Текст книги "Возвышенное и земное"

– Что вы думаете по этому поводу? – спросил ван Свитен.

Вольфганг хорошо понимал, какого ответа ждет друг, но ведь он и так чересчур загружен уроками.

– Byндекиндов появляется на свет не так уж мало, только вот многие ли из них достигают вершин? – сказал он.

– Вы бы взялись обучать молодого Бетховена? Вольфганг вздохнул. Он с трудом встал с постели, чтобы порадовать пап Свитена, обеспокоенного его долгим отсутствием на воскресных вечерах.

– А кто будет платить за него в Вене? – спросил Вольфганг. – Даже если я соглашусь обучать мальчика, кто возьмет на себя его содержание?

– Трудно сказать.

Да, этого Вольфганг как раз и ожидал. Ван Свитен мог бы содержать нескольких Людвигов ван Бетховенов, но скупостью барон был известен не меньше, чем любовью к музыке.

– Я уверен, молодой ван Бетховен – стоящий ученик, как и многие другие, – сказал Вольфганг. – Если он приедет в Вену, я его с удовольствием послушаю.

У Констанцы приближались роды, и Вольфганг совсем забыл про чудо-ребенка, за которого хлопотал ван Свитен. Здоровье его заметно улучшилось; проводя ночи у постели Констанцы, чтобы в случае необходимости в любой момент прийти ей на помощь, Вольфганг старался чем-то заняться в тоскливые бессонные часы и взялся сочинять новый струнный квартет.

По ночам Констанца часто вскрикивала и вздрагивала. А днем была подавленной и замкнутой. Она стеснялась своего непривлекательного вида, но Вольфганг был по-прежнему нежен и предупредителен. И хотя он мечтал иметь детей, порой, видя, как она мается, начинал сомневаться, так ли уж они необходимы.

Свой новый струнный квартет он писал в ре миноре, сочетая в нем драматизм и грациозность. Даже работая над первой частью Allegro moderato, воплощающей ту строгую уравновешенность и красноречивую выразительность, которые он открыл в русских квартетах Гайдна, он не мог ни на минуту забыть ужасающую детскую смертность в Вене, и мысль о неотвратимости судьбы пронизывает весь ре минорный квартет.

В воображении своем он постоянно возвращался к женщине, которая произвела на свет его самого, и думал, неужели и Мама, когда носила его в своем чреве, страдала так же, как страдает теперь Констанца? Он смирился с тем, что Папы и Наннерль нет с ним рядом, но не допускал и мысли, чтобы Мама могла оставить его в такой момент. Госножа Вебер предлагала поселиться у них, но Констанца отказалась; это вызовет лишние волнения, сказала она, не придавая значения тому, что мать находилась в соседней комнате и могла услышать.

Вторая часть квартета была мелодична, как и положено Andante, и полна скорбных, сумеречных мотивов. Мама, наверное, спала так же беспокойно, как Констанца, но все-таки родила семерых детей. И хотя потеряла пятерых, Вольфганг никогда не слышал, чтобы Мама жаловалась. Теперь он понимал, почему она так мечтала быть похороненной на кладбище святого Петра в Зальцбурге: именно там покоились его братья и сестры.

Для третьей части он избрал форму менуэта в темпе Allegretto. Его одолевали мысли о муках, в которых рождается человек, и в музыке, преобладала скорбь.

Все его братья и сестры родились на свет живыми, рассказывал Папа, но пятеро умерли в возрасте от шести дней до полугода. Какой жестокий удар судьбы, думал Вольфганг и молился – пусть такая же беда не постигнет их с Констанцей. На нотной бумаге он изливал переполнявшие его чувства.

В то утро, когда Констанца вдруг проснулась бодрой и веселой, он написал Папе:

«Вы должны стать крестным отцом нашего первенца, Вы не можете отказать мне в просьбе, которая идет от самого сердца, – потому что Папа, сколько он ни просил его об этом, ни разу не откликнулся, – но, так как Вы не сможете присутствовать, я попрошу кого-нибудь заменить Вас во время церемонии крещения, потому что, кто бы у нас ни родился – generis masculini или feminini, – мы собираемся назвать его Леопольдом или Леопольдиной».

Через неделю у Констанцы начались роды. Вольфганг послал за тещей. Цецилия произвела на свет четверых детей и была опытна в таком деле. Госпожа Вебер явилась незамедлительно, пригласив еще и повитуху; присутствие доктора не обязательно, сказала Цецилия, в этих делах они понимают куда меньше повитух, и Вольфганг согласился, хотя страх не отпускал его ни на минуту.

Теща не разрешила входить в спальню – его присутствие будет только мешать им и волновать роженицу.

Вольфганг вернулся к своему струнному квартету и стал работать над последней частью, Allegro ma поп troppo, с головой погрузившись в нее. Прислушиваясь к стонам Констстанцы, он переводил ее боль и страдания на язык стройной, прекрасной музыки, иначе быть свидетелем ее мучений становилось невыносимо. Его чувства всегда находили отражение в музыке. Когда терзалась Констанца, терзался и он; когда она плакали, плакал и он; когда ее, казалось, преследовал по пятам сам дьявол, об этом повествовала его музыка. И в то время, как все четыре инструмента вели каждый свою партию, искусно слипнись и четкой форме квартета, под рукой композитора рождался новый мир созвучий, передающий муки рождения и все тревоги, неразрывно связанные с ним.

В комнату вдруг вошла госпожа Вебер – ей понадобились таз и горячая вода. С минуту она смотрела на Вольфганга – он сидел и скрупулезно заносил на бумагу фразу за фразой– и вдруг воскликнула:

– Можно ли быть таким бессердечным! Таким черствым!

Что он должен был делать? Ему хотелось ответить ей таким же оскорблением, но нет, это было противно его натype. И он спросил – в надежде, что ребенок родится столь же совершенным внешне, как его новый струнный квартет, только без внутренней, переполняющей его тревоги.

– Как Констанца?

– Если господь будет милостив и нам улыбнется счастье, ребенок скоро появится. – И снова кинулась к дочери, заперев за собой дверь па ключ.

Томясь ожиданием, Вольфганг заново просматривал квартет, желая увериться, что не допустил ошибок, пока теща распекала его.

И в тот момент, когда ему стало казаться, что этой ночи не будет конца, госпожа Вебер, появившись в дверях спальни, с гордостью объявила: родился мальчик. Сама она родила четырех девочек – Констанца не посрамила семью Веберов и произвела на свет превосходного, здоровенького младенца.

После того как Вольфгангу было разрешено посмотреть своего первенца и он поцеловал Констанцу, отметив, что вид у обоих прекрасный, если принять во внимание, сколько им пришлось перенести, теща тут же взяла бразды правления в свои руки. Тоном, не допускающим возражений, она заявила, что останется возле Констанцы, пока та совсем не оправится. Она же нашла для младенца няньку, которая стала одновременно и кормилицей. Вольфганг счел это разумным – он не хотел, чтобы Констанца сама кормила ребенка, из страха перед грудницей.

Барон Ветцлар, прослышав, что роды Констанцы сошли благополучно, явился с визитом.

– Я сочту за честь быть крестным отцом вашего первенца, – сказал он.

Вольфганг смешался – ведь он обещал Папе, но как отказать Ветцлару, самому преданному другу, и разве нельзя при этом назвать сына Леопольдом? Пока он колебался, Ветцлар сам за него решил:

– Спасибо, Вольфганг, теперь у вас есть маленький Раймунд, – и поцеловал младенца.

Итак, младенец был назван Раймундом Леопольдом Моцартом, и Вольфганг написал Папе, объяснив, почему вынужден был так сделать, и добавил:

«Второе его имя Леопольд, и все говорят, что он моя копия, я полагаю, это должно вас порадовать».

70

Убедившись, что Раймунд Леопольд находится под надежным присмотром своей кормилицы в пригороде Вены, в Нейштифте, Вольфганг и Констанца отправились в Зальцбург. Оба не уверены были, правильно ли поступают, оставляя младенца в чужих руках, но госпожа Вебер уговорила их. Месячный ребенок не выдержит путешествия, а у опытной кормилицы, которая содержит специальный дом для младенцев, он будет прекрасно развиваться. Так уж принято растить детей – ее дети росли точно так же, ну и потом, она непременно будет сама присматривать за малышом.

Окрестности Зальцбурга очень понравились Констанце, но от страха ее бросало то в жар, то в холод. Вольфгангу хорошо – он едет домой, она же, по мере того как приближалась встреча с его родными, испытывала все большую тревогу и неуверенность в себе. Горы остались позади, карета затряслась по Линцерштрассе, и Констанца увидела крепость Гогензальцбург на вершине Монхсберга – словно железная корона, крепость увенчивала город.

Неожиданно на лице Вольфганга отразился испуг, и он воскликнул:

– Это замок Колоредо! Архиепископ там не живет, но при желании может заточить меня в темницу!

Констанца была ошеломлена. Ей казалось, Вольфганг должен быть счастлив, ведь он твердил об этой поездке к родным с тех самых пор, как они поженились. А теперь вдруг страшится чего-то.

– Колоредо при желании может меня арестовать, – повторил он. – Официально меня никто не увольнял и не принимал моей отставки. Ты и представить себе не можешь, какой злой и мстительный этот князь.

– Но ведь твой отец уверяет, будто опасности нет никакой. Колоредо даже имени твоего не поминает, и у него теперь новый капельмейстер – Лодовико Гатти.

– Папа очень хотел нас видеть. Но Колоредо злобен, хитер и способен на любую пакость. А вдруг я повстречаюсь с Арко! В Зальцбурге человек, позволивший себе напасть на аристократа, наказуется двадцатью пятью ударами плети. А я готов пронзить его сердце шпагой!

И все-таки Вольфганг в лучшем положении, чем она, думала Констанца, он может вслух выражать свои опасения, и к тому же ей придется прикидываться, будто она любит двух людей, которые, она не сомневалась, в душе терпеть ее не могут. Что проку говорить это Вольфгангу, он верил: как только отец и сестра узнают Констанцу, они ее обязательно полюбят, – по этой причине Вольфганг и предпринял поездку в Зальцбург, но Констанца думала иначе. Отец Вольфганга никогда не полюбит женщину, которая увела от него сына, ну а сестра, естественно, разделяет мысли своего отца.

Карета остановилась на Ганнибальплац; большая площадь казалась вымершей, никого из стражи Колоредо не было и в помине. Вольфганг повеселел и сказал:

– До Великого Муфтия, видимо, дошло, что я теперь важная персона и меня не так-то просто тронуть.

Он помог Констанце выйти из кареты, почувствовал, как влажна ее ладонь, заметил ее волнение и строго прибавил:

– Станци, возьми себя в руки. Всегда помни, кто ты! – Стоит Папе поближе ее узнать, он непременно проникнется к ней теплыми чувствами.

И вот наконец все четверо стояли друг перед другом. Вольфганг смотрел на Папу любящим и немного обеспокоенным взглядом, а Констанцу поразила внешность Леопольда.

Она ожидала увидеть человека более крупного, внушительной наружности, а Леопольд Моцарт оказался немногим выше сына. Должно быть, сильно похудел, думала она, припоминая его портреты, да и состарился. И Наннерль выглядит такой простенькой – чего она, собственно, задирает нос?

Вольфганг представил жену и ждал, когда же Папа и Наннерль обнимут и поцелуют его и Констанцу? Но те не двигались с места; Папа говорил, что чувствует себя прекрасно, в теплую июньскую погоду ревматизм почти не дает себя знать. Папа просто бодрится, думал Вольфганг, а у самого возле рта залегли горькие складки и руки дрожат, словно он нервничает или чего-то боится.

Папин официальный тон вдруг показался Вольфгангу смешным, и он порывисто обнял его; Леопольд на миг оцепенел, а потом сильно задрожал, словно забился в конвульсиях, и, несмотря на все старания держаться неприступно, прослезился. Вольфганг поцеловал Наннерль, вложил ее руку в руку Констанцы и воскликнул:

– Наконец-то вы познакомились! И надеюсь, станете добрыми друзьями.

Однако ни Папа, ни Наннерль не поцеловали Констанцу, как того хотелось Вольфгангу, а Констанца боялась первая на это отважиться. Наннерль тут же отняла свою руку, и лицо Папы, когда он посмотрел на невестку, сделалось натянутым.

Сын писал правду, заключил Леопольд, жену его не назовешь красавицей, хоть она и не дурнушка. Красивые карие глаза и ладная фигурка, но на мученицу, как жаловался Вольфганг, уж никак не похожа – самая обыкновенная молодая немка.

Вольфганг нахмурился, видя, что отец не проявляет к Констанце теплых чувств, и Леопольд поспешил сказать, обращаясь к невестке:

– Очень рад, что путешествие ваше закончилось благополучно.

– Благодарю вас, господин Моцарт.

– Папа, Констанца, Папа, – поправил ее Вольфганг. Но такого разрешения от Леопольда не последовало, и, когда он повел их в Танцмейстерзал – что было куда проще, чем поддерживать беседу, – Констанца сказала:

– У вас прекрасный дом, господин Моцарт. Вы, должно быть, выбирали его с большой тщательностью.

– Бережливость, предусмотрительность и долгие годы преподавания музыки сыграли свою роль.

– Вольфганг, наверное, именно здесь черпал вдохновение.

– Тяжкий труд. До пота. Дисциплина. Правильное обучение и врожденная гениальность.

– Пойдем, Папа, – сказал Вольфганг в надежде разрядить напряженную атмосферу. – Нам с тобой нужно обсудить более важные вещи. Я привез много новых сочинений и хочу, чтобы ты их посмотрел. Фуги, прелюдии, две фантазии, три концерта…

– А как насчет мессы? – прервал Папа.

– Мне пришлось отложить ее, помешали непредвиденные дела.

– Незаконченную? – осуждающе спросил Папа.

– Я ее закончу здесь. Теперь, когда мы снова собрались все вместе.

– А как же с ребенком? Меня удивляет, что вы бросили его.

– Раймунд Леопольд на попечении своей кормилицы.

– Но ведь это же младенец – его нельзя оставить кому-то, как музыкальное сочинение, под расписку, с тем чтобы забрать со временем обратно в целости и сохранности.

– Папа, но ведь вы же сами говорили: матери вредно кормить свое дитя. Я лишь следую вашему совету.

– Мы с твоей матерью никогда не оставляли тебя и Наннерль без присмотра. Ни на минуту.

Констанца молчала. Она сильно переживала разлуку с ребенком, но признаться свекру, и без того враждебно к ней настроенному, значило дать ему в руки лишний козырь. Вольфганг решительно переменил тему разговора, вручив отцу свои новые произведения.

Внимание Леопольда мгновенно переключилось. Он водрузил на нос очки и принялся за фуги, а Наннерль взяла фантазии.

Леопольд изучал фуги, и, по мере того как росло его восхищение, сердце его все сильнее сжималось от боли. Вольфганг влюбился в старика Баха, а его, Леопольда, влиянию пришел конец!

По мнению Наннерль, фантазии были чересчур трудны и мрачны по настроению, на что Вольфганг возразил:

– Может быть. А ты сыграй их спокойно и ровно, с присущей тебе легкостью и изяществом. Если играть их быстро и громко, они будут резать слух, вроде как игра Клементи, который решительно все исполняет presto, prestissimo и alia breve.

Наннерль сыграла фантазии, а Вольфганг попросил Констанцу спеть.

Леопольд поразился музыкальности Констанцы. У нее оказался прекрасно поставленный голос приятного тембра. Когда она закончила, Леопольд сказал: – Браво! – а Наннерль зааплодировала, и Вольфганг почувствовал, что наконец-то Станци прочно вошла в их семью.

Ночью Вольфганг попытался ее обнять, но она вдруг отстранилась. Он был в недоумении. Станци никогда не отклоняла его ласк.

– Я не могу. – Ее стесняло, что за дверью спит Леопольд, она боялась, вдруг их услышат.

– Сколько раз в течение последних пяти минут я повторял, как люблю тебя?

– Это чтобы я лучше относилась к твоему отцу?

– Нет, это правда, правда, правда!

– Тс-с, ты разбудишь весь дом!

– Им известно, что мы с тобой муж и жена.

– В том-то и беда. Мне кажется, отец твой поместил нас в этой комнате для того…

– Нет, Станци, комната и прежде была моей.

Он умолял ее не быть такой холодной, а она рассердилась. В эту ночь они не познали счастья близости – как только Вольфганг пытался ее обнять, Констанца заговаривала о родственниках, и так до самого рассвета.

На следующее утро Вольфганг спросил Папу, нельзя ли им переехать в спальню для гостей – она теснее, менее комфортабельна, но там прохладнее, а в разгар летней жары он предпочитает прохладу. Леопольд хотел напомнить сыну, ведь раньше, до женитьбы, это была его любимая комната – и зимой и летом, – но у Вольфганга сделался такой несчастный вид, что Леопольд сказал:

– Разумеется, поступай как знаешь, – а сам подумал: причиной тому, без сомнения, невестка.

Почувствовав себя свободней – никто их теперь не видел и не слышал, – Констанца преисполнилась благодарности к мужу и столь бурно выказывала свою любовь, что у Вольфганга появилась надежда превратить их пребывание в Зальцбурге в новый медовый месяц.

30 июля, в день рождения Наннерль, Леопольд решил пригласить нескольких старых друзей отпраздновать это событие и представить им свою невестку.

Увидев, с какой неподдельной радостью Буллингер, Хагенауэр, Шахтнер и другие обнимают Вольфганга, Констанца убедилась, что все они его искренне любят. К ней они тоже отнеслись с большой теплотой, и это ее глубоко тронуло. Они рады знакомству. Раз Вольфганг ее выбрал, значит, она того заслуживает, думала Констанца и чувствовала себя в их компании легко и непринужденно.

Пришел Иоганн фон Берхтольдцу Зонненбург, и Леопольд с гордостью представил нового гостя своим друзьям. Зонненбургу было лет под пятьдесят; по всей видимости, чиновник не слишком знатного рода, лицо приятное, но вообще-то ничего собой не представляет, решила Констанца. Зонненбург не отходил от Наннерль, да и она с его приходом заметно оживилась. Сестре Вольфганга исполнилось тридцать два года, и Констанца не сомневалась: Наннерль ждет невеселая доля старой девы. Тут, однако, уверенность ее поколебалась. По-видимому, Наннерль влюблена в Зонненбурга и надеется выйти за него замуж; неужели Леопольд так же воспротивится ее браку, как противился браку сына, размышляла Констанца. Но сегодня, впервые за все время их пребывания в Зальцбурге, у Леопольда был по-настоящему радостный вид.

Через несколько дней, прослышав о болезни Михаэля Гайдна, Вольфганг отправился навестить его. Приход Моцарта явно обрадовал Гайдна, но он был чем-то очень взволнован.

Он еще не совсем оправился от серьезной болезни, пожаловался Вольфгангу Гайдн, а Колоредо, ждущий в скором времени гостей, заказал ему два дуэта для скрипки и альта, на случай если ему вздумается выступить перед своими гостями.

– А я не могу написать ни единой ноты. Совершенно обессилел. – Гайдн отхлебнул вина из рюмки и добавил: – Но если не представлю дуэты, мне придется за это расплачиваться. Я не могу позволить себе уйти со службы, как сделали вы. У меня нет ни гроша за душой, а начинать все сызнова не хватит здоровья, да и устал я очень.

– Вы считаете, Великий Муфтий не простит?

– И вы еще спрашиваете! Будто не знаете, уж если он что-то решил, никакие оправдания не помогут. Он приказал задержать мое жалованье, пока не получит дуэты. А у меня нет даже денег расплатиться с доктором и аптекарем.

– Когда нужны дуэты?

– В том-то и сложность. Их требуют немедленно. Князь не дает мне хотя бы немного окрепнуть. А я ведь быстро пишу, когда здоров, вы знаете.

Вольфганг кивнул в ответ и, пообещав в скором времени зайти, ушел.

Через два дня он вручил Михаэлю Гайдну два законченных дуэта для скрипки и альта и отмахнулся от его благодарности.

– Они премилые. Подпишите их своим именем. Архи-буби и не заметит разницы, – сказал Вольфганг.

Прослушав оба дуэта, Колоредо распорядился выплатить жалованье Гайдну и сказал Брунетти:

– Никогда не думал, что Гайдн способен создавать столь прекрасные, мелодичные вещи. Вместо того чтобы дуть пиво, перешел бы лучше на бургундское.

Брунетти передал это Гайдну и добавил:

– А мне эти дуэты напомнили сочинения вашего брата.

Теперь Вольфганг отдавал все силы завершению мессы. Преисполненный благодарности, Михаэль Гайдн договорился в церкви св. Петра, где сам он состоял органистом, что впервые мессу исполнят там, и Вольфганг подумал: Папе это будет приятно. Папа с некоторых пор питал к этому древнему храму необычайно нежные чувства.

От госпожи Вебер пришло несколько писем, в которых та сообщала, что Раймунд Леопольд чувствует себя прекрасно, а затем в сентябре письма вдруг прекратились. Вольфганг заволновался, но Констанца отнеслась к этому спокойно. Просто мать ее терпеть не может писать письма, сказала она, удивительно, как эти-то написала.

Вольфганг ни разу не встретил Колоредо – можно было подумать, что они живут не в миле друг от друга, а на разных планетах. Но однажды, когда Вольфганг спешил в церковь св. Петра на репетицию своей частично законченной мессы, у самого входа он лицом к лицу столкнулся с Арко.

Камзол графа был расшит драгоценными каменьями, пудреный парик завит по самой последней моде, пряжки на туфлях – серебряные, губы – подкрашены, но сам он при виде Моцарта сделался белее полотна.

Вольфганг хотел было крикнуть: «Негодяй!» – и дать Арко пощечину. Но не успел он глазом моргнуть, как граф исчез.

Вольфганг рассказал об этой встрече Гайдну.

– Арко никогда о вас не упоминает. И Колоредо тоже. Я думаю, они стыдятся того, что произошло.

– Здесь об этом стало известно?

– А как же! Вы ведь здесь родились, благодаря вам Зальцбург прославился на всю Европу. Кто бы знал об этом городе, если бы не вы.

– И что же говорили?

– Ходили слухи, будто у вас с графом дошло до драки. Некоторые утверждали, что вы его ударили, другие – что он обругал вас и выставил вон. В общем, приятного мало.

– Во всяком случае, теперь меня не беспокоят.

– Не смеют. Вы – любимец императора.

Так-то оно так, думал Вольфганг, пока дело не касается того, чтобы назначить меня на службу и дать регулярный заработок.

– У Иосифа вкус лучше, чем у Колоредо, – сказал он.

– Вам не приходит мысль вернуться обратно?

– Вернуться в город, настолько провинциальный, что здесь нет даже настоящего оркестра? К Архи-буби, который не терпит немецких музыкантов и ненавидит оперу? Есть такая старая зальцбургская поговорка: тот, кто приезжает в Зальцбург, через год становится глупцом, через два – идиотом, а через три – истинным зальцбуржцем.

26 октября состоялось исполнение мессы до минор в соборе св. Петра, и Вольфганг сам дирижировал хором, а Констанца пела одну из двух сольных партий сопрано. Он не успел закончить партитуру, но ему казалось, что и в незаконченном виде месса достаточно хорошо выражает его благодарность богу за то счастье, которое он обрел с Констанцей.

Слушатели были настроены дружелюбно. Среди них не было приближенных Колоредо, зато много старых друзей, большинство из которых знали Вольфганга еще с детства. По Вольфганг смотрел только на Папу. Он все еще лелеял надежду, что месса заставит Леопольда более благосклонно отнестись к Констанце. На протяжении трех месяцев, что они гостили дома, Папа держался вежливо, но холодновато.

Леопольд слушал внимательно, но угадать, о чем он думает, Вольфганг не мог.

А потом чистое сопрано Констанцы взлетело ввысь в прекрасной молитве, увлекая за собой Вольфганга. Как он устал от повседневных забот, от необходимости зарабатывать на кусок хлеба, от Колоредо и Арко! Музыка выражала его упоенный восторг перед мирозданием, перед всевышним творцом, перед его чудесным даром – жизнью.

Шахтнер дивился возвышенности Моцартовой мессы. Музыкант, не отличавшийся религиозностью, слушая мессу, понял, откуда возникла религия. Ему стало ясно: человек не мог бы существовать без чистых душевных порывов, каким был подвластен Вольфганг, и Вольфганг передает их с благоговением, которое превыше всякой веры.

Леопольда одолевали противоречивые чувства. Большая часть мессы показалась ему скорее симфонической и даже оперной, чем благочестивой и духовной, и тем не менее в ней были моменты невыразимой нежности и искренности. Сын построил мессу с необычайным мастерством. Но в мессе нет ничего от меня, с грустью думал Леопольд. От его влияния не осталось и следа – это обнаружилось уже в фугах. В какой-то степени это была самая горькая потеря в жизни, и Леопольд помрачнел – такие мысли причиняли ему страдания. Однако он был прежде всего музыкант и не мог не ценить музыку, поэтому, когда снова запела Констанца, ему захотелось аплодировать, несмотря на всю неприязнь, которую он к ней испытывал. Он сомневался, разовьется ли когда-нибудь ее голос для оперной сцены, но даже в самых трудных пассажах вкус ей не изменял. И вдруг Леопольд чуть не расхохотался. Смешно, право. Сын смотрит на нее, как на какое-то божество, а ведь, если не считать голоса, она, ну право же, самая заурядная девица.

Служба окончилась, и все окружили Вольфганга, а он ждал только приговора Папы.

– С тех пор как ты покинул Зальцбург, это твое первое духовное сочинение, – укоризненно заметил Леопольд.

– Я не получал заказов на церковную музыку. Зачем мне было ее писать?

– Я воспитывал тебя добрым католиком.

– А я и есть добрый католик. Мы с Констанцей постоянно ходим в церковь.

– Эту мессу можно, скорее, назвать светской, чем духовной, как, по-твоему, Наннерль?

Наннерль, совсем расстроенная, потому что Зонненбург не пришел на мессу, как она надеялась, сказала:

– Может, в Вене так принято. Музыка слишком громкая.

– Громкая? – Вольфганг покраснел и с удивлением уставился на сестру.

– То есть пение было слишком громким.

– Пение Констанцы? – воскликнул Вольфганг.

Наннерль смутилась. У Вольфганга был такой несчастный вид. Да и Констанца пела лучше, чем можно было ожидать. Но Наннерль не могла подавить злое чувство: ну где же справедливость – какая-то Констанца имеет мужа, а ей с таким трудом удается ловить поклонников.

– О, я уверена, она спела бы лучше, будь у нее больше практики, – сказала Наннерль.

– Моя дочь, как все знают, очень музыкальна, – заметил Леопольд.

Это уж слишком, подумал Шахтнер, которому исполнение понравилось.

– Что с вами, Леопольд? Неужели вы больше не способны на доброе слово?

А Леопольд подумал: разве объяснишь, каково терять то, что любишь больше всего на свете.

– Я просто стараюсь быть беспристрастным и помочь чем могу, – сказал он.

– Вы думаете, Вольфганг до сих пор нуждается в вашей помощи? – спросил Шахтнер.

– Он до сих пор спрашивает моего совета, – с гордостью ответил Леопольд.

– Значит, он лучший сын, чем вы – отец, – отпарировал Шахтнер.

Они обменялись гневными взглядами, и Вольфганг, вконец расстроенный, воскликнул:

– Прошу вас, я не хочу уезжать из Зальцбурга, имея на совести еще одну ссору!

На следующий день при расставании Папа и Наннерль держались довольно сухо. Правда, Папа спросил Вольфганга, как у него с деньгами, но сын заверил, что все в порядке.

– Мы не испытываем никаких затруднений, вовсе никаких.

Ни Папа, ни Наннерль не обняли и не поцеловали невестку на прощанье, хотя Констанца поблагодарила их за гостеприимство и пригласила в Вену. Ее огорчила их холодность. Они показали ей множество роскошных подарков, полученных Вольфгангом во время своих турне, но ничего не предложили взять на память. Когда карета тронулась и Леопольд и Наннерль помахали им вслед, Констанца в ответ тоже помахала и улыбнулась ради Вольфганга – она вовсе не питала надежд, что отношения с его семьей когда-нибудь изменятся к лучшему.

А Вольфганг сиял от радости – Папа и Наннерль обняли его па прощанье и пообещали приехать в Вену.

– Папа вовсе не собирался разносить мессу, – сказал он, – просто он считает нужным все время меня подстегивать. Он сказал, что ты пела хорошо, с чувством, и у тебя отличная школа.

– Почему же он мне сам этого не сказал?

– Не так-то легко признать себя неправым. Он объяснил, что имел в виду, говоря о духовной и светской музыке: создавая духовную музыку, самую возвышенную из всего мною написанного, я пользовался теми же приемами, что при создании самых светских своих произведений.

– Странно. Все остальные сочли, что месса исполнена благочестия. Даже Шахтнер невольно опустился на колени, а ведь он неверующий.

– Шахтнер всегда предпочитал светскую музыку. А другим казалось, будто я прощаюсь с Зальцбургом.

– А ты и правда прощался?

Вольфганг пожал плечами. Он уже много лет пытался навсегда покинуть Зальцбург, но это было не так-то просто, как бы ни раздражал его родной город. И на тот случай, если он видит его в последний раз, Вольфганг долгим взглядом проводил исчезающий из вида Зальцбург.

По пути домой они остановились в Линце погостить в имении графа Иоганна Туна, свекра Вильгельмины Тун. Граф настаивал, чтобы Моцарты прожили у него несколько недель, и такое радушие казалось особенно приятным после холодного приема на Ганнибальплац. Правда, граф Тун мечтал только об одном – получить симфонию.

Вольфганг не вез с собой ни одной симфонии, а он непременно хотел отблагодарить графа за гостеприимство и сел писать новую.

Симфония нужна была графу для концерта, назначенного на 4 ноября, и у Вольфганга оставалось всего четыре дня. В промежутке между работой он писал Пане: «Пишу каракулями в страшной спешке и все же надеюсь, что выйдет что-нибудь приемлемое».

Констанца уже свыклась с этой его удивительной способностью и принимала как нечто само собой разумеющееся, но и ее поразила Линцская симфония до мажор. Искусно построенная, она не носила на себе следов спешки, в ней звучало много свежих мелодий, и оркестрована она была мастерски. Когда Констанца высказала изумление – ведь он сочинил, написал, отрепетировал и исполнил Линцскую симфонию всего за четыре дня, – Вольфганг улыбнулся и ответил:

– Я уже несколько лет не сочинял симфоний, возможно, она просто зрела во мне все эти годы.

Вольфганг прибыл в Вену в прекрасном расположении духа – новую симфонию с восторгом приняли в Линце. Радовало его и то, что он написал мессу и тем самым выполнил данную богу клятву. Вместе с Констанцей они отправились к госпоже Вебер за своим младенцем, а та разразилась слезами и запричитала:

– Раймунд умер от желудочной спазмы еще 19 августа. Я не хотела писать, боялась испортить вам поездку.