Текст книги "Возвышенное и земное"

67

С горьким чувством Вольфганг возобновил работу над Хаффнеровской симфонией. Второе представление онеры имело еще больший успех, чём первое, что его немало порадовало. Бургтеатр ломился от публики, громкие аплодисменты заглушали отдельные свистки и шиканье, все исполнители пели безупречно, многие арии пришлось повторять на «бис», и все же у него не шло из головы язвительное замечание императора. Приятно, конечно, что публика приходит в восторг от его музыки, но ведь дает заказы композитору и выбирает оперы по своему вкусу только император.

Прошла неделя после премьеры «Похищения», Вольфганг шагал из угла в угол по своей комнатенке на Грабене, занятый одной мыслью, как бы закончить наконец симфонию Хаффнера, и мало-помалу медленная вторая часть обретала в его воображении ту же лиричность и экспрессию, что так покоряли в новой опере: Но он никак не мог сосредоточиться. Единственное, что он получил от Папы, – это сдержанное письмо, где Леопольд предупреждал сына об опасностях, которыми грозит ему женитьба. Папа впервые в жизни не поздравил его с постановкой новой оперы. Констанца при каждой встрече плакала и жаловалась, что терпению ее приходит конец, она не может больше выносить ожидания, да и сам он очень нервничал.

Он все еще искал выход из создавшегося положения, когда в дверях его комнаты появилась Софи Вебер. Софи с облегчением вздохнула, застав его дома. Девушка была явно смущена и встревожена.

– В чем дело? – спросил Вольфганг.

– Мама хочет обратиться в полицию и вернуть Констанцу домой. Ей стало известно, что баронесса вовсе не больна – ведь ее видели на премьере вашей оперы. Она грозится арестовать вас за то, что вы похитили ее дочь.

Вольфганг в недоумении уставился на Софи. Софи совсем еще ребенок, ей только исполнилось пятнадцать, она очень впечатлительна и неуравновешенна.

– Я не вру, господин Моцарт.

– Твоя мать знает, что ты отправилась сюда?

– Нет! Она бы мне в жизни не простила.

Но ведь госпожа Вебер зорко следит за дочерьми, и Софи никогда без разрешения не выходит из дому. Правда, он живет в нескольких шагах от Петерплац. Вольфганг спросил:

– Тогда зачем же ты пришла?

– Я не хочу, чтобы мама испортила жизнь Констанце, как испортила Алоизии.

– Но Алоизия, кажется, достаточно самостоятельна.

– Вы думаете, она хотела выходить замуж за Ланге? Все подстроила мама.

Это сообщение потрясло Вольфганга, хотя он и не показал виду.

– Пусть хоть кто-нибудь из нас освободится от ее опеки. А теперь она хочет расстроить вашу свадьбу с Констанцей. – Вольфганг был в растерянности, и Софи добавила: – Мне нужно возвращаться. Я и так уж слишком долга здесь пробыла. Мама твердо вознамерилась вернуть Констанцу домой и потребовать вашего ареста. Ждет лишь решения Торварта.

– А пока приказала тебе передать все это мне.

– Что вы! Она не знает, что я здесь. И вы ей не говорите.

– Но она заинтересуется, откуда мне все известно.

– Служанка могла проговориться. Или она сама поделилась с кем-нибудь. На вашем месте, господин Моцарт, я бы не стала медлить – она, возможно, уже пошла в полицию.

Вольфганг, подозревая, что все это проделки госпожи. Вебер, желающей принудить его жениться, решил, однако, не подвергать себя риску. Если госпожа Вебер на самом деле прибегнет к полиции, достоинство его будет оскорблено и может разразиться скандал.

Придя к баронессе, он, к немалому своему облегчению, узнал, что пока ничего страшного не произошло.

– Разве полиции дозволено входить в ваш дом? – спросил он баронессу. – В Зальцбурге человек простого звания пальцем не может тронуть дворянина, как бы тот виноват ни был.

Констанца разрыдалась, а баронесса внушительно заявила:

– Полиция не войдет в мой дом, пока я сама ее не приглашу. Но подумайте, как неприятно складываются обстоятельства. Теперь об этой истории, разумеется, болтает вся Вена.

– По-вашему, это ловушка, чтобы заставить Констанцу вернуться домой?

– Сколько вы еще собираетесь ждать ответа от господина Леопольда? – с отчаянием воскликнула Констанца.

– Баронесса, что вы посоветуете? – спросил Вольфганг.

– После свадьбы никто не посмеет вам слова сказать. Но нужно разрешение Торнарта – ведь он опекун.

– Я постараюсь повидать его немедленно. Сегодня же, если удастся.

Вольфганг разыскал опекуна в канцелярии Бургтеатра.

При виде Моцарта Торварт удовлетворенно усмехнулся. До чего разумно и просто было использовать в качестве угрозы полицию! А простодушная Софи, которой они нарочно дали подслушать свой разговор, ни о чем не подозревая, попалась на удочку. Неплохо получилось!

Обозленный тем, что Торварт сидит перед ним, как инквизитор, Вольфганг решил перейти в наступление.

– Когда вы намерены дать Констанце разрешение выйти за меня замуж? – сказал он.

– Вы изволите шутить! – Вопросы должен был задавать он, Торварт, а вовсе не Моцарт.

– Нисколько! Ни вы и ни ее мать еще ни разу не сказали, что Констанца может выйти за меня замуж. Вопрос всегда ставился так: могу ли я жениться на ней?

– Что вы такое несете?

– По-вашему, выходит, будто решение вопроса о нашей свадьбе всецело зависит от меня, тогда как на дело все обстоит наоборот.

Торварт в растерянности занял оборонительную позицию, напустив на себя неприступный вид.

– Я как раз сочиняю прошение о вашем аресте за опорочение доброго имени Констанцы, – объявил он.

– Тем, что собираюсь на ней жениться?

– Жениться? Когда?

– Как только будет намечен день. Когда вы предлагаете?

– Я… – Торварт замолчал, совсем сбитый с толку.

– Или вы просто водили меня за нос и вовсе но хотите, чтобы я на ней женился?

– О, напротив! – Торварт постарался взять себя в руки, хотя весь кипел от злости: Моцарт сумел поставить его в дурацкое положение. – Но нам нужны гарантии.

– Мы уже обсуждали это раньше. Я рассчитывал жениться немедленно, хоть завтра, но вы, по-видимому, намерены чинить мне препятствия. – И Вольфганг собрался уходить.

– Одну минуту, Моцарт. Завтра – слишком скоро, а вот если через неделю-две?

– Я хочу знать точную дату. Мне надоело болтаться между небом и землей.

– И вы вините в этом нас? – Квадратная челюсть Торварта от удивления отвисла.

Вольфганг строго сказал:

– И не позволяйте себе больше выпадов против меня. Я достаточно долго терпел ваши оскорбления и унижения. Если меня оскорбляют, я требую сатисфакции. Хватит с меня!

Торварт поморщился.

– О нас с фрейлейн Вебер распространяют всевозможные сплетни.

– Почему вы говорите об этом мне?

– Потому что, очевидно, распускаете их вы. Вы и ее мать. Мне надоели интриги. Я хочу назначить день, а вы упорствуете. Я обращаюсь к вам со всей серьезностью, а вы отказываетесь дать мне прямой ответ.

– Четвертое августа вас устроит? Через две недели.

– Да! – Помимо всего прочего, это даст Папе возможность поддержать его, решил Вольфганг, но вслух сказал: – У нас будет время сделать все необходимые приготовления.

– Я составлю брачный контракт.

– Немедленно! И никаких отсрочек. – С этим Вольфганг ушел.

В ту ночь он изложил Папе все начистоту – спокойно и решительно.

«Любимый, дорогой отец! Я весьма удивлен и разочарован тем, что вы не сочли нужным поздравить меня с блестящим успехом моей оперы. Сказать, что она понравилась, – мало, в Вене она произвела настоящую сенсацию, публика не желает слушать ничего другого, и назначено еще восемь представлений.

Музыка, которую я пишу для Хаффнера, складывается, как Вы того и желали, в симфонию, и я пишу ее в ре мажоре – излюбленной Вашей тональности. Но я сумел закончить только Allegro, которое и посылаю вместе с этим письмом; я был слишком занят «Похищением» и серенадой для духовых инструментов: мне пришлось писать их в величайшей спешке. Теперь я работаю над Andante и, как только закончу его, а также два менуэта и последнюю часть, вышлю Вам без промедления. А если выкрою время, напишу еще и марш. В том случае, если симфония не поспеет к церемонии, используйте музыку, которую я писал для Хаффнера раньше, – никто в Зальцбурге не заметит разницы.

Я очень опечален тем, что Вы так и не дали своего родительского согласия на мою женитьбу. Если Вы меня любите, умоляю, пошлите свое благословение и согласие. Наша свадьба состоится 4 августа, несмотря ни на что. Дата уже назначена, и менять ее я не намерен. Будет очень грустно, если придется венчаться, не получив от Вас ни слова, но ждать больше невозможно. Вечно, любящий и преданный Вам сын В. А. Моцарт».

Вольфганг молил бога, чтобы Папа откликнулся как можно скорее. Он стал уже сомневаться, долго ли ему удастся сохранять веру в Папину мудрость и любовь.

Письмо прибыло в Зальцбург в конце июля. Леопольд успел прочесть полную партитуру «Похищения из сераля» и убедиться, что музыка оперы не просто приятна для слуха, но и весьма значительна. Однако сообщение о грядущей свадьбе явилось для него настоящим ударом. Прочитав письмо, он несколько раз моргнул, желая скрыть набежавшие, слезы. Итак, слова отца потеряли для сына всякое значение: Вольфганг делает то, что хочет Вольфганг.

Леопольд сказал Наннерль, что Вольфганг женится, но она не выразила удивления, а лишь печально проговорила:

– Значит, мы все-таки его потеряли.

– Он для нас потерян с тех самых пор, как покинул службу в Зальцбурге.

– Что вы собираетесь предпринять, дорогой Папа?

– Это не имеет теперь значения, – с внезапной горечью проговорил Леопольд.

– Нет, имеет. Больше всего на свете ему нужно ваше благословение.

– Но что бы я ни советовал, он всегда поступает по-своему.

– И все-таки ваше согласие осчастливит Вольфганга.

Леопольд промучился всю неделю, не зная, на что решиться. Он смотрел на горы, окружающие Зальцбург – те самые, которые так ненавидел Вольфганг, – и вспоминал, как еще молодым человеком, в возрасте Вольфганга, только что принятый в зальцбургский придворный оркестр в качестве четвертой скрипки и еще не женатый, потому что не мог себе этого позволить, он мечтал выгравировать большими блестящими буквами на скале Унтерсберга ЛЕОПОЛЬД МОЦАРТ. Но время летело неумолимо, и вот уже тридцать девять лет он состоит в зальцбургской капелле и так до сих пор и не стал ее капельмейстером, а если о нем и вспомнят когда-нибудь, то только в связи с сыном. Да и будут ли вспоминать о самом Вольфганге, при всех его достоинствах, если он обвенчается с девицей Вебер? Леопольд старался уверить себя, что именно по этой причине он и противится женитьбе сына, а вовсе не из каких-либо личных соображений.

Не успел он опомниться, как наступило 1 августа, а на письмо Вольфганга он так еще и не ответил, не было больше писем и от сына, пришло только Andante Хаффнеровской симфонии и два менуэта, но ни последней части, ни марша или хотя бы объяснения по этому поводу Вольфганг не прислал. Совсем непонятно. Ведь сын всегда обсуждал с ним свои произведения.

Лишиться общения с сыном значило потерять все – жизнь станет пустой и никчемной. Но когда Леопольд сел писать о своем согласии, на сердце у него скребли кошки. Он всегда стремился быть честным с Вольфгангом, а теперь приходится лгать, благословлять то, к чему не лежит душа, во что не веришь. Леопольд остановился, не в силах продолжать, ему вспомнилась его давнишняя мечта.

С тех пор как умерла Анна Мария, Леопольд тайком откладывал деньги, чтобы купить фамильное место на кладбище св. Петра в Зальцбурге. Он мечтал перевезти прах жены из Парижа, хотя стоимость перевозки могла оказаться очень высокой. Интересно, выражала ли она Вольфгангу желание быть похороненной на этом кладбище, самом старом в Зальцбурге? Анна Мария так любила его при жизни. Он не раз представлял себе их четыре могилы: Леопольд, Анна Мария, Наннерль и Вольфганг Моцарты. Семья всегда должна быть вместе, говорила Анна Мария. А теперь эта мечта развеялась в прах, как и многие другие. Он потерпел неудачу, вся ого жизнь оказалась загубленной. Снова принимаясь за письмо, Леопольд уже не мог сдержать слез. В этот момент он чувствовал себя всеми покинутым, одиноким стариком.

Он так долго тянул со своим согласием, что не был уверен, поспеет ли оно к сроку. Господи! Как ему тяжко без Анны Марии!

В день свадьбы Вольфганг сидел в своей новой квартире па Хохбрюке и ждал приезда Папы и Наннерль. Они сделают сюрприз и появятся в последний момент, утешал он себя, не в силах допустить мысль, чтобы самые близкие ему люди не присутствовали на его свадьбе. Неужели они способны на такую жестокость? Но из дому вестей не приходило, даже па последнее письмо Папа не ответил.

Наступил полдень, приближался час венчания. Вольфганг Польше не мог ждать. Последний раз он окинул взглядом новую квартиру – хорошо, если бы она понравилась Констанце. Без нее здесь так одиноко и неуютно. Пока шли приготовления к свадьбе, Констанца жила у матери, и он снял эту квартиру па время, чтобы, поженившись, им не пришлось просить пристанища у госпожи Вебер. На деньги, полученные за «Похищение», он купил постельное белье, скатерти, посуду, мебель и большую двуспальную кровать. Вольфганг не был уверен, угодит ли Констанце, хоть и мнил себя знатоком женского вкуса. Маленькие, темные, даже в августе попахивающие плесенью и сыростью комнаты вовсе не соответствовали его мечтам о доме, где он хотел бы воспитывать своих детей, а иметь большую семью было его страстным желанием.

Облачившись в белый атласный жилет и черный камзол – обычно он предпочитал одежду более ярких цветов, но для такого случая она не годилась, – Вольфганг вышел на улицу.

Из-за госпожи Вебер, да и по другим причинам Вольфганг не позвал на свадьбу никого из своих венских друзей. Но поскольку у жениха должен быть шафер, он пригласил Зальцбургского друга детства – Франца Гиловского. Доктор медицины, Гиловский жил в Вене; это был веселый, общительный человек одного с ним возраста, и Вольфганг знал, Гиловский не станет докучать вопросами и советами, а просто одобрит его поступок, в чем он нуждался сейчас больше всего.

Направляясь к собору св. Стефана, где должно было состояться венчание, Вольфганг остро переживал свое одиночество. Без семьи он чувствовал себя потерянным и многое бы дал, чтобы рядом с ним сейчас оказалась Мама. Никого из родных в самый важный день его жизни! Он представлял себе Мамино удлиненное лицо, ее высокую прическу, нежную кожу. День был жаркий, но Вольфганг вдруг ощутил озноб во всем теле, ему чудилось, будто рука Мамы лежит в его руке, они вместе идут в церковь, и она так же взволнована, как и он. Ведь Мама была знакома с Веберами, встречалась с ними в Мангейме, и они тогда подружились. Мама не покинула бы его в такой ответственный момент.

Ощущение, что Мама идет рядом, не оставляло Вольфганга, и в собор св. Стефана он вошел уже в более спокойном состоянии. Ему очень правился этот величественный храм, бывший в его представлении душой Вены. Сегодня в лучах солнца собор сиял, будто драгоценный камень, а великолепная южная башня, как всегда, потрясала красотой. Как чудесно, что он венчается в степах этого собора, когда-то служившего убежищем для многих. Доброе предзнаменование!

Но войдя внутрь, Вольфганг не увидел ни Папы, ни Наннерль, и мрачные думы снова завладели им. Мама куда-то исчезла, и он опять оказался один; чувство потерянности не прошло и тогда, когда он увидел Констанцу. Она стояла между госпожой Вебер и Софи, одетая во все белое, и лицо ее казалось таким же белым, как платье. Да, свадьба не пышная, мрачно подумал Вольфганг. Цецилия и Софи Вебер, Торварт, Франц Гиловский и Карл фон Кроншторф – член окружного совета Нижней Австрии и свидетель невесты, – вот и все.

Вольфганг и Гиловский обнялись, но остальные гости держались друг с другом официально.

Опекун, большой мастер по составлению всякого рода документов, потребовал зачитать брачный контракт вслух. Контракт не вызвал возражений, и Вольфганг заметил, что все скреплявшие документ печати, за исключением его, были с гербом.

Появился священник, и Вольфганг с Констанцей опустились на колени; Вольфганг видел: она волнуется не меньше его.

Смогу ли я дать ей то, о чем она мечтает, думал он.

Можно ли довериться ему? Смогу ли я сохранить его любовь? – думала она.

Когда церемония венчания закончилась, он прошептал ей на ухо, желая подбодрить не только ее, но и себя:

– Нас благословил сам господь бог, Станци. Больше нам ничего не надо.

Констанца заплакала. Он не мог понять отчего: от счастья, от горя или от облегчения; нервы у Вольфганга сдали, и он тоже заплакал, а священник, глубоко тронутый, сам, казалось, готов был расчувствоваться. Госпожа Вебер поцеловала Констанцу и хотела было поцеловать Вольфганга в знак того, что теперь прощает ему все. Но Вольфганг подставил щеку – его ужасала мысль, что губы Цецилии Вебер могут коснуться его губ. И на него сразу пахнуло винным перегаром.

Опекун поздравил Вольфганга и сказал:

– Давно пора, Моцарт.

Все сошло как полагается, заметил фон Кроншторф, а Гиловский дружески обнял Вольфганга, поцеловал невесту и сказал, что Вольфгангу привалило счастье.

В тот же вечер баронесса фон Вальдштеттен устроила в своем особняке свадебный прием в честь Моцартов. Приятным сюрпризом для новобрачных явилось исполнение серенады для духовых инструментов по заказу баронессы, которую Вольфганг только что закончил. Теперь он понял, почему баронесса так торопила его, и был ей благодарен. Музыка как нельзя лучше соответствовала событию, произвела на всех прекрасное впечатление, и мало-помалу Вольфганг успокоился и развеселился.

Но как только они приехали домой, нервное состояние его вернулось вновь. Он показывал Констанце фарфор, белье, а она держалась как-то натянуто, отчужденно. Вольфганг достал подарки: кольцо Мамы и миленькую сумочку.

– Открой ее, Станци, открой, – настаивал он. В сумочке оказалось десять золотых дукатов.

– Это тебе, Станци, трать их как вздумается. Теперь ты свободна, понимаешь, свободна! Тебе больше ни у кого не нужно спрашивать позволения, в особенности у матери, никогда!

Столько денег у Констанцы еще не водилось. Она с удивлением подняла глаза на Вольфганга, а когда он надел Мамино кольцо ей на палец, жалея, что оно не обручальное, пылко поцеловала Вольфганга и воскликнула:

– Спасибо, Вольфганг, теперь я богатая!

Он с гордостью показал ей просторное супружеское ложе и ширму, купленную для удобства Констанцы, – ему хотелось, чтобы его жена чувствовала себя королевой, – и нежно обнял ее. Она ответила ему поцелуем, и Вольфганг понял: она жаждет его не менее страстно, чем он ее, а держалась отчужденно лишь потому, что все еще не верила в его любовь.

Согласие и благословение Папы пришло на следующий день.

Часть девятая. МУЗЫКАНТЫ. ГЛЮК, САЛЬЕРИ, ГЕНДЕЛЬ, БАХ, БЕТХОВЕН, ГАЙДН

68

Два дня спустя по просьбе Глюка состоялось специальное представление «Похищения из сераля». Для Вольфганга это было большой честью – императорский капельмейстер считался самым знаменитым музыкантом в Европе и любимцем Иосифа II. Глюк был единственный композитор, на ком сходился музыкальный вкус Марии Терезии, Иосифа II и Марии Антуанетты.

Сразу после спектакля Глюк пригласил чету Моцартов к себе на обед. Вольфганг, с детства приученный Папой не слишком доверять этому человеку, тем не менее питал к нему глубокое уважение как к оперному композитору. Кроме того, Вольфгангу льстило, что Констанца тоже удостоилась приглашения. Он, не раздумывая, дал свое согласие.

Сидя в экипаже по дороге к дому Глюка на Михаэльплац, Вольфганг сказал Констанце:

– Встретиться с Глюком куда труднее, чем с императором. Это нам свадебный подарок, Станци. Очевидно, он решил поддержать меня.

– Но ты говорил, что он всегда стоял у тебя на дороге.

– Это говорил Папа. Когда в Вене без конца откладывали представление моей первой оперы, у Папы почему-то создалось впечатление, будто это интриги Глюка, хотя дело было в Афлиджио. И в Париже Папа запретил мне встречаться с ним. Собственно, Папа оказался прав. Глюк и Пиччинни – вот кто пользовался там успехом, а на меня просто не обращали внимания. Затем было отложено «Похищение из сераля», а потом и вовсе чуть не снято с постановки – и снова из-за оперы Глюка. Кроме того, мне не нравится его страсть к интригам и всяким козням. Может, нам вернуться домой?

Экипаж их уже въезжал на Михаэльплац. С первого дня женитьбы Моцарт находился в радостном, приподнятом настроении, и, несмотря на предубеждение, ему очень хотелось встретиться с Глюком, поэтому у Констанцы не хватило духа его отговаривать. Все же она спросила:

– Ты думаешь, он намеренно чинил тебе препятствия?

– Откуда мне знать? Может, теперь нам удастся выяснить.

– Ты ведь любишь его музыку?

– Настолько, что готов простить ему все остальное.

– Ну, тогда в чем же дело?

Вольфганг подал ей руку, помог выйти из экипажа с такой галантностью, словно она была самой красивой и почитаемой из всех знатных дам Вены. Пышность особняка императорского капельмейстера обязывала их держаться соответственно.

Вольфганг пришел в восторг от расположения глюковского дома: напротив Бургтеатра, неподалеку от Гофбурга – идеальное место для дома придворного музыканта.

Вольфганг наслышался рассказов о широком образе жизни маэстро и, пока ливрейный лакей вел их через анфиладу комнат к хозяину, убедился, что в этом много правды. Комнаты поражали великолепными гобеленами, дорогими коврами, хрустальными канделябрами, резной мебелью, стены и потолки украшал позолоченный лепной орнамент. Гостиная, где сидел страдавший подагрой Глюк, положив на диванную подушку больную ногу, не уступала в роскоши королевским покоям Шёнбрунна. Папа не так давно писал Вольфгангу, что Глюк весьма выгодно женился: с того дня как Марианна Пергин, старшая дочь богатого банкира, стала его женой, Глюк был избавлен от всяких материальных забот и мог сочинять музыку исключительно по своему вкусу.

Кристоф Виллибальд Глюк при виде гостей с трудом поднялся, отметив про себя: «До чего же еще молод этот Моцарт!» Вольфганг, отвешивая поклон, вспомнил, что его соперник тоже получил орден Золотой шпоры из рук папы римского, с той лишь разницей, что маэстро было при этом сорок два года, а ему едва исполнилось четырнадцать.

– Прошу вас, синьор кавалер, не вставайте, – сказал Вольфганг. – Ваше приглашение для нас большая честь. Разрешите представить вам мою жену Констанцу.

– Очень рад, Моцарт, очень рад, – сказал Глюк своим надтреснутым, хрипловатым голосом. – Примите мои поздравления. Вы, как я слышал, поженились совсем недавно.

– Да. И счастливее пары не найти во всей империи, маэстро.

– Сколько времени вы женаты? Три дня?

– Четыре!

Голос Вольфганга был таким блаженно счастливым и юным, что Глюк невольно позавидовал: давно он не испытывал подобных чувств.

– Жена скоро выйдет, – улыбнувшись, сказал Глюк. – Она никому не доверяет приготовление моего обеда.

Репутация Глюка-обжоры ничуть не уступала его репутации знаменитого музыканта; год назад с ним случился удар, и с тех пор правая рука его безжизненно повисла. Лицо, старое, сильно изуродованное оспой, было неприветливо. Но он считался интереснейшим и умнейшим собеседником и одним из самых искусных интриганов во всей Европе.

– Я счастлив, Моцарт, что вы согласились отобедать с нами, – сказал Глюк. – На его величество произвела большое впечатление ваша победа над Клементи.

Интересно, что у Глюка на уме, подумал Вольфганг, но вслух сказал:

– Спасибо, синьор кавалер. Вы один из немногих людей, чье мнение я ценю.

– Верю. Вы даже оказали мне честь, имитируя меня, Моцарт.

Не имитировал, а улучшал, подумал Вольфганг, но снова вежливо поклонился и любезно ответил:

– Нужно учиться везде, где можно.

Глюк не успел ответить – в гостиную вошла его полная пожилая жена и пригласила всех в столовую. И хотя держалась она любезно, внимание ее было полностью сосредоточено на муже. Госпожа Глюк ясно давала всем понять, что муж ее – великий человек, и даже его манера есть была исполнена для нее глубокого смысла, хотя Глюк поглощал пищу с такой жадностью, что Вольфгангу сделалось неловко, и во время обеда он молчал.

Глюк закончил трапезу, вид у него сделался блаженный, он рыгнул и сказал:

– Знаете, Моцарт, мне было пятьдесят, когда меня наконец признали. Куда вы так спешите?

– Спешу? Мою первую оперу поставили, когда мне исполнилось двенадцать.

– Но вы же были вундеркиндом, – раздраженно возразил Глюк, словно с этим обстоятельством приходилось мириться, но отнюдь им не восхищаться.

– А что вы думаете о «Похищении», синьор кавалер? – спросила Констанца.

– Вдохновенно. Мелодично. Типичная опера начинающего композитора.

– Начинающего?! – воскликнул Вольфганг. – Да ведь это моя десятая опера!

– И она сентиментальна, наивна, романтична, а в великодушие, которое паша проявляет к Бельмонту, я, например, никак не могу поверить.

Вольфганг молчал, хотя ему очень хотелось возразить Глюку.

– И все-таки ваша музыка оживила либретто, придала ему обаяние, которое отсутствует в стихах. Во многих местах музыка трогает за живое.

– Благодарю вас. Впервые я почувствовал и полюбил оперу, услышав вашу оперную музыку.

– А теперь?

– Если там, где я нахожусь, идут оперы Глюка, я обязательно их слушаю. Люди, любящие пение, должны слушать такую музыку, как ваша.

– Вы удивительно любезны, господин Моцарт.

– Кавалер Глюк, что касается мелодичности музыки, то с вами не сравнится ни один композитор.

– А какое место вы отводите себе?

– Где-нибудь между изяществом и красотой, – ответил Вольфганг и встал между госпожой Глюк и Констанцей. – Я также считаю себя счастливейшим из мужей.

– Я слышал, вы далеко не всегда бываете столь лестного мнения о других.

– Чепуха! Обычно меня гораздо больше занимает другое – работа, которую я делаю. И которую, подобно «Похищению», чуть не снимают с постановки.

– Придет время, когда творения Моцарта будут вытеснять оперы других композиторов. Как, по вашему мнению, вас вытеснил я. О, мне известно, постановка «Похищения» была отложена из-за «Альцесты». Но ведь в музыке не может быть равноправия, как, впрочем, везде. Чтобы пробить себе путь, надо бороться, и случается, что усилия твои увенчиваются успехом.

– Но это несправедливо. Настоящие заслуги должны всегда вознаграждаться, – заметил Вольфганг.

– Не потому ли музыканты преисполнены такого недоброжелательства друг к другу?

– Если человек талантлив – ему завидуют, если он гений – его ненавидят.

– Поэтому вы и воздерживаетесь от похвал Сальери? А что там хвалить, подумал Вольфганг, но, зная, что Сальери – протеже Глюка, ответил:

– Я не принадлежу к числу тех, кто завидует или ненавидит. И как можно обвинять меня в том, что я не люблю человека, которого в глаза не видел?

– Но вы слышали его музыку.

– Подчас его мелодии очень приятны. – А через десять лет, подумал Вольфганг, никто о них и не вспомнит.

– Хотите с ним познакомиться?

Вольфганг ответил не сразу. Неужели только ради этого маэстро пригласил его к себе? И проявил интерес к «Похищению»? Неужто Глюк считает, что он, Моцарт, представляет угрозу для его любимца?

В хриплом голосе Глюка впервые прозвучали проникновенные нотки: – Я стар, и жить мне осталось недолго. – И когда Вольфганг учтиво запротестовал, Глюк возразил: – Нет, это так. В прошлом году у меня был удар, и в любое время может случиться второй, а мне уже под семьдесят. Вы с Сальери счастливцы. Оба молоды, полны сил, можете позволить себе быть великодушными. У вас впереди целая жизнь.

Вольфганг этого не испытывал, особенно в моменты страшной усталости, овладевавшей им все чаще и чаще, но делиться грустными мыслями не хотелось ни с кем.

– А может, Сальери не изъявит желания со мной знакомиться?

– О, я убежден, он будет рад, – сказал Глюк. – Вы два самых многообещающих композитора в Вене. Вам необходимо познакомиться.

– Если вы возьмете это па себя, маэстро, я сочту за честь.

– В таком случае, предоставьте все мне, – сказал Глюк. – Выберем удобное для вас время. – И вдруг прикрыл глаза, показывая, что прием окончен.

Когда Вольфганг стал прощаться, Глюк пробормотал:

– Вы не всегда бываете снисходительны к своим певцам, Моцарт. Порой ждете от них слишком многого.

Констанца не могла понять, успешно ли прошел званый обед. Вольфганг и Глюк разговаривали друг с другом, как два дипломата: вежливо, но не слишком дружелюбно. И все-таки Вольфганг проявлял явный интерес к знакомству с Сальери, поэтому она не стала отговаривать мужа, да он вряд ли послушал бы ее.

Глюк решил создать по случаю знакомства самую непринужденную обстановку и пригласил всех на обед.

Когда Антонио Сальери представили Моцарту, он склонился почти до полу и воскликнул:

– Господин Моцарт, я давно мечтал с вами познакомиться!

– Очень польщен, – ответил Вольфганг; можно ли ему верить, подумал он.

– Я слышал много ваших произведений, – сказал Сальери. – Они интересны.

– Так же, как ваши. – Вольфганг решил не дать перещеголять себя в любезности. Сальери напомнил ему Пиччинни – невысокий, с оживленным лицом, красивые темные глаза и крупный, хорошо очерченный нос и рот.

– Что касается музыки, то здесь я всем обязан нашему маэстро кавалеру Глюку.

Несуразность подобного замечания заставила Вольфганга удивленно поднять брови, но от высказывания он воздержался.

– Глюк – непревзойденный мастер.

Сальери так стремился выказать себя любимым учеником Глюка, что Вольфгангу стало тошно. Теперь он уяснил, что ему больше всего не нравилось в вещах Сальери – итальянец усердно подражал Глюку, и поэтому, как всякое подражание, его музыка была обречена на скорое забвение.

– Все свои ранние произведения я написал под гениальным руководством маэстро. Следуя его советам и заимствуя частицу его вдохновения, я надеюсь написать произведение, которое приблизится к его творениям.

– Похвальное стремление, – заметил Вольфганг, которому сделалось неловко от столь безудержной лести.

Но Глюку лесть нравилась. Когда Сальери добавил:

– «Альцеста» – истинное совершенство, а «Орфей и Эвридика» – божественное произведение, – Глюк просиял и удовлетворенно кивнул.

У Вольфганга сделался такой смущенный вид, что Констанца вздохнула с облегчением, когда Сальери переменил тему разговора и перешел на денежные дела. Сальери лебезит перед маэстро, подумала она, но Вольфгангу-то что до этого, ведь ясно: Глюк другого и не ждет.

Вольфганг вдруг понял: говорить больше не о чем. Глюк и Сальери пустились в обсуждение денежных дел; их хвастовство и тщеславие были ему глубоко противны. Редко приходилось встречать столь жадных и завистливых людей. Выбрав момент, Вольфганг поблагодарил Глюка за гостеприимство и извинился, – его ждет еще аудиенция у канцлера, князя Кауница, сказал он.

Два приглашения в один и тот же день он принял умышленно, чтобы иметь возможность сократить, если понадобится, визит к Глюку. И хотя Кауниц не был столь близок к Иосифу II, как когда-то к Марии Терезии, все же князь при своем могуществе считался вторым вельможей в империи.