Текст книги "Почтальон"

– Вот теперь, – обратился Маклин к обездвиженному сопернику, – говори то, что хотел. Только постарайся меня развеселить. Если я улыбнусь, ты останешься в живых.

Паухатан с искаженным от усилия лицом попробовал, насколько несокрушима хватка Маклина. При этом его дыхание оставалось по-прежнему глубоким, а выражение лица отрешенным, даже смиренным. Ответ его прозвучал ритмично, как мелодекламация:

– Я не хотел этого. Я говорил им, что не могу... Я слишком стар, везение мое осталось в прошлом... – Он глубоко вздохнул. – Я просил их: не вынуждайте меня. А теперь все кончается здесь... – Серые глаза блеснули. – Но это никогда не кончается. Конец несет только смерть.

«Сломался, – понял Гордон. – Готов». Ему не хотелось становиться свидетелем унижения Паухатана. «А я еще подтолкнул Дэну на поиски этого героя...»

– Нет, сэр, это меня как-то не забавляет, – холодно произнес Маклин. – Не заставляйте меня скучать, если цените последние мгновения вашей жизни.

Однако Паухатан словно унесся мыслями вдаль; он как будто думал о чем-то другом, пытаясь сосредоточиться на каких-то воспоминаниях и поддерживая беседу лишь из вежливости.

– Я всего лишь... подумал, что вам следует знать... положение несколько изменилось... когда вы уже перестали участвовать в программе.

Маклин покачал головой, угрожающе сведя брови.

– О чем это ты, черт возьми?

Паухатан несколько раз моргнул. Маклин наслаждался, чувствуя, как обреченного соперника колотит озноб.

– Я имею в виду... ну как они могли оставить такой многообещающий проект, как «приращение», всего лишь потому, что первый блин вышел комом?

– Им было страшно продолжать. – Маклин хмыкнул. – Они испугались нас.

Веки Паухатана ходили вверх-вниз. Он по-прежнему делал один глубокий вдох за другим.

Гордон не верил своим глазам. С Паухатаном определенно происходило что-то странное. На его голых плечах и груди то и дело выступали капельки пота, тут же смываемые дождем. Его мышцы трепетали, словно от судорог.

Гордон испугался, что он обессилеет, распластается в грязи прямо у него на глазах. Голос Паухатана звучал как бы издалека, словно говоривший был немного не в себе:

– ...новые импланты никогда не достигали таких размеров и такой силы... Зато они сосредоточились на замещающей подготовке, восточных искусствах, биоэнергетике...

Маклин закинул голову и захохотал:

– «Приращенные» неохиппи?! Вот это да, Паухатан! Что за чушь! Но зато смешно!

Паухатан его не слушал. Он как будто все больше сосредотачивался на чем-то понятном только ему, его губы шевелились, словно он проговаривал нечто, издавна засевшее у него в памяти.

Гордон то и дело вытирал с лица дождевую влагу, чтобы получше вглядеться в происходящее. По рукам и плечам Паухатана, а потом по шее и по груди стали разбегаться какие-то бороздки. Дрожь его обрела ритмичность, словно он вызывал ее преднамеренно.

– Процесс требует большого количества воздуха, – как ни в чем не бывало объяснял Паухатан. По-прежнему глубоко дыша, он начал распрямляться.

Теперь Маклину стало не до смеха. Он широко открыл глаза, не веря представшей перед ним картине.

Паухатан продолжал говорить:

– Мы – пленники, заключенные в похожих клетках, хотя вы, сдается мне, наслаждаетесь своей неволей. Мы похожи тем, что попали в ловушку гордыни последних заносчивых предвоенных лет...

– Неужели и ты?..

– Оставьте, генерал! – Паухатан снисходительно улыбнулся недавнему победителю. – Откуда столько удивления? Ведь не воображали же вы, что ваше поколение – последнее?

Маклин, кажется, пришел к тому же заключению, что и Гордон: Джордж Паухатан просто занимает его разговором, выигрывая время.

– Маклин! – крикнул Гордон. Но отвлечь внимание холниста ему не удалось. Длинный нож, напоминающий формой мачете, блеснул в свете фонаря, занесенный над попавшей в тиски правой рукой горца.

Паухатан, еще не до конца выпрямившись и не подготовившись к атаке, все же каким-то чудом отреагировал на опасность: лезвие лишь слегка оцарапало его, ибо он успел свободной рукой перехватить запястье Маклина.

Холнист взревел, и единоборство возобновилось. Более сильный, обладающий более мощной мускулатурой генерал должен был вот-вот располосовать Паухатану руку.

Неожиданное движение бедром – и горец упал вперед, отправив Маклина через голову кувырком. Генерал пружинисто вскочил на ноги и снова бросился в атаку. Теперь они перемещались все быстрее, крутились как спицы в колесе, поочередно швыряя друг друга наземь. Еще немного – и они пропали в темноте, выступив за круг света. Раздался звук тяжелого падения, потом еще... Гордону казалось, что рядом топчется стадо слонов.

Превозмогая боль, причиняемую каждым движением, он пополз прочь от освещенного места, чтобы хоть что-то разглядеть в потемках, и привалился к стволу поваленного кедра. Но сколько он ни всматривался туда, где исчезли соперники, ему не удавалось ничего увидеть. Пришлось следить за сражением, ориентируясь по шуму и переполоху среди мелких лесных обитателей, уступающих дорогу сцепившимся гигантам.

Когда дерущиеся снова переместились ближе к фонарю, одежда свисала с них клочьями, по телам сбегали розовые струйки. Ножа не было видно, но даже безоружные оба соперника внушали ужас. Перед их натиском не могло устоять ни одно деревце; за ними тянулась полоса будто перепаханной земли.

В этой схватке было не до ритуалов, в ней не осталось ни капли изящества. Тот, что пониже ростом, но мощнее, старался сойтись с соперником вплотную и обхватить его; другой, что повыше, держался на расстоянии и осыпал противника ударами, от которых вибрировал воздух, казалось, на милю вокруг.

«Не преувеличивай! – осадил себя Гордон. – Они всего лишь люди, причем немолодые...»

И все же какая-то часть его существа, не внемля голосу разума, сохраняла наивную атавистическую веру в гигантов, в богов в человеческом обличье, чьи битвы заставляли вскипать моря и сокрушали горные кряжи. Когда соперники снова исчезли в темноте, сознание Гордона, словно защищаясь от жутких впечатлений, как это иногда случалось с ним, переключилось на другое – и это в самый-то неподходящий момент. Он вдруг стал вспоминать о том, что феномен «приращения», подобно многим новым открытиям, был впервые применен в военных целях. Так происходило сплошь и рядом; иные сферы применения достижений человеческого разума обозначались потом: взять хоть химию, хоть авиацию или технологию «Звездных войн»... Подлинное предназначение открытия становилось очевидным лишь спустя какое-то время.

Что произошло бы, не случись Светопреставление? Если бы эта чудесная технология, помноженная на захватившие весь мир идеалы Нового Ренессанса, сделалась достоянием всего человечества, то...

Какие горизонты открылись бы тогда перед родом людским! Не осталось бы ничего невозможного!

Прижимаясь спиной к коре старого кедра, Гордон сумел-таки подняться. Сперва он просто стоял, пошатываясь, затем, сильно хромая, тихонько двинулся к месту схватки. Ему и в голову не приходило попытаться спастись бегством – напротив, его неумолимо тянуло сделаться свидетелем последнего из великих чудес XX столетия, которое разворачивалось сейчас под дождевыми струями, в лесу наступающего каменного века, озаряемом молниями.

Окружающие поляну заросли, превращенные дерущимися в труху, еще как-то освещались фонарем, но скоро Гордон оказался в непроглядной темноте. Он ориентировался по звукам, пока все не стихло. Не стало ни криков, ни тяжелых ударов – гремели лишь раскаты грома да шумела неподалеку река.

Глаза постепенно привыкли к темноте. Прикрыв их ладонью от дождя, Гордон наконец разглядел на фоне серых туч две темные фигуры, качающиеся на вершине утеса, нависшего над рекой. Одна была кряжистой, с мощной шеей, и напоминала быка Минотавра. Вторая больше походила на человеческую, но смущали длинные волосы, которые развевались на ветру подобно исполосованному непогодой знамени. Двое «приращенных» в разодранной одежде стояли лицом к лицу и раскачивались под напором ветра. Потом они, словно повинуясь сигналу, сошлись в последней схватке.

Ударил гром. Зигзаг молнии хлестнул по скале на противоположном берегу реки, озарив поникшие ветви деревьев.

В этот самый момент Гордон увидел, как один поднял на вытянутых руках другого. Ослепительный миг был короток, но и его хватило, чтобы он разглядел, как стоящий, напрягая мускулы, швыряет соперника с утеса. Мелькнул черный силуэт – и тут молния потухла, не выдержав соревнования с сырой тьмой.

Дальнейшее Гордон мог лишь домысливать. Он знал, что тот, кого сбросили, может лететь только вниз, где разобьется о камни и будет унесен ледяной водой потока. Однако воображение подсказывало ему иное: он будто видел, как тело побежденного взмывает ввысь, преодолевая силу земного тяготения...

Дождь хлестал все сильнее. Гордон ощупью добрался до поваленного ствола у освещенной поляны и тяжело опустился на него. Теперь он мог только ждать, не имея сил даже шелохнуться; мысли в его голове крутились и мешались, как щепки в ледяном водовороте.

Наконец слева от него захрустели ветки. Из темноты выступила фигура в лохмотьях и неуверенно шагнула в круг света.

– Дэна считала, есть только две категории мужчин, которые что-то да значат, – проговорил Гордон. – Мне это всегда казалось совершенно дурацкой мыслью. Я и представить себе не мог, что правительство думало так же!

Человек привалился к стволу рядом с ним. Под его кожей пульсировали тысячи ниточек, кровь сочилась из многочисленных порезов и ран. Он тяжело дышал, уставясь пустым взглядом в темноту.

– Значит, они пересмотрели свою политику? – не унимался Гордон. – В конце концов они взялись за ум!

Он знал, что Джордж Паухатан слышит и понимает его. Однако ответа не последовало.

Гордон вскипел. Ему был позарез необходим ответ. Почему-то до смерти хотелось убедиться в том, что в последние несколько лет перед Катастрофой Соединенными Штатами управляли люди чести.

– Ответь, Джордж! Ты сказал, они отказались от воинов. Кем же они их заменили? Они что, начали выводить некую противоположность «приращенным» бойцам, сделав упор на отвращение к могуществу? На способность драться, но без всякого удовольствия?

Перед его мысленным взором предстал удивленный Джонни Стивенс, жадный до знаний, который честно пытался проникнуть в загадку Римского полководца, променявшего предложенную ему золотую корону на плуг землепашца. Гордон тогда так ему ничего и не объяснил. Теперь же было слишком поздно.

– Ну, так что? Оживление старого идеала? Целенаправленный поиск солдат, которые видели бы себя в первую очередь гражданами, а не убийцами?

Он схватил Паухатана за истерзанные плечи.

– Черт тебя возьми! Почему ты не открылся мне, когда я пришел к тебе от самого Корваллиса просить о помощи? Тебе и в голову не пришло, что уж я, по крайней мере, смогу тебя понять?

Владыка долины Камас выглядел подавленным. Он на мгновение встретился с Гордоном взглядом и снова отвернулся, не в силах унять дрожь.

– Держу пари, я бы все понял, Паухатан. Я знаю, что ты имел в виду, говоря, что великое – ненасытно. – У Гордона сжались кулаки. – Великое забирает у тебя все, что ты любишь, и требует еще и еще. Ты это знаешь, но это знаю и я, это знал и бедняга Цинциннат, посоветовавший римскому народу и своим бывшим солдатам забрать корону себе. Но твоя ошибка, Паухатан, в том, что ты вообразил, будто всему этому пришел конец. – Гордон с усилием поднялся. Ярость его не знала пределов. – Неужто ты искренне полагал, что твоей ответственности положен конец?!

Тут Паухатан впервые разомкнул уста. Гордону пришлось нагнуться к нему, чтобы расслышать ответ, заглушенный раскатом грома.

– Я надеялся... Я был уверен, что смогу...

– Сказать «нет» всей большой общественной лжи сразу? – Гордон горько усмехнулся. – Ты был уверен, что сможешь сказать «нет» чести, достоинству, стране? Тогда отчего же ты передумал? Ты, смеясь, отверг Циклопа и все приманки технологии. Ни Бог, ни сострадание, ни Возрожденные Соединенные Штаты не могли заставить тебя и пальцем пошевелить. Так ответь же, Паухатан, какая такая сила сподвигла тебя последовать за Филом Бокуто и разыскать меня?

Самый могучий из оставшихся на земле воинов, последняя реликвия эпохи, когда люди еще могли сделаться под стать богам, сидел, обхватив плечи руками, погруженный в себя, как мальчишка, изможденный и пристыженный.

– Ты прав, – выдавил он. – Этому не будет конца. Я исполнил свой долг, я превысил его в тысячи раз! Потом я хотел только одного: чтобы мне позволили спокойно состариться. Так ли дерзко мое желание?

Взор его был безрадостен.

– Но нет, этому никогда не будет конца...

Паухатан поднял глаза и впервые не отвел их, глядя прямо в лицо Гордону.

– А все женщины! – Наконец-то он соизволил ответить на вопрос. – После твоего появления и этих чертовых писем они не закрывали рта, все спрашивали и спрашивали... Потом весть о безумии, захватившем север, достигла моей долины. Я пытался... пытался внушить им, что это – чистый идиотизм, что амазонки обречены, но они...

Голос Паухатана прервался. Он покачал головой.

– Бокуто вырвался из засады, чтобы в одиночку добраться сюда, попытаться спасти тебя. После этого они уже не говорили, а просто смотрели на меня... Они ходили за мной по пятам...

Он застонал и закрыл лицо руками.

– Боже милостивый, прости меня! Меня принудили женщины.

Гордон был ошеломлен. Несмотря на дождь, на измученном лице последнего «приращенного» легко было, разглядеть слезы. Джордж Паухатан трясся и рыдал в голос.

Гордон припал к корявому стволу, чувствуя, как его наполняет ледяная тяжесть – так разбухало от талых вод русло ревущего поблизости потока. Через минуту его губы тоже задрожали.

Вспыхивали молнии, неумолчно шумела река. Два человека плакали под дождем, справляя тризну по самим себе, как могут оплакивать самих себя только мужчины.

Интерлюдия

 
Замешкалась жестокая Зима,
Но Океан священный долг исполнил,
И Зиму прогоняет прочь Весна.
 

Часть четвёртая. «... ни хаос»

1

По всему Орегону, от Розберга на юге до Колумбии на севере, от гор на востоке и до океана на западе, пошла гулять новая легенда. Ее разносили письма и молва, и день, ото дня она проникала все дальше.

Это была куда более печальная история, нежели две другие, предшествовавшие ей, – о мудрой и великодушной машине и о Возрожденных Соединенных Штатах. Она гораздо сильнее будоражила умы. В ней присутствовало нечто такое, чего не было в первых двух.

Она была чистой правдой.

Легенда рассказывала об отряде из сорока женщин – многие добавляли «безумных женщин», – давших друг другу тайный обет – сделать все возможное и невозможное, чтобы положить конец страшной войне, причем еще до того, как погибнут все достойные мужчины, которые пытаются их, женщин, спасти.

Одни слушатели объясняли, что сорока амазонками двигала любовь. Другие твердили, что они поступили так во имя своей страны.

Прошел даже слух, будто собравшиеся в отряд рассматривали свою адскую одиссею как способ искупления каких-то былых прегрешений, которыми запятнал себя женский пол. Но во всех вариантах легенды, как бы они ни распространялась – устно или с помощью почты, было одно общее, а именно: логический вывод, мораль, руководство к действию. В каждой лачуге, на каждой ферме матери, дочери и жены читали письма, слушали рассказы – и сами становились рассказчицами.

«Мужчины могут быть сильными, могут быть семи пядей во лбу, – перешептывались они. – Но разве не бывают они безумны? А безумцы способны разрушить мир».

Женщины, вам судить их...

"Это не должно повториться, – утверждали они, думая о жертве, принесенной отважными разведчицами. – Мы не допустим больше, чтобы извечную борьбу добра со злом вели лишь хорошие и дурные мужчины.

Женщины, вы должны принять долю ответственности на себя... Ваши таланты должны перевесить чашу весов в схватке..."

"И всегда помните, – гласила в заключение мораль, – что даже лучшие из мужчин, настоящие герои, порой склонны забывать про свой долг.

Женщины, ваша задача – время от времени напоминать им об этом..."

2

"28 апреля 2012 г.

Дорогая миссис Томпсон!

Благодарю Вас за письма. Они оказались для меня неоценимой поддержкой при выздоровлении, особенно потому, что я все это время боялся, что враг может добраться до Пайн-Вью. Узнать о том, что Вы, Эбби и Майкл в полном порядке, было для меня важнее, чем Вы можете себе представить.

Кстати, об Эбби: скажите ей, что вчера я виделся с Майклом! Он прибыл живым и здоровым вместе с остальными пятью добровольцами, отправленными из Пайн-Вью нам на подмогу. Подобно многим новобранцам, он прямо-таки рвется в бой.

Надеюсь, я не слишком его разочаровал, рассказав о собственном опыте борьбы с холнистами. Думаю, однако, что теперь он с большим рвением займется военной подготовкой, забыв о намерении выиграть войну голыми руками. В конце концов, все мы хотим, чтобы Эбби и малышка Каролина еще с ним встретились.

Я рад, что вы нашли возможность принять Марси и Хетер. Мы все перед ними в долгу. Корваллис был для них слишком сильным потрясением, поэтому Пайн-Вью – необходимый этап в процессе привыкания.

Скажите Эбби, что я передал ее письмо старым преподавателям, которые только и твердят, что о возобновлении курсов. Примерно через год здесь снова может открыться подобие университета, если, конечно, мы станем успешно воевать.

Последнее, разумеется, далеко не гарантировано. Поворот достигнут, но нам еще предстоит долгая-предолгая борьба со страшным врагом.

Ваш последний вопрос непрост, миссис Томпсон. Уж и не знаю, сумею ли на него ответить. Я не удивляюсь, что и до ваших гор докатилась молва о Жертве Разведчиц. Но учтите, что и мы здесь не совсем знакомы с подробностями. Пока лишь могу ответить, что я хорошо знал Дэну Спорджен, но совершенно ее не понимал. Честно говоря, не знаю, пойму ли когда-нибудь".

Гордон сидел на скамеечке перед почтовым отделением Корваллиса. Привалившись спиной к шершавой стене, он нежился на утреннем солнышке и размышлял о вещах, которые никак не мог упомянуть в письме к миссис Томпсон, для которых он и слов-то не умел подобрать.

Пока они не отвоевали деревни Чезайр и Франклин, жителям долины Уилламетт оставалось пробавляться слухами, потому что из самовольного зимнего рейда так и не вернулась ни одна разведчица. Однако после первых же контратак освобожденные рабы поведали о подробностях. Мало-помалу картина обрела целостность.

Зимой – уже через два дня после ухода Гордона из Корваллиса на юг – из армии, составленной из фермеров и горожан, стали дезертировать женщины. Они небольшими группками просачивались на юг и на запад, где, безоружные, сдавались неприятелю.

Некоторых убивали на месте. Некоторых насиловали и подвергали пыткам хохочущие психи, и слушать не желавшие их вызубренных призывов. Большинство же, однако, было благосклонно принято холнистами с их ненасытной охотой до женщин, на чем и зиждился расчет.

Прокравшиеся в стан врага женщины твердили, что им осточертела жизнь фермерских жен и что они соскучились по ласкам «настоящих мужчин». Именно такую басню последователи Натана Холна были способны проглотить – во всяком случае, на это уповали создательницы плана.

Дальнейшее трудно даже вообразить. Ведь женщинам приходилось притворяться, причем не вызывая подозрений, – пока не настанет «ночь длинных ножей», когда им предстояло спасти хрупкие остатки цивилизации от чудовищ, вознамерившихся растоптать мир.

Что-то пошло не так – что именно, не было ясно до сих пор. То ли один из захватчиков, заподозрив неладное, подверг какую-то несчастную таким пыткам, что у нее развязался язык, то ли одна из женщин влюбилась в своего варвара и выложила ему все начистоту... Дэна не ошибалась, говоря, что истории известны подобные случаи. Не исключено, что так же произошло и здесь.

Возможно, кто-то просто не умел достаточно хорошо врать или скрывать дрожь отвращения при виде новых повелителей...

Как бы то ни было, «ночь длинных ножей» наступила, но все пошло кувырком. Там, куда не успел дойти приказ об отмене акции, женщины, укравшие кухонные ножи, ровно в полночь принялись сновать по комнатам, убивая подонков, пока их самих не одолели в борьбе. Ни одна не покорилась, все проклинали врагов и плевали им в глаза до последних секунд жизни.

Разумеется, это был провал. Его вполне можно было предсказать заранее. Даже если бы план удался, в могилу сошло бы слишком мало захватчиков, чтобы это привело к ощутимым последствиям. С точки зрения общего соотношения сил холнистов и их противников, самопожертвование женщин не дало ровно ничего.

Итак, дерзкое предприятие закончилось трагической неудачей.

Однако весть о нем с легкостью перекочевала через линию фронта и стала карабкаться в горы. Мужчины внимали ей, разинув рты, и недоверчиво качали головами. Женщины, выслушав рассказ, гудели, как улей, а потом обсуждали услышанное, разбившись на маленькие группки, – спорили, хмурились, размышляли...

В свой черед, молва просочилась на юг; на гору Сахарная Голова она вознеслась, уже обретя черты легенды. И вот там-то, над ревущим потоком, где сливались рукава реки, отважные разведчицы наконец одержали победу.

"Могу сказать одно: очень надеюсь, что все это не превратится в догму, религию. Самый страшный мой сон – о женщинах, у которых дошло в традицию топить в колодце сыновей, проявивших признаки задиристости. Так и вижу, как они считают своим долгом решать, кому жить, а кому умереть, отбраковывая мальчиков, способных стать угрозой для окружающих.

Возможно, часть из нас, мужчин, слишком безумны, чтобы им было дозволено жить. Однако такой подход, доведенный до крайности, ужасает меня, ибо подобная идеология попросту не укладывается в голове.

Конечно, скорее всего, все уляжется само по себе. Женщины слишком разумны, чтобы дойти до крайности. На это вся надежда.

Пора отправлять письмо. Попытаюсь написать Вам и Эбби о Кус-Бэй. Пока же остаюсь,

Ваш Гордон".

– Курьер!

Гордон подозвал пробегающего мимо юнца в джинсах и почтальонской кожанке. Тот старательно отсалютовал. Гордон подал ему конверт.

– Будь добр, положи это в ту кучу, которая предназначена для отправки на восток.

– Слушаюсь, сэр! Будет исполнено, сэр!

– Не торопись. – Гордон улыбнулся. – Это личное...

Но паренька уже и след простыл. Гордон вздохнул. Былые деньки тесного товарищества, когда он лично знал каждого в «почтовом ведомстве», остались позади. Он слишком высоко вознесся над молодыми курьерами, и те довольствовались его легкой усмешкой, самое большее – минутным снисходительным разговором.

Пора...

Он встал и лишь слегка поморщился, поднимая сумки.

– Значит, вы все-таки не будете присутствовать на хоудане? [негритянский танец]

Он обернулся. В дверях почты стоял Эрик Стивенс. Он жевал травинку и разглядывал Гордона, сложив руки на груди.

Гордон пожал плечами.

– Лучше улизнуть. Не хочу, чтобы в мою честь закатывали праздник. Все это – пустая трата времени.

Стивенс согласно кивнул. Его спокойная сила была для выздоравливающего Гордона лучшим лекарством, не говоря уже о его гневном отказе считать Гордона даже в малейшей степени ответственным за смерть Джонни. С точки зрения Эрика, внук погиб, как подобает мужчине. Расплатой за его смерть стало контрнаступление, и Гордон решил больше не затрагивать эту печальную тему.

Старик загородил глаза от солнца и указал пальцем в сторону шоссе номер 99.

– Подходят южане.

Гордон увидел колонну всадников, не спеша приближающихся к главному лагерю.

– Глядите, как таращатся! – усмехнулся Стивенс. – Точно никогда прежде не видели города.

Действительно, суровые бородачи из Сатерлина и Розберга, с Камаса и из Кус-Бэй, въезжая в город, привставали в стременах, дивясь непривычному зрелищу: ветряному двигателю и гудящим проводам, суете в мастерских, орде чистеньких, шумных ребятишек, резвящихся в школьных дворах.

«Назвать это городом было бы преувеличением», – мысленно поправил Гордон Эрика. Впрочем, старик прав.

Над центральной почтой хлопал на ветру звездно-полосатый флаг. Курьеры в форме то и дело седлали лошадей и уносились на север, на восток, на юг с битком набитыми сумками.

От Дома Циклопа доносилась вдохновенная музыка прежних времен, а рядом громоздился воздушный шар в лесах, внутри которых сновали рабочие в белых комбинезонах, изъяснявшиеся на непостижимом техническом жаргоне. На воздушном шаре был изображен орел, взлетающий с погребального костра. С другой стороны красовался герб суверенного штата Орегон.

Наконец, непосредственно на плацу новичков ждала встреча с воинами-женщинами, добровольцами со всей долины, которым предстояло воевать так же, как и всем остальным.

Многовато для неотесанных южан! Гордон с улыбкой наблюдал, как эти бородачи дивятся на перемены, вспоминая недавнюю разруху. Ведь подкрепление воображало себя спасителями изнеженного, загнивающего севера. Ничего, домой они вернутся совсем другими людьми.

– До скорого, Гордон. – Эрик Стивенс был немногословен. В отличие от многих других, ему хватало вкуса, чтобы понимать, что прощание должно быть коротким. – С Богом! И возвращайтесь назад.

– Вернусь, – кивнул Гордон. – Если смогу. Бывайте, Эрик. – Он закинул сумку на плечо и зашагал к конюшне, не оборачиваясь на суету у ступенек почты.

Старый стадион представлял собой теперь море палаток. Лошади ржали, мужчины маршировали. Гордон разглядел на противоположной стороне знакомую фигуру Джорджа Паухатана, который знакомил новых офицеров со своими старыми боевыми товарищами; перед ними стояла задача преобразовать рыхлую армию долины Уилламетт в новую Лигу обороны Орегонского Содружества.

Седой гигант заметил спешащего мимо Гордона и поймал его взгляд. Гордон кивнул ему, прощаясь без слов.

В конце концов он одержал победу, стащив Паухатана с его горы, хотя мысль о цене этой победы будет сопровождать обоих до самой смерти.

Паухатан слабо улыбнулся в ответ. Теперь оба знали, как полагается поступать мужчине со взваленным на плечи грузом – тащить, и точка.

Возможно, еще наступит день, когда они усядутся рядышком в мирном жилище горца под детскими рисунками, пестреющими на стенах, и станут судачить о разведении лошадей и хитром искусстве пивовара. Но срок для этого наступит только тогда, когда их отпустят Большие Дела. До тех пор ни один, ни другой не рассчитывали перевести дыхание. Паухатана ждала война. У Гордона были совсем другие заботы.

Он притронулся к козырьку своей фуражки и ускорил шаг. Вчера он удивил всех, заявив об уходе из Совета обороны.

– Я должен выполнять свой долг перед всей страной, а не перед одним ее уголком, – объяснил он, укрепляя надежду в сердцах слушателей. – Теперь, когда Орегон уже вне опасности, я должен вернуться к своим основным обязанностям. Почтовой связи предстоит прийти в новые места, ибо там люди слишком долго остаются отрезанными от своих соотечественников. Вы отлично справитесь и без меня.

Сколько они ни протестовали, Гордон оставался непреклонен. Ведь он сказал правду: он отдал им все, что мог отдать. Теперь он будет полезнее в другом месте. В любом случае оставаться здесь дольше нельзя. Все в этой долине будет напоминать ему о вреде, который он причинил, творя добро.

Гордон твердо решил сегодня же покинуть город, не принимая участия в празднике, устраиваемом в его честь. Он уже достаточно поправился, чтобы вновь пуститься в дорогу. Он простился со всеми, в том числе с Питером Эйгом и доктором Лазаренски, а также со скорлупой несчастной мертвой машины, призрак которой не тревожил его больше.

Конюх вывел молодую кобылу, которую он сам выбрал для первого отрезка пути. Погруженный в свои мысли, Гордон укрепил у седла сумки с пожитками и пятью фунтами почты – впервые за все время адресованной людям, живущим вне пределов Орегона.

Он ни минуты не сомневался, что война выиграна, хотя впереди их ждало немало трудных месяцев, а то и лет. Отчасти его теперешняя миссия преследовала цель отыскать новых союзников, новые способы приблизить счастливый исход. Сам этот исход был теперь гарантирован.

Он не опасался, что Джордж Паухатан, одержав полную победу, станет тираном. Когда будут перевешаны все до одного холнисты, народу Орегона будет без обиняков предложено самому позаботиться о себе или проваливать ко всем чертям. Гордону очень хотелось присутствовать при раскатах грома, которые прогремят, если кому-нибудь вздумается предложить Паухатану корону.

Служащие Циклопа будут по-прежнему пропагандировать свой миф, приближая возрождение технологий. Назначенные Гордоном почтмейстеры будут и впредь, сами того не ведая, лгать о возрожденной нации для нового объединения земель, и так будет продолжаться до тех пор, пока не отпадет надобность в самой лжи.

Или до тех пор, пока уверовавшие в нее люди не сделают ее правдой.

О, да, женщины будут продолжать судачить о событиях, случившихся здесь-зимой. Они будут вникать в записки, оставленные Дэной Спорджен, читать те же старые книги, которые читали разведчицы, и спорить насчет того, есть ли смысл в том, чтобы судить мужчин.

Гордон пришел к заключению, что не так уж и важно, все ли было в порядке у Дэны с головой. И призыв судить мужчин вряд ли коснется его лично. У него не было ни желания, ни способности повлиять на судьбу легенды.

Три мифа... плюс Джордж Паухатан. Народ Орегона попал в хорошие руки. С остальным люди справятся сами.

Кобыла приветствовала седока радостным ржанием. Ему пришлось долго успокаивать ее – так она рвалась в дорогу. Эскорт дожидался Гордона у городской черты: его следовало невредимым доставить в Кус-Бэй, где он взойдет на борт корабля.

«А дальше – в Калифорнию...» – билось у него в голове.

Он вспомнил нашивку с медведем на рукаве у умиравшего солдата, поведавшего ему так много, так и не открыв рта. Он, Гордон, его должник. Как и Фила Бокуто, и Джонни, которому так хотелось самому попасть на юг и увидеть все собственными глазами...

«И Дэна... Как бы я хотел видеть тебя сейчас рядом!..»

Он исполнит их завет. Все они были теперь с ним.

«Безмолвная Калифорния, что происходило с тобой все эти годы?»

Он развернул лошадь и поскакал на юг, слыша за спиной, как радостно скандирует на стадионе и клацает затворами армия свободных людей, убежденных в победе, – воины, которые с радостью возвратятся на свои фермы, в свои деревни, когда с этой тяжелой обязанностью будет покончено раз и навсегда.

Звуки, доносившиеся со стадиона, были мощными, уверенными, решительным, полными нетерпения.

Гордон миновал открытое окно, из которого лилась музыка. Кто-то уже бездумно транжирит электроэнергию. Впрочем, как знать – вдруг это своего рода прощальный марш в его честь?