги отдают! Да его грохнут не сегодня-завтра, он вообще по ниточке ходит, а я, значит, чтоб ему отдавал?»

Она с ним развелась. Так и сказала: раз ты такой, я с тобой жить не могу, не хочу, не буду.

Хотя, опять же, была хорошая вроде семья.

И еще одна давняя история. Муж, жена, сын. Сыну поступать в аспирантуру. А сын водится с диссидентской компанией. Лучший друг – активный самиздатчик, и родители у него такие же.

Вдруг выясняется, что этот друг тоже собрался ровно в ту же самую аспирантуру. На ту же самую кафедру. То есть реальный конкурент. И тогда жена говорит мужу:

– Ты знаешь, я напишу в университет про этого парня. Анонимно. Или подругу попрошу написать. Так и так, вся семья антисоветская, распространяют клевету на наш государственный строй, и все такое. И собираются эмигрировать.

Муж спрашивает:

– Ты серьезно?

Жена говорит:

– Это наш единственный сын. А я – его мама. Я на все для него готова.

– Ты ведь будешь доносчица.

– А они, кстати, на самом деле хотят эмигрировать.

Долго спорили, и всё бестолку.

Поэтому через некоторое время он ей сказал, что вот, мол, встретил старую любовь, прости, ухожу к ней.

Печально. Но, наверное, правильно.

мертвый язык
У нас не убрано

В мои времена люди много чего стыдились.

Подлости стыдились – точно.

Поэт Слуцкий выступил против Пастернака на том собрании, так всю жизнь каялся.

Кто-то заранее просил у Солженицына прощения, что проголосует за его исключение. Объяснял: жена, дети, книжка в типографии.

Подлизываться и угодничать, наушничать начальству было стыдно. За это могли не подать руки.

Да что там подлость – сущих мелочей стыдились, начиная с 1960-х. Конформизма, например. Помню, один мой товарищ специально встретился со мной, чтобы сказать, что вступает в КПСС. Чтоб я его правильно понял и не осуждал: ему это нужно для научной карьеры. Без этого никуда. Неприятно, но приходится.

Стыдились нечестно нажитого богатства, всячески скрывали его.

Да и честным благосостоянием особо не хвастались.

Но и бедности, задрипанности и заношенности, тоже стыдились.

Юрий Олеша писал в дневнике, что не ходил на похороны своих друзей, потому что единственные брюки обтрепались вконец.

Говорили: совсем обносился, стыдно к доктору пойти.

То есть майки-фуфайки заношены до дыр.

И знаменитая фраза: у нас не убрано.

– Простите, что я вас не приглашаю, у нас совсем не убрано.

Ясно же, что не мусор на полу, не шмотки по стульям разбросаны. Наверное, все старое, ветхое, облупленное, колченогое, треснутое. Нищее. Стыдно.

Сейчас роскоши не стыдятся. И ободранности тоже – посмотрите на фотографии в социальных сетях: гордо позируют на фоне замызганных обоев. А идея подлости вообще ушла из этого, как его – из дискурса.

Даже интересно – что сейчас стыдно?

тема судьбы
По поводу голых весенних веток

О чем думает человек, которого внезапно арестовали за взятки?

Он много лет брал деньги за совершенно конкретные услуги отдельным гражданам. Считал себя в общем и целом честным. Никакого вымогательства. «Каждый сам ему выносит и спасибо говорит». Не хотите платить – пожалуйста, в порядке общей очереди.

Еще утром он был уважаемой персоной. Хорошо одет, нетороплив. В коридоре все вежливо кланяются. Дома – благополучная семья, устроенные дети, красивая квартира. Вечером ожидаются гости.

И вдруг – «Портфель! Теперь карманы! Руки, руки!» Браслеты. Машина. Первый допрос. Изолятор.

О чем же он думает?

Вряд ли он мысленно рычит: «Кто ж эта сука, что меня заложила? Выйду – узнаю и уничтожу!» Нет, конечно. Человек он неглупый и незлой. Да и нет у него никаких возможностей наказать доносчика…

Он думает, каково сейчас его семье. Ужасно думать, что уже сегодня, сразу после первой новости в «Яндексе», от них начали отворачиваться. Кто-то сбросил звонок. Кто-то скороговоркой буркнул, что дико занят. Это будет нарастать лавиной, пока вокруг семьи не образуется крепкий безвоздушный пузырь. Кто останется? Старые институтские друзья? Девушка сына? Бойфренд дочери? Старушки-подружки тещи? Неизвестно.

Еще ужаснее, что семья начнет его осуждать. По мере нарастания пустоты вокруг. А может, уже сегодня начали. Или завтра с утра начнут.

Хочется им ответить. Итак.

Первое. Я как все. Нельзя жить в обществе и быть свободным от общества, не так ли? В нашей конторе берут все без исключения. Если бы я не брал – меня бы выжили через полгода. И у меня не стало бы вообще никакой зарплаты, ха-ха. Или совсем копеечная.

Второе. Я на самом деле приносил людям пользу, облегчал их жизнь. Вот, например, в ФМС есть два окна: получить загранпаспорт общим порядком или за 12 000. В первом окне намаешься: то анкету не так заполнил, то фото не подходит, и месяц ждать. А во втором – тебя быстро обслужат. Вот я и был таким «вторым окном». Если у человека есть лишние деньги и нет лишнего времени – отчего бы не взять на себя часть его забот?

Третье. О да, конечно, я мог бы найти честную работу. Но у меня жена, которая любила поздно вставать и читать английские книжки в постели. Да и сколько она могла заработать, выпускница иняза? У меня старая больная теща-вдова (она всегда, еще сорока лет, была старая и больная, всегда «полеживала», ей всегда нужны были самые лучшие врачи). У меня талантливый сын и красивая дочь. Я обязан был отправить сына учиться за границу и красиво одевать дочь. Разве они хуже других?

Четвертое. У нас в конторе берут все… Ах, да, я уже об этом думал. Нет, нет, тут вот какая тонкость. Берут все: секретарши – конфетами и духами, референты – коньяком, большое начальство – пакетами акций. Я, конечно, брал не конфетами. Но ведь и с нашим начальством меня не сравнить. Что я такого нажил? Что я, миллионер? Разве что рублевый, да и то не очень «мульти».

Я просто мелкий комар, который в туче других комаров вьется и зудит над какой-то жирной тушей. Вился и зудел, точнее говоря, потому что эта туша вдруг махнула хвостом и прихлопнула меня. Несправедливо? Какое глупое слово…

И еще он вспоминает, как его выводили с допроса и везли в изолятор.

Он вспоминает голые весенние ветки на бульваре и думает: «Когда я еще раз увижу деревья и небо?»

тема судьбы
По поводу люка в газонной траве

О чем думает сын человека, которого внезапно арестовали за взятки?

Он вдруг вспоминает, как много-много лет назад он шел по бульвару с мамой – и вдруг захотел пойти по газону. Вырвал руку и побежал. И провалился в открытый люк. Перелом ноги, руки и челюсти. Вся семья на каникулы осталась в Москве, хотя уже куплены были билеты в Анапу.

Папа потом спрашивал его: «Зачем ты туда побежал? Нет, я не ругаюсь, я очень тебе сочувствую, но ты все-таки скажи – зачем?»

Вот и он теперь повторяет в уме – папа, зачем?

Особенно после разговора с девушкой. Практически с невестой. Он сам ей позвонил, как ни в чем не бывало:

«Давай встретимся?»

«Давай, конечно. Только не у тебя. И не у меня. Где? Ну, давай так – метро “Спортивная”, выход из заднего вагона, ты от центра едешь? Буду ждать прямо у выхода, на улице. Там найдем кафе какое-нибудь. Нет, нет, в центре не надо. И на “Фрунзенской” тоже не надо, там толпа народу. Да, конечно, без машины гораздо удобнее», – она говорила очень бодро и даже деловито.

«Я перезвоню через пять минут, ладно?» – сказал он.

«Ладно, жду» – сказала она. Ему показалось, что она искусственно улыбнулась.

Все понятно.

Наверное, это будет последнее свидание.

Какая пошлость, боже мой. Но как быстро! Как будто кнопку нажали.

Как говорил папа: нельзя жить в обществе и быть свободным от общества, как говорил Ульянов-Ленин…

Кто говорил, папа или Ленин?

Уже полчаса прошло, а он все стоит и смотрит в окно. А она ждет, когда он ей перезвонит. Он вдруг испугался – позвонит, а ее нет. Абонент недоступен.

Но нет, она сразу ответила:

«Ну, что? Договорились? Значит, метро “Спортивная”?» – бедняжка, как она старается говорить как ни в чем не бывало.

«Погоди. А ты уверена, что ты хочешь сегодня встретиться? Или… или все-таки не очень хочешь?»

«Это должно быть твое решение», – вдруг очень серьезно сказала она.

Ага. То есть он сам должен решать, имеет ли он право компрометировать девушку. Он, сын человека, арест которого уже второй день торчит в топе «Яндекса». Не говоря о ЖЖ и «Фейсбуке». С отвратительными, но, увы, справедливыми комментариями.

Однако встретиться все-таки надо. Типа как бы точки над «ё».

«Давай, назначай время», – сказал он.

Он ехал в метро и представлял себе, как они встретятся и она поначалу будет делать вид, что ничего не случилось, болтать о всякой ерунде.

Они поцелуются, потом пойдут искать кафе, найдут, сядут у окна, закажут кофе, она долго будет размышлять, съесть пирожное или все-таки воздержаться от сладкого-жирного (она была очень стройная, но это ей нелегко давалось, и она все время шутила по этому поводу, безо всяких комплексов, и ему это очень нравилось). И он тоже будет делать вид, что ничего не случилось.

Ему будет трудно начать разговор. В смысле, серьезный разговор.

А может быть, не надо никаких серьезных разговоров? Может быть, на самом деле ничего не случилось? То есть, конечно, очень даже случилось в его семье – но в их отношениях все осталось по-прежнему, и нечего устраивать психологический театр. Да, папу арестовали по некрасивому делу, да, да, да – но он ведь не папа? И вообще не тридцать седьмой год.

Но тут же он вспоминал, что она не захотела увидеться в центре или даже на «Фрунзенской» – наверное, боялась встретить знакомых. И он в уме зло говорил ей: «Смотри ты, какая чистюля!» – и представлял себе, как она возмущенно кричит: «Да, вот такая вот, и не собираюсь пачкаться!» А он еще злее: «В Большой театр ходить по пятнадцать тысяч билет тебе чистоплюйство не мешало?» – «Тебе отдать деньги? Я отдам, не бойся!» – и вот такой ужас ему представлялся, и ему делалось стыдно, и он снова думал, что ничего не случилось, что все будет как раньше и свадьба будет в сентябре, как уже было почти решено.

Он постоял под наружной крышей вестибюля.

Потом прошелся по маленькой площади перед метро.

Прошло уже полчаса, наверное. Залез в карман, вытащил телефон.

Там уже была эсэмэска: «Мама упала подвернула ногу мб перелом».

Он тут же перезвонил: «Я сейчас быстро вернусь домой и приеду на машине. Отвезем твою маму в травмпункт».

«Что ты, не надо, мне так неудобно».

«С ума сошла! Мы вдвоем аккуратно сведем Веру Алексеевну вниз, усадим в машину».

«Ты долго будешь ехать. Пока домой, пока к нам»

«Окей, я сейчас возьму такси и примчусь».

«Не надо».

«Нет, надо! Все, хватит болтать, еду!»

«Не надо, я же сказала. Не на-до…» – у нее был холодный отчетливый голос.

«Вере Алексеевне привет», – сказал он.

«Спасибо» – и короткие гудки.

Недалеко был Новодевичий монастырь.

Он не стал заходить вовнутрь, а прошелся вокруг пруда.

Вдруг почувствовал, что ненавидит отца. Странно и даже стыдно. Отец, пожилой и нездоровый, сейчас в тюрьме. Но все равно. Никакого сочувствия, никакого страха за него – только злоба и досада.

Отец всю свою жизнь прожил для семьи. Для детей. Для него.

Все это делал – для них.

Тем более. Если все для семьи – зачем так по-уродски подставлять свою семью? Зачем надо было рисковать? Всех денег не наворуешь. Пора было сказать себе: «Стоп, хватит». Тем более что мы – мама, я и сестра – ничего у него не просили. По крайней мере, последние годы.

Старик увлекся, – думает сын. – Все это нужно было не нам, а ему.

тема судьбы
По поводу Дитмара, Графа цу Шлосберг

А о чем думает дочь человека, арестованного за взятки?

Сначала она не думала вообще ни о чем. То есть не думала о том, что случилось. Потому что просто об этом не знала. Она была на горнолыжном курорте в Австрии. Она очень хорошо каталась, но все-таки упала – не ушиблась ни капельки, но страху натерпелась. В какую-то секунду ей показалось, что она сейчас шарахнется об дерево, она видела на YouTube, как упавший лыжник влетел в дерево и смерть на месте, но она все-таки сумела как-то извернуться, и все обошлось. Хотя, конечно, сердце в пятки.

Поэтому она отправилась в гостиницу и решила провести пару часов на диване.

Пришла в номер, разделась, приняла душ.

Повертелась голая перед зеркалом. Еще раз убедилась, что она очень, очень, просто необыкновенно хороша. И лицом, и фигурой. Даже удивительно, как у большеголового коренастого папы и совсем обыкновенной мамы вдруг получился такой шедевр. Папа говорит, что у него бабушка была красавица. Но по фотографии трудно судить, она там стоит, заслоненная вазой. Ну, пусть будет бабушка. Хотя она в детстве, конечно, думала, что мама ее родила от какого-то знаменитого артиста. Глупости, конечно, подростковые фантазии.

Накинула халат, села на диван, взяла айпад.

Н-да.

У папы фамилия Подцепчук. Не спутаешь. Некрасивая и очень редкая. «Мы, Подцепчуки…» – смеялся он, а она чуть не плакала. Она не хотела быть Анной Подцепчук. Ей казалось, что она превращается в Нюрку Подцепчук – имя-фамилия для уборщицы… А если в Европе, то вообще: Podtsepchuk или Podzeptschuk – какое уродство! Она говорила с мамой. Мама говорила с папой. Папа совсем не обиделся. Он вообще очень добрый. Поэтому паспорт она получила на мамину фамилию – Мальницкая. Anna Malnitzki – это звучит. Тем более что у нее в Германии свой маленький бизнес. И еще: она заплатила в одну генеалогическую контору, и ей обещали найти правильных предков. Она будет Anna von Malnitzki – неплохо, а?

И вот тут такая хрень.

Но ничего.

Хорошо, что у нее другая фамилия. Никто не будет пальцем тыкать и вопросы задавать, как бедному братику сейчас задают, наверное. Говорила же она ему, а он смеялся: «Мы, Подцепчуки! Ух!» Ну, вот и пожалуйста. Кушай свою фамильную гордость. Надо позвонить маме. А что сказать? Что вот, мол, я сегодня вылетаю? А зачем? Деньги у мамы есть, адвокаты уже работают, это точно… Свиданий все равно не дадут, это тоже точно…

Позвонить, конечно, надо. Собраться с мыслями и позвонить.

Зазвонил телефон. Она испуганно смотрела на дисплей, пыталась угадать, кто это может быть. Фу, местный номер. Ответила.

Это был Дитмар. Они позавчера познакомились, вместе катались, классный парень, на три года старше, у него тоже свой небольшой бизнес, и еще он работает part-time в «Экснер и Тилли». Дал ей свою визитку, она даже прифигела: Dietmar, Graf zu Schlossberg. А так совсем беспонтовый. Но очень красивый и весь такой элегантный. Настоящий аристократ. Ей даже жалко стало, что она еще не von Malnitzki. Но ничего. Она ему здорово понравилась, она это чувствовала. Серьезно понравилась.

Дитмар, чуть смущаясь, предложил сегодня съездить в Зальцбург. Его друг, друг их всей семьи, будет петь в «Волшебной флейте»…

Она стала вспоминать московскую квартиру, воскресный семейный обед. Детство, дачу, няню Галю, велосипед, лодку.

Все было клочками, кусочками. Картинка не получалась.

Конечно, маме надо позвонить.

Но, с другой стороны, почему мама сама не позвонила?

Наверное, мама расстроилась и забыла про меня.

Ничего. Позвоню из Зальцбурга.

Или когда вернусь сюда.

тема судьбы
По поводу денег и женщин

Арестованный за взятки Артем Семенович Подцепчук, 1957 года рождения, сочиняет в уме автобиографию:

Глава I

У всех наших ребят были деньги.

Я не знаю, откуда. Может быть, у них были богатые родители. Может быть, они фарцовкой занимались, не знаю, я же сказал!

А у меня денег не было никогда.

Ужасно было без денег. Ну, не ужасно, а как-то гадко. Унизительно. Когда ребята скидывались на выпивку, они доставали бумажные рубли, а я почти всегда – рубль мелочью. Из наэкономленных. Мама-папа давали на обед 60 коп. А я съедал первое и напирался бесплатным хлебом. А завтра – второе и бесплатный капустно-морковный салат… Пять двугривенных, или шесть пятнашек плюс десять копеек.

Помню – в гостях у одного друга было дело – скидывались, чтобы в магазин пойти, а у меня денег совсем не было. Копеек тридцать… Я в туалете заперся, сижу, кряхчу, воду спускаю, бумажки рву – как будто у меня вдруг понос. Они всё поняли, но виду не подали. Тактичные! Ну, а с другой стороны, что тут скажешь? «Не дадим тебе портвейну!» или «Ладно уж, пей, не стесняйся!» Ведь нет же. То-то и оно. От этого самый стыд.

Еще помню – один раз у меня было целых три рубля. Вот мы с ребятами решаем, что купить, и я все время приговариваю, как будто хвастаюсь: «Деньги у меня есть, деньги у меня есть…» Скидываемся. Тут один приятель мне говорит: «Тюша, три рубля – это не деньги, это три рубля». Еще стыднее. А что тут возразишь? «Не хами?» или «Ишь ты, какой богатенький!» Глупо. Тем более что он ведь любя, по-дружески…

И вот надо же, что именно ему ломился неуд по одному дурацкому, редкому, очень сложному, никому не нужному, но почему-то обязательному предмету, который у нас был на четвертом курсе.

Профессор, который вел этот курс, как раз помер. Осталась его аспирантка. Танечка. Она дочитывала лекции, и экзамены принимала тоже она. Маленькая такая, худенькая, некрасивенькая. Как первокурсница из провинции.

У меня с ней были, так сказать, добрые дружеские отношения.

Он это знал – и кинулся ко мне: «Попроси, Тюша, с меня шашлычная!» – «Какая, к черту, шашлычная?»

Говорю своей Танечке: «Есть один хороший человек, зовут так-то, поставь ему, если не противно, трояк. Сама гляди – он к тебе все равно будет на пересдачи ходить, и ты ему все равно поставишь тройку, чисто из жалости, потому что не ломать же человеку жизнь из-за этой хрени, которая никогда ему в профессии не пригодится…»

В общем, поставила она ему искомый трояк.

Уговорил он меня все-таки на шашлычную.

Выстояли очередь – семьдесят восьмой год, еще Брежнев вовсю правит! – сели, и вот я с тоской смотрю, как он заказывает водку, салат, шашлык по-карски, итого на пятнадцать рублей. О-хо-хо, думаю, мне бы лучше деньгами.

Сидим, болтаем – и выясняется, что моя Танечка еще троих отправила с неудами.

«Намек понял», – говорю.

«Тюша, спасибо! Шашлычная не заржавеет!»

«Да иди ты! Что у меня, двойная печень?» – я почти обиделся.

«Ладно, ладно», – говорит.

Вот. А потом дает мне два червонца.

«Ты чего? С ума? Забери, забудь!» – мне, правда, очень неприятно стало.

«Ну, пожалуйста! Купи Танечке цветочков».

Сунул деньги и убежал.

А я Танечку два раза в кафе сводил, она так рада была, нарядная приходила, смеялась очень ласково. У нее были милые кривые зубки. Потом она уехала в Америку, я скучал, правда.

Но понял, на какой тропинке лежат мои деньги.

тема судьбы
По поводу письма в письме

Человек, которого арестовали за взятки, в уме сочиняет письмо дочери:

«Анечка, моя дорогая!

Мама сказала, что ты приехала совсем больная, что у тебя сильнейший грипп, что ты примчалась из Австрии совсем простуженная и сейчас лежишь с температурой тридцать девять и пять. Бедная, как тебе не повезло, весь отдых насмарку. Хотя я по маминым глазам вижу, что ты никуда не примчалась, что ты все еще в Австрии. Слава богу, с мамой твоей я уже тридцатый год живу и прекрасно умею видеть, когда она просто не хочет меня огорчать и поэтому тебя всячески выгораживает. Да, ты катаешься на лыжах, общаешься с веселыми, красивыми и богатыми людьми и сама себе говоришь, наверное: “Зачем я там нужна, что я могу конкретно сделать, чем я могу реально помочь?” Конечно, сделать ты ничего не можешь, мама и Коля прекрасно со всеми делами справятся, но – но просто побыть с мамой, особенно вечером? Вот ведь в чем дело, а вовсе не в этой чертовой реальной помощи.

Хотя, может быть, я зря так на тебя накинулся. Вдруг ты на самом деле дома и болеешь? Прости меня. Выздоравливай поскорее.

Прости меня, я очень виноват перед тобой. Но не только в том виноват, что угодил в тюрьму.

Я виноват, что неправильно себя вел. С тобой и с Колей.

Только не подумай, что я сейчас буду оправдываться – что, мол, все это я делал ради детей. Нет! Хотя отчасти, конечно, да. Но только отчасти. Когда мы заботимся о детях, мы на самом деле заботимся о себе. Если, конечно, не про самые простые вещи – накормить, обогреть, грамоте научить. Если не про то, что у бедняков, дикарей и даже у зверей обязательно. Но повторяю: все, что сверх того, – мы делаем для себя. Для своего внутреннего самочувствия. Вот, мол, я какой – как у меня дети одеты, какие у них няни, в какую школу они ходят, какие репетиторы, какой вуз, какую машину я подарил своей дочке – я, я, я!

Конечно, я и сам любил красиво и вкусно жить. Люблю хорошее вино, хорошую сигару и хорошую книгу в хорошем кресле. Ты подумала, что мне плохо без вина, сигары и книги? Конечно, нет. Ну и правильно. Я решил бросить курить, раз уж представилась такая возможность. Жалко, книг здесь нет. А я люблю Томаса Манна по-немецки. Ты смеешься: Папа? Томаса Манна? Да еще по-немецки? А ты ведь знаешь, какой институт я окончил и какая у меня была тема диссертации… Или не знаешь? “Знала, но забыла!” – как говорят двоечницы на экзаменах. Красивые холеные двоечницы, несусветно дорого одетые, с безупречным макияжем, с модными стрижками, с длинными ногтями и дорогими кольцами. С тупыми кукольными личиками и будто бы слепыми фарфоровыми глазами. Аня, а ты знаешь, кто такой Томас Манн?

Ну, прости, прости.

Прости меня вот за что.

Я страшно виноват, что не передал тебе письмо, которое написал восемь лет назад, когда ты перешла в десятый класс.

Вот оно:

“Дорогая моя дочь! Любимая моя Анечка!

Через год тебе поступать в институт. Конечно, в Самый Престижный Вуз. И, конечно, я приложу все усилия, чтобы ты туда поступила. Причем не на платное место (фу, как стыдно, будто ты дурочка какая-то!), а непременно на бюджетное. Для этого тебе будут наняты репетиторы, а я без мыла в душу влезу ректору этого вуза, а также проректорам, декану твоего факультета и прочим нужным людям. А также кому надо из министерства.

Но это неправильно. Мы с мамой – дети простых советских инженеров с маленькими зарплатами. Нам не всегда хватало на обед в студенческой столовой. Мама ездила в институт из Подольска, а я – до метро «Чертановская» семь остановок на автобусе и потом на метро с пересадкой, и мы не опаздывали! Нам никто не нанимал репетиторов, потому что мы готовились сами. До умопомрачения! Когда я шел на экзамен, я твердо знал: завалить меня невозможно, потому что я знаю все! И уж подавно, наши родители не носили кому надо конвертов. Потому что не надо было! Мы с мамой учились на медные деньги, как говорится. И выросли людьми. Чего и тебе желаю.

Поэтому пойди в районную библиотеку, возьми «Справочник для поступающих в вузы» и действуй самостоятельно.

Заверяю тебя, что палец о палец не ударю ради твоего поступления. Для твоей сугубой пользы: чтоб уроки учила и сама за себя отвечала. Это же касается и твоего младшего брата.

Уверен, что ты меня поймешь. Вы оба меня поймете и спасибо скажете”.

Но я не смог. Не потому, что меня твоя мама уговорила, а вот как-то так. Испугался, сам не знаю чего. Оробел. И теперь я чувствую, что страшно виноват перед тобой, что воспитал тебя такой ледяной, прости, что вот так говорю – потому что я люблю тебя, не любил бы – смолчал бы.

Но ты запомни этот урок. Когда у тебя будут дети, воспитывай их в строгости и скромности, и они будут любить тебя искренне и надежно.

Прости меня. Помогай тебе Бог».