Текст книги "Возвышенное и земное"

34

Леопольду казалось, что их предали. Создание Вольфгангом «Ликуйте и радуйтесь» – этого совершенного гимна, изумительного по своей искренности и красоте, – было чуть ли не самым счастливым событием в его жизни, а оказалось, что музыка Вольфганга никому не нужна. Это ожесточило его против всего света и привело в растерянность. Именно в Италии Вольфганга превозносили до небес, и тем не менее, никто не предложил ему постоянного места. Но что скажешь сыну? На вопрос Вольфганга, что же случилось, он ответил:

– Видно, всевышний хочет по-другому распорядиться нами.

Лицо Вольфганга выразило сомнение, но он промолчал.

Граф Фирмиан посочувствовал им и заверил, что сделал все возможное, но австрийские эрцгерцоги, по-видимому, предпочитают итальянских музыкантов. В Зальцбурге положение Моцартов окажется более прочным, выразил надежду граф.

Решение было принято. Леопольд не мог дольше затягивать пребывание в Италии и распрощался со своими миланскими друзьями; никто больше не предложил им контракта на оперу, что тоже было ударом – он предполагал, что такой заказ будет поступать каждый год, – и в марте 1773 года они с Вольфгангом вернулись домой.

В апреле Леопольд снял новую квартиру. Снял, ни с кем не посоветовавшись, и это помогло ему восстановить веру в себя. Леопольд весьма гордился квартирой на Ганнибаль-плац, в новой части города. И заверил семью:

– Квартира стоит всего на несколько гульденов дороже, но ее не сравнишь с нашей теперешней.

– А как же дети? – спросила Анна Мария. – Все их друзья живут здесь поблизости. Дети расстроятся, особенно Наннерль.

– Можно подумать, мы переезжаем в Вену или в Милан, – нетерпеливо прервал ее Леопольд. – Будем жить за рекой, тут и пешком дойти недалеко. Эта квартира стала нам тесна. Живем, как солдаты в казарме. Вольфганг ужо взрослый, и Наннерль тоже.

– А у меня будет своя комната, Папа? – спросила Наннерль.

– У каждого будет своя комната.

Тут все оживились, даже Вольфганг, сидевший с безразличным видом.

– У нас там восемь комнат, все на одном этаже. И подниматься нужно лишь на второй этаж. И еще там есть сад, двор и собственный концертный зал.

– Собственный концертный зал? – На Вольфгапга это произвело впечатление.

– Почти как Рыцарский зал.

– Не может быть!

– По крайней мере, такой же длинный. К тому же мы но можем больше здесь оставаться. Этот дом построен в 1360 году и совсем обветшал.

Анна Мария совершенно растерялась. Квартира на Гетрейдегассе была для нее как старое платье, износившееся и уже, конечно, утратившее элегантность и красоту, но удобное и уютное. И к тому же ей будет недоставать Хагенауэров. С другой стороны, если новая квартира поможет удержать Леопольда и Вольфганга в Зальцбурге, то ради этого стоит переехать. Все же, собираясь, она затосковала. Слишком уж много воспоминаний на старой квартире связано с детьми.

В день переезда Хагенауэр, Шахтнер, Буллингер и Гайдн пришли помочь Моцартам. Леопольд нанял грузчиков, решив достойно обставить свой переезд, но кое-какие предметы посторонним не доверишь, тем более что носить пришлось с третьего этажа. Немного удивил его приход Михаэля Гайдна – они были совсем мало знакомы.

Но, как и следовало ожидать, грузчики под руководством Анны Марии таскали вещи, а Леопольд в сторонке разговаривал с друзьями.

– Что у вас все-таки произошло с эрцгерцогом? – неожиданно спросил Шахтнер.

– Каким эрцгерцогом? – Леопольд был само неведение.

– Эрцгерцогом Леопольдом. Говорят, вы добивались у него места?

– Меня же свалил ревматизм. Пролежал пластом несколько недель.

– Боюсь, наш новый архиепископ этому не поверил, – с сомнением сказал Шахтнер.

– Значит, ему известно? – Леопольд прикусил язык. Так можно и проболтаться.

– Никто точно не знает; он не посвящает нас в свои дела, но Колоредо – не Шраттенбах, он вам не простит таких отлучек. Вам известно, почему эрцгерцог Леопольд отказался вас принять?

– Мне известно лишь одно: вся Италия восхищалась Вольфгангом.

– Ну, а все-таки, – спросил Буллингер, – много ли дали вам эти поездки?

Разве объяснишь, думал Леопольд. Если священник и сейчас ничего не понимает, дальнейшие объяснения бесполезны.

– Вы не испытываете горечи? – спросил Буллингер.

– Почему я должен ее испытывать?

– Вы вложили в Вольфганга столько труда.

– Он благодатная натура. Если его талант лелеять, он даст пышные всходы.

– Ну, а ваша собственная карьера? Вы бросили сочинять, не даете концертов.

– Я учу.

– По-настоящему вы учите одного лишь Вольфганга. Остальным же ученикам уделяете очень мало времени.

– Одного лишь Вольфганга! Неужели вы не понимаете, что он стоит наравне с лучшими композиторами?

Буллингер всем своим видом выражал сомнение. Михаэль Гайдн сказал так тихо, что с трудом можно было разобрать его слова:

– Мальчик сделал огромные успехи. Ре-мажорная симфония, которую исполняли на последнем концерте для его светлости, написана не менее мастерски, чем любое итальянское произведение. И притом с такой уверенностью, словно у Вольфганга не возникало никаких проблем. Просто удивительно. У него, видимо, абсолютный слух.

– А как вы думаете, у нашего нового архиепископа он тоже абсолютный? – сухо спросил Шахтнер.

– Позволю себе напомнить, это качество для него не обязательно, – сказал Буллингер.

– Что, однако, не мешает ему критиковать, – возразил Шахтнер.

Все рассмеялись, и Леопольд объявил:

– Наша новая квартира вам всем должна понравиться.

– Это признак того, что вы решили наконец осесть? – заметил Буллингер.

– Дорогой друг, я прослужил в придворной капелле уже целых тридцать лет.

– Но не подряд.

– В списках музыкантов я числился всегда.

– Все вещи уже вынесены, – сказала Анна Мария, – пора двигаться, а Вольфганга нигде нет. Наннерль и Тереза тут, а вот сын куда-то запропастился. – Леопольд встревожился, и Анна Мария подумала: ведь Вольфгангу уже семнадцать, а отец носится с ним как нянька.

Пытаясь небрежным тоном замаскировать беспокойство, Леопольд сказал:

– Наверное, что-нибудь забыл. Вы же знаете, какой он рассеянный.

Наконец молчаливый, как всегда, Хагенауэр нашел Вольфганга: тот сидел на каменной скамеечке с Бимперлем на руках – щенком фокстерьером, недавно купленным для него Анной Марией.

– Вольфганг сегодня что-то задумчивый, даже мрачный, – заметил Шахтнер.

– Ему не хочется уезжать отсюда, – сказала Наннерль.

– Нет, хочется, – отрезал Папа.

– Он признался мне, что будет скучать по этому дому.

– Мы все будем скучать, зато там больше простора для работы и для развлечений.

– Ему все равно, где сочинять. Он сочиняет даже в уборной, – заметила Наннерль, считая, что среди друзей можно не церемониться.

– Он все еще ребенок, этого не следует забывать, – сказал Буллингер.

– При том, что он столько сочинил! – изумился Леопольд.

– Он теперь больше похож на вас, Леопольд, чем на Анну Марию, – сказал Шахтнер. – Лицо округлилось, волосы потемнели, стали почти каштановыми, а глаза немного навыкате.

– После болезни, – пояснила Анна Мария, – хорошо, хоть оспинок не осталось.

Вольфганг погрустнел. Папа сказал: переезд на новую квартиру – большая радость, а ему жаль покидать Гетрей-дегассе. Он вышел на Лохельплац и сел на свою любимую скамейку, чтобы все хорошенько обдумать. Скамеечку из унтерсбергского мрамора, стоявшую в стенной нише как раз напротив их дома, в этот час заливало солнце, и на ней так приятно сидеть и размышлять. Удивительно, думал он, лишь потеряв вещи, начинаешь их ценить. Привычные, обыденные предметы обрели вдруг для него особую значимость. Они хранили счастливые воспоминания, оживляли, казалось, весь дом. Он невольно поежился, вспомнив, как порой в зимнюю ночь никто не мог набраться мужества, чтобы встать с кровати и, дрожа от холода, разжечь потухшие печи – на это уходило иногда не меньше часа. А Маме будет так недоставать рынка позади их дома, где она делала покупки и болтала с соседками. Мама говорит, они прожили в этом доме двадцать пять лет, поселились здесь сразу после женитьбы и никогда отсюда не выезжали. Не удивительно, что Мама плакала в тот вечер, узнав о переезде. Вольфгангу захотелось написать об этом песню, но он тут же упрекнул себя в излишней чувствительности, и ему стало неловко, а он никогда не сочинял, если чувствовал себя неловко. И еще, он очень любил маленький фонтанчик в стене при входе в кухню. Сама кухня была уродливым средневековым помещением с открытым очагом, Вольфганг избегал заходить в нее, к тому же кухня не место для мужчин, но вот фонтанчик ему нравился. Он и сейчас стоял перед глазами: водопроводная труба в виде фантастической фигуры – лицо, высоченное с необычайным мастерством, рот совершенной формы, из которого лилась вода, а под ним чаша, украшенная тонкой резьбой. Скульптор не оставил имени на этом прекрасном произведении искусства. На нем стояла лишь дата – 1657 год.

Рядом с ним очутился вдруг Папа.

– Пора идти, – сказал он.

В глазах у Хагенауэра блестели слезы, и, чтобы скрыть свои чувства, Леопольд пошутил:

– Не в Италию ведь мы едем… Совсем рядом. Не больше мили пути. Сначала по Гетрейдегассе, потом у ратуши повернуть налево, перейти через реку…

– Я знаю дорогу, – остановил его Хагенауэр. Леопольд дал знак отправляться в путь. Каждый нес то, что ему было особенно дорого. Вольфганг прижимал к себе щенка и клетку с канарейкой. Наннерль гордо держала тетрадь со своими первыми сочинениями и золотую табакерку, подаренную Людовиком XV. Анна Мария несла первую скрипку Вольфганга и шкатулку с прядями его светлых младенческих волос. Тереза взяла колыбельку, в которой она укачивала Наннерль и Вольфганга. Папа никому не доверил диплом Болонской филармонической академии, папский патент, посвящавший его сына в рыцари Золотой шпоры, и первые детские сочинения Вольфганга.

Друзьям не досталось ничего; похоже, подумал Вольфганг, что Папа им не слитком доверяет или, может, не хочет ни перед кем обязываться. Но все пошли проводить их до нового дома.

Квартира всем понравилась. Папа хвастался:

– После полудня тут все время солнце, да и Ганнибальплац, как вы знаете, куда больше Лохельплац. Дом угловой, на площадь выходят одиннадцать окон. И заметь, Анна Мария, этот двор наш собственный, тут и сад есть для тебя.

– Неужели! – радостно воскликнула она и моргнула, смахивая слезы.

– По ту сторону Ганнибальплац – театр, его видно отсюда, – сказал он вдруг, заметив отрешенный вид сына.

– Это очень хорошо, Папа!

Во всяком случае, удобно, подумал Вольфганг. Но радостно оживился, только увидев концертный зал. Папа не преувеличивал: зал оказался и вправду таким же длинным, как Рыцарский зал, да имел и другие достоинства. Высокий потолок был украшен затейливой позолоченной лепкой, пять окон выходили на Ганнибальплац и два – во двор, а сияющий паркет ничем но уступал паркету во дворце. Теперь он понял, отчего Папа чувствовал себя победителем.

Папа показывал всем остальные комнаты, и Вольфганг заметил, что, сознательно или бессознательно, Папа подражает архиепископу. Друзья поздравляли Папу, но Вольфганг не разделял их уверенности в том, что жизнь в этом доме принесет им счастье.

35

Несколько дней спустя в Резиденции состоялся концерт по случаю первой годовщины правления архиепископа Колоредо. В концерте приняли участие три композитора, по мнению его светлости, лучшие в Зальцбурге: Вольфганг Моцарт, Михаэль Гайдн и Джузеппе Лолли. Вольфганг обрадовался, что на его долю досталось писать дивертисмент для духовых инструментов. Музыку веселую, легкую, жизнерадостную.

Но Лолли так неуклюже дирижировал, что Вольфганг подумал: «Да простит его господь, а я не могу». Колоредо, видимо, остался доволен, он дослушал дивертисмент до конца, но не сказал Вольфгангу ни слова. Однако дирижирование Лолли привело Колоредо в такое раздражение, что он прервал следующий номер – тоже дивертисмент, на этот раз Гайдна, вполне заслужившего, казалось Вольфгангу, быть дослушанным до конца, и покинул зал, не дав Лолли исполнить свое собственное произведение – квинтет.

Вскоре капельмейстером назначили Доменико Фишетти. Вольфганг еще в Милане познакомился с пошлыми и посредственными комическими операми этого неаполитанского композитора, последние семь лет занимавшего место капельмейстера в Дрездене.

И тем не менее Лолли не лишился места; и в ответ на просьбу Леопольда назначить его вице-капельмейстером архиепископ заявил, что им будет Лолли. А когда Леопольд попросил пересмотреть решение, утверждая, что Лолли настолько неспособен, что, какое бы место ни занимал, его обязанности все равно будет выполнять он, Леопольд, архиепископ отнесся к этой просьбе скептически и даже намекнул: в Зальцбурге Моцартам надеяться не на что, свое счастье им лучше поискать где-нибудь еще.

Архиепископ отбыл на лето в Вену навестить больного отца, а Леопольд, потрясенный всеми событиями, тут же принял решение готовиться к отъезду.

– Венский капельмейстер Гассман совсем плох, – сказал он домашним, – императрица наверняка подумывает о его замене. Вольфганг написал столько вещей для ее сына, я не допускаю мысли, чтобы она его отвергла. Но, помните, ни слова никому, это не должно дойти до Колоредо. Мы просто хотим повидать наших старых друзей, ну а Мария Терезия всегда считалась нашим добрым другом.

Императрица согласилась принять их с Вольфгангом в Шёнбрунне, и Леопольд решил, что поступил правильно. Она принимала их в Миллионном зале, своем самом любимом.

Вольфганга не тронула бьющая в глаза роскошь Миллионного зала, на который Мария Терезия потратила миллион гульденов. Богатство его отделки скорее отталкивало, чем привлекало. Обилие позолоченных и золотых украшений угнетало.

Перемена, происшедшая в императрице, поразила его. Всего пять лет прошло с их последней встречи, а постарела Мария Терезия лет на десять. Она щурилась через лорнет. Лицо ее пожелтело и обрюзгло. Императрица до безобразия растолстела, и уже ничто не напоминало о ее прежней красоте.

Мария Терезия, видно, страдает от ревматизма, подумал Леопольд, так неловки и неуклюжи все ее движения, а может, у нее и водянка, отекла она изрядно. Вдовий траур, который она не снимала со дня смерти мужа, еще более подчеркивал мрачное выражение ее лица.

Она сделала им знак подойти поближе, и Леопольд заметил висящую у императрицы на поясе сумку с бумагами. Сначала он решил было, что это государственные бумаги, но потом заметил, что это всего лишь ее письма к детям.

Одно письмо особенно не давало покоя Марии Терезии. Огорченная поведением Марии Антуанетты, она без конца обдумывала свой ответ дочери. От посланников в Версале, направленных туда специально, чтобы следить за дочерью, она много наслушалась об опасной враждебности, проявляемой Марией Антуанеттой к нынешней любовнице Людовика XV госпоже Дюбарри, о сумасбродствах и легкомыслии дочери и считала своим долгом предупредить ее: «…если ты не станешь вести себя более сдержанно и осторожно, с тобой может случиться большая беда, по тогда уже будет поздно».

И вот теперь ни с того ни с сего приходится урывать свое драгоценное время для этих Моцартов, которые немногим лучше бродяг и, конечно, пришли о чем-нибудь клянчить. Но Мария Терезия никогда никому не отказывала в аудиенции и гордилась этим. И к тому же интересно посмотреть, остался ли мальчик таким же заморышем или подрос?

– Рассмотрев их через лорнет, Мария Терезия сказала:

– Господин Моцарт, ваш сын выглядит бледным и хилым. Бесконечные поездки измучили его. Вы слишком многого от него требуете.

– Ваше величество, Вольфганг никому ни в чем не уступит. Даже Глюку.

– Вот как? Но ведь он еще ребенок. Посмотрите, какой он маленький!

– Однако его оперы не назовешь маленькими. Ваше величество, если господин Гассман не сможет справляться со своими обязанностями, Вольфганг будет счастлив служить вам.

– Вам следует обратиться к императору. Это по его части.

– Могу ли я поговорить с ним, ваше величество? Он всегда был добр к нам.

– Он в Польше.

Светским тоном, чтобы скрыть свое разочарование, Леопольд сказал:

– Ваше величество, вы можете гордиться тем, как император Иосиф разрешил польский вопрос.

Мария Терезия сидела сгорбившись, тяжело дыша. Но, заметив жалость во взгляде Леопольда, подтянулась и высокомерно произнесла:

– Пришлось забрать эти земли, чтобы оградить империю от России и Пруссии. Только так нам удалось предотвратить войну.

– Должно быть, это потребовало от вас немалых усилий, ваше величество?

– Да! – Она переменила тему. – Вы видели в Италии моих сыновей. Как они? Здоровы? Я поддерживаю отношения с детьми лишь с помощью переписки. Мои обязанности привязывают меня к Вене. Таков уж мой удел.

– Они здоровы, ваше величество. Оба были весьма милостивы к нам.

– Очень тяжело примириться с тем, что дети покидают нас, один за другим.

– Ваша дочь Мария Антуанетта отнеслась к нам с большой добротой, – сказал Вольфганг.

– Давно это было? – Мария Терезия забыла о том времени.

– Вольфганг был тогда еще ребенком, ваше величество, и вы держали его на коленях.

Вольфганг не хотел вспоминать о том времени, когда Мария Терезия держала его на коленях, но он не забыл красоты и очарования Марии Антуанетты.

– Она показывала мне Шёнбрунн, ваше величество.

– Моя дочь была тогда девочкой. Вам повезло, господин Моцарт, наш сын остался с нами, а мои сыновья рассеяны по всему свету.

– Мы благодарны вам за вашу доброту, ваше величество. И очень надеемся, что, если бедный господин Гассман покинет нас, вы не забудете о Вольфганге.

Императрица встала, показывая, что аудиенция окончена.

– Очень милостиво с вашей стороны было принять нас, в те величество.

Вольфганг этого не думал. Он сомневался, действительно ли Мария Терезия их добрый друг, как утверждал Папа. Чтобы сохранить равновесие, она ухватилась за высокое кресло, видно, у нее уже давно не гнется спина, догадался Вольфганг.

Они пятились к дверям Миллионного зала, не отводя глаз от Марии Терезии. Такой Вольфганг запомнил ее навсегда: суровая правительница, способная хорошо относиться к человеку лишь в том случае, если это не требовало от нее никаких затрат или если человек этот – ребенок, предпочтительно ее собственный.

Леопольд несколько примирился с судьбой, когда его пригласили дирижировать мессой Вольфганга «Dominicus» («Доминикус») в церкви Ам Гоф. Это была большая честь. Иезуитская церковь, старинная и знаменитая, находилась рядом с дворцом Коллальто, где Вольфганг играл в свой первый приезд в Вену. Дирижируя произведением сына, Леопольд позабыл о ревматизме; он чувствовал, что успешно справился с почетной задачей, потому что Вольфганг обнял его потом и ласково пошутил:

– После боженьки идет Папочка.

Концерт состоялся весьма своевременно – через три недели буллой Клемента XIV иезуиты были изгнаны из всех владений Габсбургов.

Через месяц Колоредо вернулся в Зальцбург, а вслед за ним вернулся Леопольд. Узнав, что Мария Терезия неплохо пополнила имперскую казну за счет иезуитского имущества, архиепископ тут же последовал ее примеру.

Это показалось забавным Леопольду, и он сказал Шахтнеру, которого пригласил к себе на новую квартиру, чтобы разузнать, не рассержен ли Колоредо его отлучкой:

– А архиепископ знает, как добывать деньги.

– Его отец – один из главных советников Марии Терезии. С кого же ему брать пример!

– И вы это одобряете? – Шахтнер был вольнодумцем, и у него, как и у Леопольда, среди иезуитов имелись друзья – тот же Буллингер, например.

– Запрещение Ордена не прошло, видно, даром для архиепископа. Он страдает поносом с самого возвращения из Вены.

– Что же его так расстроило?

– Сменится папа – и иезуиты вновь окажутся в фаворе. Ведь их изгнали только из политических соображений. Ну как, Мария Терезия пообещала вам что-нибудь?

– Что вы имеете в виду? – Леопольд смутился.

– Все в Зальцбурге знают, что Гассман тяжело болен и скоро двору потребуется новый капельмейстер. Иначе зачем вам было добиваться аудиенции у Марии Терезии?

– Дураки везде дураки, а в Зальцбурге особенно.

– И тем не менее вы просили место для Вольфганга? Разве не так?

– Правда то, что в Зальцбурге многие страдают не только поносом, но и словесным недержанием, а если оба вида вместе – это становится опасно. Колоредо ничего не говорил по поводу моего отсутствия?

– Он был слишком занят иезуитами.

– Лучше бы он занялся вопросом стоимости жизни. Цены баснословно растут, неизвестно, как мы сумеем прожить на свое маленькое жалованье. Нам придется просить подаяние.

– Леопольд, вам пообещали что-нибудь в Вене?

– Полагаю, всевышний готовит нам иную судьбу.

– Без сомнения. – В голосе Шахтнера звучала насмешка.

Леопольд сказал более мягко:

– Мы с Анной Марией сочтем за честь, если вы согласитесь быть гостем на нашей серебряной свадьбе.

– С радостью. Но ведь вы говорили, что двадцать пять лет исполнилось в прошлом году.

– Двадцать первого ноября 1772 года. Только мы не могли тогда отпраздновать это событие – ездили с Вольфгангом в Италию из-за постановки «Лючио Силлы».

– А Буллингера вы пригласите?

– Разумеется. Он наш близкий друг.

Барбаре Вольфганг решил передать приглашение сам. С сердцем, полным любви, в прекрасном расположении духа он шел быстрым шагом через мост в старую часть города. Вольфганг любил оживленную суету и веселье приемов и балов, ему нравились хорошенькие девичьи лица и изящная музыка, которую он писал для таких случаев: искрящаяся, нарядная, легкая, но уж никак не пустая, с горячностью подумал он; и ему хотелось, чтобы Барбара разделила его настроение. Ему хотелось петь в предвкушении радостной встречи, но он боялся, что своим голосом не сумеет выразить охватившие его чувства. Стоял ясный воскресный день, необычно сухой и погожий для ноября. Вольфганг радовался привычным предметам, встречавшимся на пути. Быстро пройдя через Юденгассе в «Городе бюргеров» и через переулки, такие узкие, что, вытянув руки, можно было коснуться стен противоположных домов, он вышел на широкую Резиденцплац, где стояли в ряд несколько экипажей. При ярком солнечном освещении «Город суверена» выглядел особенно внушительно.

Сегодня Вольфганг без насмешки смотрел на величественные здания Резиденции, собора и крепости Гогензальцбург.

Семья фон Мельк жила в «Городе суверена», поблизости от: дворца, чтобы придворный канцлер всегда находился вод рукой у архиепископа. Площадь, где стоял их дом, несколько в стороне от других домов, была меньше Ганнибальплац, но сам дом значительно больше: трехэтажный, в четырнадцать комнат, настоящий дворец.

Появление Вольфганга удивило Барбару. Он отсутствовал более двух месяцев, и, хотя писал ей через Наннерль, она не знала, когда он вернется.

Барбара была одета для выхода. По ее лицу он не мог определить, рада она встрече или нет.

– Ты вернулся, – сказала она.

– Да, да.

– И надолго?

– Как будто надолго.

Барбара отвела взгляд в сторону, не зная, что еще сказать.

Вольфганг заметил, как скованно держится девушка, а возбуждение его несколько угасло. Прекрасная, как принцесса, и столь же недосягаемая. И все же он решился:

– Мои родители празднуют серебряную свадьбу. Я хотел бы пригласить тебя, Барбель.

Она нахмурилась, словно ей не понравилось это имя, и смущенно ответила:

– Мне очень жаль, Вольфганг, но я не смогу прийти.

– Почему? – Занята.

– Но ты даже не знаешь, когда это будет!

– Неужели ты ничего не понимаешь?

– Что?

– Продолжать встречаться нам глупо. Ты так редко бываешь в Зальцбурге.

– Но ведь сейчас я здесь с тобой, Барбель.

– Мне не нравится это имя. Я уже больше не девочка.

– Ну конечно же, синьорина, мадемуазель, фрейлейн, разумеется, вы не девочка. Вы прелестны, прекрасны, очаровательны, умны, я обожаю ваши легкие, вашу печень, ваш животик…

– Вольфганг, перестань дурачиться!

– Я совершенно серьезен.

– И я тоже. – Ее тон стал решительным. – Мы не можем больше видеться!

– Не можем больше видеться? – Он в ужасе уставился на нее. – Разве я заразный?

– Ты знаешь, что я имею в виду.

– Нет, скажи прямо.

– Я не так умна, как ты, но и то понимаю – тебя нельзя принимать всерьез. Только начнешь к тебе привыкать, как ты уже ускакал в Италию, или в Вену, или еще бог весть куда.

– В этом истинная причина? – Вольфганг задыхался от обиды.

Нет, причина не в этом, думала она. Просто отец запретил ей видеться с ним. Графу Феликсу фон Мельку нравились Моцарты, он считал их старыми друзьями, но он не желал иметь зятя, зарабатывающего сто пятьдесят гульденов в год и не уверенного в завтрашнем дне. Даже архиепископские повара и камердинеры зарабатывали больше. И хотя Вольфганг был милый мальчик, положиться на него невозможно, как на всякого музыканта.

Устремленные на Вольфганга светло-голубые глаза ничего не выражали, а голос прозвучал как-то резко и пронзительно, когда она повторила:

– Да, в этом истинная причина. – И добавила: – Мне очень жаль, Вольфганг, право, жаль!

Но она ни о чем не жалеет, он это видел. Она сказала это как-то по-детски, а между тем Барбара отнюдь не глупа.

– Вольфганг, чего ты так на меня уставился? Вечно ты витаешь в облаках! Мне неловко от твоего взгляда.

Даже прелестнейшее лицо может стать отталкивающим. У Вольфганга невольно вырвалось:

– Кто он?

– Почему мужчины всегда ищут соперника? – с обидой сказала Барбара.

Он летел сюда на крыльях, и теперь ему стало нестерпимо жаль себя. В последний раз попытался он растопить ее холодность.

– Барбара, ну пожалуйста, приходи, прошу тебя!

– Нет, – отрезала она. – Очень жаль, но не могу.

– Видно, всему виной мои менуэты, – сказал он насмешливо. – Оказались слишком скучны.

– Вовсе нет! – воскликнула Барбара. – Менуэты мне очень нравились!

Лицо Барбары снова застыло в маске, ледяным тоном она проговорила:

– Прошу извинить меня. За мной должны зайти.

– Что ж, поздравляю. Браво!

В дверях он столкнулся с ее братом Альбертом и графом Карлом Арко. Вольфганг хорошо знал и того и другого. В двадцать четыре года Альберт фон Мельк догонял по комплекции своего отца; лицо у него было полное, обрюзгшее, и держал он себя развязно.

До Вольфганга наконец дошло, кто оказался его соперником; он пристально посмотрел на графа Арко. Тридцатилетний сын гофмейстера, высокий, сухощавый, с резко очерченным худым лицом и холодными, невыразительными глазами, недавно получил при дворе высокую должность; Карл Арко говорил по-французски, хотя никогда не бывал во Франции; считал себя знатоком музыки, хотя не играл ни на одном инструменте и не имел слуха; любил наставлять и давать советы, даже когда его об этом не просили. Но он был достаточно богат, чтобы держать собственную карету, достаточно знатен, чтобы носить шпагу, и достаточно важная персона, чтобы самое плоское замечание его считалось милой остротой.

Барбара улыбнулась графу Арко очаровательной улыбкой, и Вольфганг застыл на месте. Они принялись о чем-то болтать, а он молчал, он и так сказал слишком много.

Барбара подошла к графу Арко, и тот галантно поцеловал ей руку, а она заметила:

– Вольфганг, вы слишком близко принимаете все к сердцу, но ничего, со временем это пройдет.

Ему хотелось ответить: «Уже прошло», но это прозвучало бы слишком ядовито. Сдержанно и с достоинством Вольфганг сказал:

– Мне надо еще заняться музыкой. Прошу извинить.

На полпути к дому он вдруг остановился. Сердце сжималось от боли. Он находился еще на этой стороне Зальцаха, в старом городе, и понял, что покидает его навсегда. Река неслась мимо бурным потоком. Вольфганг взглянул на обступившие Зальцбург горы и почувствовал себя как в тюрьме. Горы словно подчеркивали его одиночество, и Вольфганг вдруг возненавидел их безмолвие. Он быстро перешел через мост. Беда в том, что он принял мечту за действительность.

На вечере Вольфганг танцевал со всеми подряд. Папа и Мама сияли от счастья, и он тоже решил быть счастливым. Гостей собралось куда больше, чем ожидали. Папе и Маме особенно польстил приход фон Робинигов и Хаффнеров – двух самых богатых семейств в Зальцбурге, а при появлении графини Лютцов и графини Лодрон они возликовали.

Вольфганг знал, что семьи Лютцов и Лодрон расположены к нему. Графиня Лодрон приходилась родной сестрой графине ван Эйк и графу Карлу Арко, а графиня Лютцов была племянницей архиепископа – как-никак самые влиятельные зальцбургские семьи. Граф Лодрон командовал армией, а граф Лютцов был комендантом крепости Гогензальцбург.

Но больше всего удивило Вольфганга появление графа Феликса фон Мельк в сопровождении его сыновей Франца и Альберта и нового обер-камергера графа Карла Арко. Вот этого уж Вольфганг никак не ожидал.

Наннерль пожалела, что е ними нет Барбары, и Альберт фон Мельк пояснил:

– Ей нездоровится. Сильно болит голова.

– Бедняжка, – сказала Наннерль, – нам будет без нее скучно.

– И ей тоже, – откликнулся Альберт.

Тереза Баризани сказала Вольфгангу, что он прекрасно танцует; Урсулу Хагенауэр удивила его спокойная манера держаться – раньше он был другим. Барбара Зези, дочь их бакалейщика, пожаловалась, что Вольфганг слишком крепко ее обнимает, однако не стала его отталкивать.

Вольфганг танцевал менуэт с графиней Лютцов. Несмотря на разницу в возрасте, они были лучшей парой в зале, и все остановились и стали им аплодировать. Все, кроме графа Арко, который похлопал по плечу Вольфганга, отобрал у него даму и сам повел ее в танце, пытаясь затмить Вольфганга. Вольфганг с удовлетворением увидел, что его противнику недостает грации; явно недовольна своим новым партнером была и графиня Лютцов.

Вольфганг услышал, как граф Феликс фон Мельк сказал Папе:

– Как выросли ваши дети! Скоро они обзаведутся собственными семьями.

– У них еще есть время, – ответил Папа. – Особенно у Вольфганга.

– Теперь, когда вы окончательно устроились, Вольфгангу надо подыскать хорошую невесту.

– Окончательно? Это на мое-то жалованье?

– Зачем же вы переехали на Ганнибальплац?

– Я сделал это ради семьи.

К ним присоединился Карл Арко; графиня Лютцов, сказавшись усталой, не захотела больше танцевать.

– Все знают, Моцарт, что вы очень богаты, – сказал граф.

– Вот как?

– Вы, должно быть, составили себе за поездки целое состояние? – продолжал Карл Арко.

– Вы забываете о расходах. На еду, на дорогу, на квартиру.

– В Париже вы жили у моей сестры, несомненно, вам частенько удавалось устраиваться подобным образом.

– Ваша сестра была необычайной женщиной, – с чувством сказал Леопольд,

– Не вижу, какое это имеет отношение к моим словам

– Ваша покойная сестра относилась к нам очень сердечно. – И Леопольд повернулся к Буллингеру, стоявшему в стороне.

– Не тратьте на меня время, Леопольд, – усмехнулся Буллингер. – Я – изгой. Иллюстрация терпимости архиепископа.

Но от Карла Арко было не так-то легко избавиться, он последовал за Леопольдом.