Текст книги "Сокрушительный удар"

Глава 5

Софи была непреклонна. Ей надо вернуться домой. Я предложил ей позвонить в аэропорт и дать им мой телефон на случай, если она им понадобится, но ее стальной характер ощетинился колючей проволокой. Она снизошла до того, чтобы перекусить жареной курицей у меня на кухне, которую я так и не удосужился прибрать, а в Гатвике она даже позволила мне внести залог за машину, но единственно потому, что она отправилась в гости без чековой книжки и удостоверения личности, а в моем свитере и джинсах вид у нее был не самый впечатляющий. Я сказал, что мне очень нравятся голубые носки с серебряными туфлями. Она сказала, что я придурок. Мне ужасно хотелось, чтобы она не уезжала.

Криспин вернулся из паба тогда же, когда я вернулся из Гатвика. Он был в слезливом настроении и экспансивно размахивал руками, в одной из которых была зажата полная бутылка джина. Он сообщил мне, что не знает, как я его вообще терплю, что я – соль земли, «с-соль этой гребаной земли», и пусть все слышат, ему по фигу.

– Ага, – сказал я.

Криспин рыгнул. Интересно, если поднести ему к носу спичку, винные пары воспламенятся или нет?

Его взор сфокусировался на остатках курицы, и он заявил, что хочет курицы.

– Да ты ж ее есть не будешь, – сказал я.

– Буду! – обиделся он. – Для девки готовишь, а для родного брата жалко, да?

Я положил еще кусок курицы в гриль. Курица чудесно пахла и выглядела замечательно, но есть он ее не стал. Сел за стол, взял, откусил пару раз и отодвинул тарелку.

– Жесткая, – сказал он.

Потом закурил сигару. Для этого ему понадобилось шесть спичек, уйма времени и проклятий.

Мы пробовали лечиться. Шести недель в частной клинике, где психиатр ежедневно выслушивал повествование о его горестях, хватило всего на месяц трезвости. Потом полицейские однажды вытащили его из канавы в парке, он проснулся в вытрезвителе, и ему это не понравилось. Я говорил ему, что участвую в скачках не затем, чтобы оплачивать его психиатров. Он отвечал, что я о нем не забочусь. И весь этот безнадежный цирк тянулся годами.

Софи позвонила вечером, в девять. Ее голос показался мне таким до боли родным, что я просто не мог поверить, что мы с ней знакомы меньше суток.

– …Просто чтобы поблагодарить вас за все.

– За разбитую машину?

– Ну, вы же знаете, о чем я.

– Как рука?

– Гораздо лучше. Слушайте, у меня мало времени. Мне все-таки придется ехать на работу. Очень некстати, но что поделаешь!

– Скажите, что вы плохо себя чувствуете.

Она помолчала.

– Нет. Это неправда. Когда я приехала домой, я проспала несколько часов и теперь чувствую себя прекрасно.

Я не стал спорить. Я уже знал, что убедить ее в чем-то против ее воли невозможно.

– Послушайте, – сказала она, – как ваши рыцарские инстинкты?

– Малость подзаржавели.

– Могу предоставить возможность их почистить.

Я улыбнулся:

– Что вам нужно?

– Да… М-м… Теперь, когда дошло до дела, мне пришло в голову, что я, пожалуй, не имею права вас просить…

– Вы согласитесь стать моей женой? – спросил я.

– Чего-чего?!

– Э-э… ничего, – сказал я. – Так что вы хотели?

– Да, – сказала она.

– Что «да»?

– Да, соглашусь. Стать вашей женой.

Я уставился в стену невидящим взглядом. Я ведь не собирался ее об этом спрашивать… Или собирался? Во всяком случае, не так быстро. Я сглотнул. Прокашлялся.

– Ну, тогда… тогда вы имеете право просить о чем угодно.

– Хорошо, – сказала она. – Тогда придите в себя.

– Уже пришел.

– Моя тетя – та, которая разводит лошадей…

– Да?

– Я с ней говорила по телефону. У нее очень серьезные неприятности.

– Какие?

– Честно говоря, я не очень поняла. Но она живет возле Сайренсестера, а я знаю, что вы завтра утром едете в ту сторону с лошадью миссис Сэндерс, и я… э-э… ну, вроде как пообещала, что вы ей поможете. Во всяком случае, если у вас найдется время к ней заглянуть, она вам будет очень признательна.

– Ладно, – сказал я. – А как ее зовут?

– Миссис Антония Хантеркум. Ферма Пэйли. Пэйли – это деревня. Недалеко от Сайренсестера.

– Ладно. – Я все записал. – А вы завтра вечером работаете?

– Нет. Только в субботу утром.

– Тогда я мог бы… мог бы к вам заехать по дороге домой… Чтобы рассказать, о чем мы говорили с вашей тетей.

– Да, – ее голос звучал нерешительно, словно ей было неловко. – Я живу…

– Я знаю, где вы живете, – перебил я. – Где-то в конце пятифарлонговой прямой Сэндаунского ипподрома.

Она рассмеялась.

– Если высунуться из окна моей ванной, то видно трибуны.

– Я приеду.

– Ну а мне надо бежать, а то опоздаю. – Она помолчала, потом недоверчиво спросила: – Вы серьезно?

– Я думаю, да, – сказал я. – А вы?

– Нет, – сказала она. – Это же глупо!

Утром в пятницу я наконец-то избавился от двухлетка, стоившего семьдесят тысяч фунтов. Ночная пробежка не принесла ему вреда. Отправляя его вместе с двумя другими, несколько менее ценными экземплярами, я думал о том, что мне незаслуженно повезло. При воспоминании об этой бешеной ночной скачке вдоль шоссе я до сих пор обливался холодным потом.

Криспин в это утро, как обычно, валялся в отключке у себя на кровати. Я позвонил доктору, и тот пообещал заглянуть во время обхода.

– Как та девушка, которую я зашивал? – спросил он.

– Вернулась домой. Поехала на работу.

– Крепкий орешек!

– Да.

Я вспоминал о ней не реже чем раз в десять минут. Прохладная девушка, которую я один раз поцеловал в щеку вчера, стоя рядом со взятой напрокат машиной в Гатвике. Она только улыбнулась в ответ. Разве это любовь? Быть может, узнавание…

Несколько позже я отправился в Глостершир и без труда нашел тетушкину ферму в Пэйли. Ферма носила все следы упадка: булыжник во дворе пророс травой, изгородь вот-вот завалится, крыша конюшни тоже нуждается в починке, краска на стенах наполовину облупилась…

Хозяйка жила в славном деревенском домике, каменном, чересчур заросшем плющом. Я постучал в парадную дверь, которая была не заперта, и густой женский голос пригласил меня войти. В прихожей меня встретили собаки: гончая, лабрадор, два бассета и такса. Все пятеро проявляли любопытство, сдерживаемое хорошим воспитанием. Я позволил им обнюхать и облизать меня и подумал, что, если я приеду сюда еще раз, они меня узнают.

– Входите, входите! – повторил тот же голос.

Я вошел в длинную гостиную, обставленную весьма обшарпанной старинной мебелью и застеленную персидскими коврами. Портьеры и занавески с бахромой, шелковые абажуры и стаффордширские фарфоровые собачки говорили о том, что в прошлом обитатели дома жили в достатке; но дырки в ситцевой обивке дивана выдавали нынешнее положение вещей.

Антония Хантеркум сидела в кресле, держа на коленях еще одну собачку. Йоркширский терьер, ходячая муфта. Антонии Хантеркум было около шестидесяти. Резкие черты лица и стоическая готовность выстоять, несмотря на титанические трудности.

– Вы – Джонас Дерхем?

– А вы – миссис Хантеркум?

Она кивнула.

– Проходите. Садитесь.

Голос у нее был низкий, сочный, и слова она выговаривала очень отчетливо. Я вроде бы как приехал сюда, чтобы помочь, и тем не менее она не казалась особенно дружелюбной.

– Извините, что принимаю вас сидя, – сказала она. – Маленький Дугал плохо себя чувствует, и мне не хотелось бы его тревожить.

Она погладила свою живую муфточку. Интересно, где у него хвост, а где голова?

– Софи попросила меня к вам заехать.

– Не вижу, какая от вас может быть польза, – неприязненно сказала она. – И к тому же вы ведь один из этих…

– Один из кого?

– Из этих барышников.

– А-а!

Ситуация начинала проясняться.

Миссис Хантеркум угрюмо кивнула.

– Я говорила Софи, что просить вас о помощи бесполезно, но она настояла, чтобы я хотя бы изложила вам свои жалобы. Софи очень решительная девушка.

– Да, очень.

Антония Хантеркум проницательно взглянула на меня.

– Она, похоже, неплохо к вам относится. Она звонила, чтобы узнать, как у меня дела, но говорила в основном о вас.

– В самом деле?

Она кивнула.

– Софи нужен мужчина. Но не мошенник.

Про себя я подумал, что немного на свете женщин, которым мужчина нужен меньше, чем Софи, но вслух оспорил только вторую часть утверждения:

– Я не мошенник.

Она хмыкнула.

– Я нашел вас в каталогах, прежде чем ехать сюда, – сказал я. – У вас один хороший жеребец, Бэрробой, но он стареет. А молодой, Бунджи, был бы куда лучше, если бы больше интересовался своими обязанностями. У вас восемь племенных кобыл, лучшая из которых – Уайндарк, которая пришла третьей на скачках в Оуксе. В прошлом году ее случили с высококлассным производителем, Уинтерфрендом, и на прошлой неделе вы отправили родившуюся от Уинтерфренда кобылку на аукцион в Ньюмаркет. Она пошла всего за тысячу восемьсот фунтов из-за шумов в сердце, а это означает, что она принесла вам большие убытки, потому что только сама случка с жеребцом обошлась вам в пять тысяч, плюс расходы на содержание, выращивание и прочее…

– Это ложь! – резко сказала она.

– Что – ложь?

– Что у кобылки шумы в сердце. Не было у нее никаких шумов. Сердце у нее здоровое, как колокол.

– Но я же сам был на этих торгах, – возразил я. – Я помню, как говорили, что кобылка от Уинтерфренда никогда не будет участвовать в скачках и, возможно, даже в племенные кобылы не годится. Потому никто и не хотел ее покупать.

– Вот именно, – с горечью произнесла она. – Но это неправда.

– Тогда вам стоит рассказать мне, кто распустил этот слух, – сказал я. – Кто и почему.

– Кто – это понятно. Один из вас – этих подлых акул, называющих себя торговцами лошадьми. Кровопийцы вы, а не торговцы! А почему… Но зачем вам-то это знать? Я вам на лапу давать не собираюсь!

Она имела в виду распространившуюся в последнее время практику, когда барышник приходит к коневоду перед торгами и говорит примерно следующее: «Я позабочусь о том, чтобы ваша лошадь пошла за хорошую цену, если вы потом поделитесь со мной прибылью». Это бы еще ничего. Но за этим обычно следовало более угрожающее: «А если вы не согласитесь, я позабочусь о том, чтобы никто вашу лошадь не купил, так что если вы ее и продадите, то только себе в убыток». Десятки мелких коневодов дают на лапу только ради того, чтобы удержаться на плаву. А проблемы миссис Хантеркум – пример того, что бывает с теми, кто не соглашается.

Я об этом прекрасно знал. Я знал, что крупные, солидные фирмы почти никогда не требуют подобных взяток, но барышники, работающие на себя, могут потребовать от сущих пустяков до совершенно грабительских процентов.

– Мне предложили за кобылку восемь тысяч, – с горечью продолжала миссис Хантеркум. – И потребовали отдать половину того, что я получу сверх этой суммы. – Она гневно воззрилась на меня. – Разумеется, я отказалась! Почему я должна была соглашаться? Она обошлась мне в восемь тысяч. А половину прибыли они хотели заграбастать себе. И за что? Только за то, чтобы вздуть цены на аукционе? Они не работали, не трудились, не мучились… Нет, какая наглость – взять и потребовать половину прибыли себе!

– А кто это был?

– Я вам говорить не собираюсь. Вы один из них. Я вам не доверяю.

– И вы, значит, отправили ее на торги наудачу.

– Она должна была пойти минимум за десять тысяч. Минимум! – Она снова вызывающе взглянула на меня. – Вы не согласны?

– Скорее, за двенадцать-четырнадцать.

– Да, разумеется!

– И вы даже не назначили минимальной цены? – спросил я.

– Эти «минимальные цены» – сами по себе грабеж! – возмущенно сказала она. – Нет, не назначила. Я была уверена, что за нее дадут приличные деньги. Ее родословная, экстерьер… великолепная лошадка!

– А сами вы с ней в Ньюмаркет не ездили?

– Это так далеко… У меня и здесь дел хватает. Я отправила с ней конюха. Я даже и не думала… Я ушам своим не поверила, когда узнала, что она пошла за тысячу восемьсот. А эту байку про шумы в сердце я услышала только два дня спустя, когда человек, который ее купил, позвонил и потребовал свидетельство от ветеринара.

Я подумал о том, что ее предприятие явно не процветает…

– Вы очень рассчитывали на те деньги, которые должны были получить за нее?

– Конечно! Это был лучший жеребенок за много лет!

– Но ведь взятки с вас и раньше требовали?

– Да, но не так нагло! Я им всем говорила – говорила, говорю и буду говорить! – что они не имеют права на то, чего не заработали. Но на этот раз… Это была такая подлость!

Я был с ней согласен.

– Видимо, ваши годовики уже давно идут за полцены? – спросил я.

– Уже года два! – яростно ответила она. – Вы все сговорились! Я не даю вам взяток, а вы не покупаете моих лошадей!

Насчет того, что мы сговорились все, она была не права. Мне не раз случалось приобретать по дешевке хороших лошадей из-за того, что половина моих соперников не желали делать ставки. Мне и моим клиентам это было выгодно, а для заводчиков, вырастивших этих лошадей, это была катастрофа. И страдает от этого всегда мелкий заводчик, слишком честный или слишком наивный: крупные фирмы могут сами о себе позаботиться, а прочие заводчики – сами плуты не из последних и тоже славятся умением надуть клиента.

Система взяток выросла, видимо, из ирландского «пенни на удачу»: в старину, продавая лошадь, ирландец обязательно возвращал покупателю один пенни из его денег, «на удачу». Всего-навсего один пенни!

Нет ничего дурного в том, что заводчик награждает барышника, которому удалось продать его лошадь за хорошие деньги. Плохо, когда барышник сам требует награду сверх оговоренной платы. А когда он начинает требовать ее с угрозами, да еще приводит их в исполнение, – это уже преступление.

Слухи разносятся по аукционам со скоростью света. Я услышал о том, что у кобылки от Уинтерфренда шумы в сердце, за десять минут до того, как она пошла с торгов, и, как и все, поверил этому.

Мне часто говорили, что система взяток растет и ширится. Некоторые заводчики выворачивались, как могли, а некоторые так даже приветствовали ее: она более или менее гарантировала, что они получат за свою лошадь хорошие деньги. А такие вот неуступчивые миссис Хантеркум страдали.

– Ну? – воинственно спросила она. – Софи сказала, чтобы я попросила у вас совета. И что же вы посоветуете?

Для тети Антонии я был чересчур реалистом. Я знал, что ей не понравится то, что я скажу, и все-таки сказал:

– У вас три выхода. Первый – давать на лапу. В конечном счете вы все равно останетесь с прибылью.

– Не буду! – Она гневно сузила глаза. – Впрочем, чего и ждать от такого, как вы!

– Второй выход, – продолжал я, – это распродать лошадей, заложить дом и жить на проценты.

Она разгневалась еще больше:

– А как мне удастся получить приличные деньги за своих жеребцов и кобыл? А дом… дом уже заложен.

И, судя по ее тону, больше она получить уже не надеялась.

– В-третьих, вы можете каждый раз ездить на торги лично. Устанавливайте разумную начальную цену и просите кого-нибудь из своих знакомых начать торг. Берите с собой ветеринара с пачкой сертификатов. Сообщите всем агентам крупных фирм и прочим, до кого доберетесь, что ваша лошадь вполне здорова, кто бы что ни говорил по этому поводу. Обещайте вернуть деньги, если лошадь окажется больной.

Она снова воззрилась на меня.

– Я не могу. Это будет ужасно утомительно.

– Но вы ведь продаете всего шесть-семь жеребят в год.

– Я уже старая. У меня высокое давление, лодыжки опухают…

Это было первое человеческое высказывание, какое я от нее услышал. Я улыбнулся ей, но она не ответила.

– Это все, что я могу для вас сделать, – сказал я, вставая.

– Не закрывайте дверь, когда будете выходить, – сказала она. – А то мне придется вставать, чтобы выпустить собак.

От Пэйли до того места, где я назначил встречу с фургоном, который вез Речного Бога из Девона, было всего миль пять. Я думал явиться на место первым, но, подъезжая, увидел голубой фургон, стоящий на обочине в назначенном месте.

Я выбрал одно из тех удобных ответвлений, которые образуются, когда вместо старой извилистой проселочной дороги прокладывают новое, прямое, как стрела, шоссе. Позади моего фургона стоял другой, старый зеленый «Зодиак», который явно уже несколько недель не мыли. Я проехал мимо обеих машин, остановился впереди и вышел, чтобы поговорить с водителем.

Но разговор пришлось отложить. Водитель был уже занят. Он стоял, вжавшись спиной в стенку фургона, так что водители, проезжавшие по шоссе, его видеть не могли. А перед ним в классических угрожающих позах стояли два типа.

Типов я знал. Я уже встречался с ними в Аскоте.

Кучерявый и его приятель.

Они тоже не ожидали меня увидеть, так что шансы были по меньшей мере равные. Я схватил первое попавшееся под руку оружие – это был славный крепкий сук, упавший с одного из стоявших вдоль дороги деревьев, – и бросился в атаку. Возможно, по зрелом размышлении я бы этого и не сделал, но в гневе человек часто забывает об осторожности.

Должно быть, мои чувства отражались у меня на лице достаточно отчетливо. Кучерявый на миг замешкался, видимо, загипнотизированный и парализованный страхом при виде невероятного зрелища: мирный, сдержанный человек несется на него с перекошенной от злости рожей. Я огрел его суком с яростью, напугавшей меня самого не меньше, чем моего противника.

Он взвыл, ухватился за левую руку повыше локтя. Его приятель мигом сообразил, что дело нешуточное, и рванул к зеленому фургону.

Кучерявый бросился за ним, задержавшись лишь затем, чтобы крикнуть:

– Это тебе все равно не поможет!

Я помчался вдогонку, по-прежнему размахивая дубинкой. Но он несся, как хорошая скаковая лошадь, а его приятель уже впрыгнул на водительское место и завел мотор.

Кучерявый затравленно оглянулся на меня через плечо, вскарабкался в кабину и захлопнул дверь. Остановить их я не мог – разве что ухватиться за бампер; но зато я успел взглянуть на заляпанный грязью номер и, чтобы не забыть, достал из кармана ручку и бумагу и записал его.

Потом не спеша вернулся к водителю. Тот уставился на меня так, словно я зеленый человечек из космоса.

– Ей-право, – сказал он, – я уж думал, вы их прибьете!

Самый страшный противник – это маленький человек, отстаивающий свое имущество.

– Что им было надо? – спросил я.

– Блин… – Он достал мятый платок и вытер лицо. – А вы что, даже не знали?

– В целом – догадывался. А что конкретно?

– Че? – Шофер, похоже, все еще был не в себе.

– Что им было надо?

– Сигаретки не найдется?

Я достал ему сигаретку, дал прикурить, закурил сам. Он втянул в себя дым, словно утопающий, которому дали глотнуть воздуха.

– Наверно, вы и есть Джонас Дерхем? – спросил он.

– А кто же еще?

– Ага… Я че-то думал, вы меньше ростом.

Пять футов девять дюймов. Одиннадцать стоунов – то есть семьдесят килограмм. Куда уж меньше?

– Многие жокеи-стиплеры бывают высокими, – сообщил я.

Он постепенно приходил в себя. Облизнул пересохшие губы.

– Так что им было надо? – спросил я в третий раз.

– Тот, которого вы ударили, лохматый такой, – он со мной разговаривал…

– И что сказал?

– Он придурочный какой-то. Все время ухмылялся. Подходит к машине – вежливый такой, что твой джентльмен, – и просит одолжить гаечный ключ – у него, мол, машина накрылась.

Он остановился и оглядел пустое шоссе – «накрывшаяся» машина исчезла в мгновение ока.

– Ага… Ну вот, лезу я за инструментом и спрашиваю, какой ему номер. А он говорит – иди, мол, погляди. Ну, я и вылез из кабины. А он меня хвать – и прислонил к фургону. И все с улыбочкой. У-у, ублюдок! И говорит: «Слушай, мужик, есть человек, которому эта лошадь нужна больше, чем тебе, понял?»

– А кому именно, он, видимо, не сказал?

– Че? Не, он просто сказал, что, мол, ему эта лошадь нужнее, чем тебе. Мне то есть. Я ему говорю, что лошадь, мол, не моя, а он говорит, что не надо так шутить… И все время ржал, как ненормальный!

– А что он еще сказал?

– Да ничего. По правде, просто не успел. Ну, говорил всякое насчет того, чтобы я ему лошадь отдал по-хорошему, а то он мне все ребра пересчитает… Представляете? Тут всякий струсит…

Да, пожалуй.

– А что было потом?

– А потом вы на них налетели, точно они вашу сестрицу изнасиловали.

– А они не сказали, как именно собирались забрать эту лошадь?

Он уставился на меня.

– Да нет. Я не спрашивал. Наверно, хотели просто сесть в машину и укатить, блин. – Эта мысль его оскорбила. – Ублюдки гребаные! – сказал он.

– А заплатить за нее они не обещали?

– Ну вы же и скажете, ей-право!

Интересно, пообещали бы они, если бы успели? Возможно, появись я тут на десять минут позже, я нашел бы только шофера, сжимающего в руках пачку денег, и никакой лошади. А возможно, и нет…

Я вздохнул и затушил сигарету.

– Ну, давайте взглянем на наш товар, – сказал я и забрался в фургон.

Фермер наспех привел лошадь в порядок – так замазывают краской старую ржавчину. О ногах позаботились: подковы явно новые, копыта только что обрезаны и густо смазаны маслом. Грива и хвост расчесаны, шкура вычищена. С другой стороны, лошадь слишком лохматая – это говорит о том, что ее очень редко и небрежно чистили. Челка слишком густая, на морде какие-то жуткие бакенбарды, шерсть на груди чересчур длинная и повсюду торчит дыбом, вместо того чтобы лежать волосок к волоску. Вместо попоны – какой-то потрепанный плед с двумя дырками. И, разумеется, никаких сопровождающих.

– Я же просил фермера прислать конюха! – сказал я.

– Ага. Он сказал, ему посылать некого, у него все люди заняты. А по-моему, этому мужику и пони доверить нельзя, не то что скаковую лошадь. Вы просто не поверите: приезжаю я к ним туда, а бедная скотинка стоит во дворе, возле двери конюшни, а кругом – настоящая лужа. И весь дрожит, бедолага. Они его небось из ведра окатывали, чтобы дерьмо смыть, ей-право! А фермер говорит – это он, мол, вспотел, оттого и шкура мокрая. Представляете? За дурака меня держит! Я уж заставил его дать одеялко, чтобы накрыть бедную тварь. Да и то он давать не хотел – и еще потребовал, чтобы я это старье обратно привез!

– Понятно, – сказал я. – Ладно, давайте-ка его выведем.

– Че, прям тут, на дороге? – удивился шофер.

– Прямо тут, на дороге.

– Да че, он же согрелся уже!

– И все-таки… – сказал я и помог водителю, который сказал, что его зовут Клем, вывести Речного Бога. «Deus ex machina»[2]2
  Deus ex machina – бог из машины (лат.).


[Закрыть], – подумал я совершенно не к месту. Ничего божественного в этом коняге не было.

Я снял плед, сложил его и сунул в фургон. Потом попросил Клема подержать коня за уляпанный грязью и навозом недоуздок, вернулся к своей машине, снял куртку, закатал рукава и достал из багажника свое хозяйство.

– Что вы собираетесь делать? – спросил Клем.

– Привести его в божеский вид.

– Так ведь мы же в три должны были встретиться… Вы, конечно, раньше приехали, но ведь сейчас уже четверть четвертого.

– Ничего, время еще есть, – успокоил его я. – Меня ждут не раньше полпятого.

– А че, неужто он так плохо выглядит?

– Ну, скажем так – не очень хорошо.

Раз уж я сам доставлю эту лошадь, значит, я отвечаю за то, как она выглядит. Я достал кусачки, две пары ножниц, тяжелый стальной гребень, несколько свечных огарков и взялся за дело.

Клем держал лошади голову и смотрел, как я с гребнем в одной руке и огарком в другой вычесываю грубую шерсть и выжигаю слишком длинный волос. В приличной конюшне все это было бы вычесано благодаря ежедневному уходу. Крошечный огонек свечи лошадь не беспокоил. Когда я управился с этим, Речной Бог уже меньше походил на деревенскую клячу. Потом я подстриг челку и гриву, выщипал отросшие на морде бакенбарды и наконец большими ножницами подровнял хвост.

– Ты гляди! – изумился Клем. – Совсем другая лошадь!

Я покачал головой. Блестящей и гладкой эту шкуру могут сделать только забота, ежедневная чистка и хороший корм. А сейчас конь выглядел как беспризорник, которого подстригли и умыли – чистенький, аккуратненький, но все равно беспризорник.

Прежде чем мы загрузили его обратно в фургон, я надел ему на передние ноги чистые синие ногавки и укрыл коня чистой попоной, которую захватил из дома. «Элиза Дулитл отправляется на бал», – подумал я. Но это было все, что я мог сделать.