Текст книги "Город мертвых"

19

Держа пистолеты наготове и заняв позиции с двух сторон приоткрытой двери хозяйской спальни, Фрост и Даггет прислушивались к голосам, шепчущим в темноте за порогом. Голоса звучали заговорщически, нетерпеливо и зловеще, но если в том, что они говорили, была хоть капелька смысла, конспираторы общались на иностранном языке. Фрост не понимал ни слова.

Звучало это как язык, состоящий из одних шипящих, свистящих, сопящих и пришепетывающих, нечто просто нереальное. Затем, некоторое время спустя, шепот перестал казаться ему заговорщическим, теперь он воспринимался скорее как нетерпеливый и взволнованный. Стоило Фросту задуматься об этом, и он понял, что слышит не шепчущие голоса, а, похоже, звук какого-то движения. Что-то там скользило. Или целый рой мелких насекомых терся друг о друга хитиновыми тельцами, дрожал усиками и потирал лапки.

Петли двери находились слева, Фрост стоял справа. Он потянулся за косяк левой рукой, нащупал выключатель и включил в ванной свет. Как только в комнате стало светло, Даггет двинулся вперед, переступил порог и произнес слово, которого Фрост никогда не слышал от него – да и от других мормонов тоже, – а затем попятился назад так быстро, что Фрост не успел даже последовать за ним.

В большой ванной комнате, выложенной белой керамической плиткой с голубоватым рисунком, располагалась пара раковин на длинной стойке, душевая кабина прямо по курсу, слева – ванна, достаточно просторная, чтобы вместить одновременно мужа и жену. Над ванной, частично опускаясь в нее, с потолка на толстой и бугристой органической веревке, выглядевшей как пуповина Антихриста, свисал на вид грязный и жирный мешок размером чуть больше человека, при этом поблескивая разными оттенками серебристого и серого.

Форма капли предполагала беременность. Шуршащий звук, исходящий от мешка – шепот, который Фрост слышал через открытую дверь, – возможно, намекал на неспокойный зародыш немыслимой природы. По общему впечатлению это был кокон. Движение внутри столь огромного инкубатора не отражалось на нем, поверхность не рябила и не бугрилась.

Дальше от двери, за ванной, в душевой кабине за стеклянной дверцей висел второй кокон. Он занимал почти все пространство кабинки.

Плохое предчувствие охватило Фроста еще во время обнаружения глаза в отрезанном языке. Теперь оно созрело в полноценный ужас. Он пытался заверить себя, что эти штуки противоестественные, необъяснимые привычными законами природы, странные и непонятные, да, но только потому, что с подобным Фрост никогда раньше не сталкивался. Со внеземной формой жизни. Природой Вселенной, просто не из этого мира. Или с результатом какой-то мутации вполне земного животного. Интуитивное знание, однако, затмевало все, чему его когда-либо учили. Он не мог обосновать логически, что таится за этой сценой, в основе самой ситуации лежала работа сверхъестественной силы.

Оправившись от шока первого столкновения с коконами, Даггет снова вошел в ванную: Фрост шагнул на порог за своим партнером. Они никогда еще не сбегали ни от какой опасности, не потому, что были бесстрашными, а потому, что стоило трусливо отступить один раз, и они отступили бы вновь и вновь, и так до тех пор, пока навсегда не лишились бы способности исполнять свой долг.

Даггет, сделав очевидное усилие над собой, приблизился к кокону, висевшему над ванной, и Фрост сказал, чтобы он был осторожен, на что Даггет ответил:

– Что-то очень странное с поверхностью этой штуки.

– Не только с поверхностью, – промолвил Фрост.

Постоянный шуршащий звук не становился громче, но начал казаться Фросту все более зловещим. Он подумал о змеях, между тем знал: дело не в них и не в чем-то, с чем он когда-либо сталкивался.

Даггет приблизился к кокону, их разделяло теперь едва ли двенадцать дюймов, когда он сказал:

– Выглядит мокрым или жирным, но, похоже, дело не в этом. Он блестит, потому что поверхность в постоянном движении, по ней ползает что-то серебристое, словно крошечные капли металла, вот только это не может быть металл, потому что они выглядят… живыми. Как блохи, но меньше блох, такие мелкие, что я не могу их рассмотреть, и их тут тысячи, может, миллионы, они шевелятся и постоянно танцуют по всей поверхности.

Там, где пуповина соединялась с потолком, серая ткань как будто проела пластик, чтобы прикрепить кокон к балке.

– Нам за такое не доплачивают, – сказал Фрост.

– Дельце на парочку миллионов.

– И нам нужно подкрепление.

– Ага, – сказал Даггет. – К примеру, Национальная гвардия.

– Или спецназ из Ватикана.

– Готовься стрелять в эту мерзость, если она что-то сделает, – сказал Даггет, пряча пистолет в кобуру под своей лыжной курткой.

Фрост знал – напарник всегда осторожен, но его собственный страх сейчас обострился тревогой.

– Что ты делаешь?

Стянув с вешалки на стене полотенце для рук, свернув его в толстую подушку, Даггет промолвил:

– Когда будем звонить Мумо насчет вот этого, нам лучше иметь все детали, которые можем собрать. – Морис Мумо, их босс, обладал хмуростью каменного идола. – Я не говорю, что Мумо страшнее этой штуки. Но имея на руках рапорт на три пожизненных, лучше быть убедительными, иначе он нажмет кнопку коммутатора и начнет заполнять ордер о психиатрической экспертизе, причем на нас обоих.

Фрост сжал пистолет двумя руками, Даггет же провел сложенным полотенцем по боку блестящего кокона.

Повернув полотенце так, чтобы Фрост тоже мог его видеть, Даггет сказал:

– Чистое. Все эти крошечные штучки, ползающие по поверхности, почему они хоть частично не стерлись полотенцем?

Он снова потер кокон, как раньше, ткань опять осталась чистой.

– Я только что понял, – сказал Фрост. – Бактерии. Инопланетные вирусы. Мы можем подхватить их, заразиться.

– Вот уж микробы меня сейчас беспокоят меньше всего.

– А что беспокоит больше всего?

– Забралась ли та штука, что строила этот кокон, внутрь, – ответил Даггет. – Или она отложила сюда что-то, как паук яйца в паутину, а потом уползла. И если уползла, то где она теперь?

– Не в доме. Мы обыскали дом.

– Мы не обыскивали чердак.

Фрост взглянул на потолок. Вообразил самку огромного насекомого, привлеченную их голосами и ползущую сейчас в пространстве под балками. Он снова сосредоточился на коконе, и тот, с учетом других возможных угроз, уже не казался таким зловещим, как пару секунд назад.

Даггет встряхнул сложенное полотенце. Оставив лишь один слой ткани между рукой и коконом, он прижал ладонь к поблескивающей поверхности.

Фрост наблюдал, как дуло пистолета начинает танцевать на цели. Он сделал глубокий вдох, выдохнул еще медленнее, чем вдыхал, представил свои руки полностью неподвижными – и дрожь утихла.

– Интересно, – сказал Даггет, прижимая к кокону защищенную полотенцем ладонь.

– Что? – спросил Фрост.

– Он очень теплый, даже горячий. Жар проходит сквозь полотенце, но при этом я абсолютно не чувствую тепла в воздухе.

Еще более встревоженный шуршанием, Фрост спросил:

– А движение ты в нем чувствуешь?

Даггет покачал головой:

– Ничто не движется. Запах чуешь?

– Нет. Ничего.

– Очень слабый…

– Чем пахнет? – спросил Фрост.

– Похоже на сгоревшую от короткого замыкания изоляцию.

– Я ничего не чувствую.

Подавшись ближе к кокону и принюхавшись, Даггет добавил:

– Да, как горелая изоляция.

– Возможно, это горит полотенце.

– Нет. – Лицо Даггета было в шести дюймах от блестящего кокона. – Это не полотенце. Он горячий, но не настолько. О…

– Что «о»?

– Запах сейчас изменился. Теперь пахнет розами.

– После горелой изоляции – розами?

– И мне кажется…

– Что? – спросил Фрост.

– Я не уверен, но, по-моему, что-то теперь начало там двигаться.

Со звуком, с которым обычно расходится застежка-липучка, и одновременно с влажным треском раздутого живота трупа, разрезаемого скальпелем патологоанатома, кокон раскрылся.

20

Снимая в прихожей облепленные снегом ботинки, мужчины Церкви Всадников Небесных проходили на кухню группами по четверо или пятеро, чтобы выслушать от Майкла и Карсон версию происходящего, альтернативную истории о вторжении инопланетян. Они знали, их жен уже убедили, а мнение жен много для них значило. Всадницы, как их иногда называли, были женщинами, которых ничто в мире не могло сбить с толку или измотать; они крепко держали поводья своих судеб и прочно стояли ногами в стременах.

Ни Карсон, ни Майкл не упоминали имени Франкенштейн. Долли и Хэнк Сэмплс, подобно своим друзьям, обладали чрезвычайной непредвзятостью. Они доказали способность справиться с развитием событий, которые за секунду в состоянии перевернуть их мир с ног на голову. Но Карсон и Майкл были аутсайдерами этого общества и в тот или иной момент налетели бы на стену неверия даже самых приветливых, доверчивых, податливых из Всадников.

Нанотехнологии, машины-животные, пожирающие людей, репликанты, план уничтожения всего человечества… В теперешней ситуации фантастики уже было выше крыши. Стоило добавить к этому еще и откровение, что корень всего творящегося хаоса – 240-летний ученый, слетевший с катушек сильнее, нежели сыграл его Колин Клайв, и 200-летний монстр, сделавший себя хорошим человеком, даже героем… Это была рассудительная сельская Монтана, не то место, где люди настроены верить всему услышанному.

Карсон заявила, что они с Майклом работают над делом о промышленном шпионаже, это и привело их к обнаружению репликантов – а теперь и людоедских наномашин-животных. Она сказала, что они уверены: все это производится на федеральном объекте, расположенном глубоко под землей где-то вдоль Шоссе конца света. Тысячи фильмов и книг подготавливали Всадников к вере в инопланетное зло, но повседневная жизнь готовила этих людей к такой версии: правительство, возможно, захочет заменить их послушными, искусственно созданными гражданами.

Предчувствия не обманули Карсон: пятнадцатилетний Фарли Сэмплс замечательно помог убедить Всадников в том, что враги не прилетели с другой планеты, а нанотехнологии – реальная и быстро развивающаяся область этого мира. Его увлеченность наукой и фантастикой оказалась заразительной, разносторонняя натура паренька позволила взрослым учиться у него, не чувствуя себя униженными, и он подхватил у Роберта Хайнлайна, чьи произведения так любил, пару-тройку приемов увлекательного изложения.

Но больше, чем лицензии частных детективов Карсон и Майкла, больше, чем их просроченные удостоверения из убойного отдела новоорлеанского полицейского участка, в их пользу говорило оружие. Всадники восхищались им почти так же сильно, как любили Иисуса. Их впечатлили «Зиг-Зауэры Р226 Х-6» с круглыми магазинами, однако сильнее всего – «Урбан Снайперы», стрелявшие крупными пулями.

Хоть Карсон и доказала за кухонным столом, что способна выдержать армреслинг с мужчиной почти вдвое крупнее ее, некоторые все же сомневались, что она может справиться с настолько крутым дробовиком, не улетев от отдачи. Женщин среди сомневающихся Всадников не было.

Когда Карсон встала из-за стола после напряженного сражения с мужчиной по имени Гленн Ботин, на полную ставку работавшего автомехаником, а в свободное время разводившего подседельных лошадей, он сказал:

– Благодарю вас, мэм, за урок смирения. Ну а теперь, как бывшие полицейские, что вы с мужем посоветуете нам делать из того, что мы еще не делаем?

– Вместо того чтобы готовиться к защите лишь этого места, нам стоит пойти от двери к двери по всему району, – сказал Майкл. – Предупредить как можно больше людей. У вас есть видео с мобильных телефонов. Вы местные. Вам поверят. Сделайте весь квартал крепостью и защищайте его, отступая в дома, только если невозможно удержать большой периметр.

Карсон, подумав о брате, Арни, и маленькой Скаут в Сан-Франциско, которые пока, пусть, возможно, и ненадолго, были в безопасности, спросила:

– Сколько у вас здесь детей?

Женщины, посовещавшись, быстро пришли к общему мнению, что в доме Сэмплс, среди сорока четырех Всадников, собралось семеро подростков и дюжина детей помладше. Восемьдесят с лишним других Всадников либо разъехались из клуба по частным домам, либо, как и эти ребята, собрались группами в несколько человек в самых укрепленных зданиях по всему Рейнбоу-Фоллс.

– Сделать гарнизоном весь квартал, обеспечив позиции для отступления, – это хорошая идея, – сказала Карсон. – Но, я думаю, нам нужно еще и увезти из города в надежное место всех детей младше двенадцати лет. Просто на случай, если дела здесь пойдут плохо.

Внезапно возникшая в рядах Всадников тревога ощущалась почти физически. Они знали, что ее предложение разумное и правильное, однако не хотели расставаться со своими детьми.

Гленн Ботин спросил:

– Но как? Оба шоссе из города перекрыты. Может, нам удастся собрать немного снегоходов. Между тем одному взрослому реально везти только одного ребенка за раз. Так что нам понадобится либо вся ночь, либо настолько большой караван, что он привлечет совершенно ненужное внимание.

– Я думаю, есть способ, – ответила Карсон.

21

В подвале Мемориального Госпиталя репликант Джона Мартца, полицейского Рейнбоу-Фоллс и мужа одной из дам местного общества Красных Шляпок[19]19
  Общество Красных Шляпок – общественная организация женщин в США, которые решили жить полноценной жизнью, несмотря на почтенный возраст. Ранее в нее принимали при достижении 50-ти лет, в последние годы – всех желающих.


[Закрыть], получал огромное удовольствие от бойни.

Он был свидетелем убийства и переработки сотен людей, но ему совершенно не надоедало это. Наоборот, он испытывал все большее удовольствие от каждого нового убийства.

Членам Коммуны не была предоставлена свобода воли. Они не обладали способностью к сексуальной активности любого рода. Их создали так, чтобы они не могли получать удовольствия от музыки и других видов искусства, поскольку такие интересы препятствовали эффективному функционированию. Но, для того чтобы мотивировать их с энтузиазмом относиться к своей миссии, они были запрограммированы получать удовольствие от уничтожения каждого омерзительного, паразитирующего, самодовольного, глупого, служащего помехой человеческого существа.

В случае Джона Мартца удовольствие выросло в нечто вроде наслаждения, и каждое убийство, которое он видел, усиливало это ощущение больше предыдущего. Геноцид оказался захватывающим процессом.

Еще четверых пациентов спустили в эту необставленную подвальную комнату под предлогом, будто им необходимо сдать кровь и убедиться, что на них не подействовало некое токсическое вещество, случайная утечка которого якобы произошла в здании. Четверо были в инвалидных колясках, три женщины и один мужчина, но только две женщины действительно не могли самостоятельно передвигаться.

Репликант сестры Джинджер Ньюбури присутствовала, чтобы помочь Джону Мартцу одолеть пациентов. Справляться с этими людьми было невероятно весело.

Некоторое количество посетителей больницы тоже отослали сюда. Им нельзя было позволять уйти, после того как они уже прибыли и обнаружили, что их друзья и близкие исчезли из своих палат. Посетители не были больны, поэтому справиться с ними оказывалось сложнее, чем с пациентами, вот для чего Джон использовал утяжеленную полицейскую дубинку, а сестра Ньюбури – шокер, крепившийся к поясу ее формы под белым кардиганом.

Трое Строителей неотрывно трудились в подвале, вначале разделяя жертвы на разные компоненты молекул, а затем используя этот ресурс, чтобы создать следующее поколение постепенно формирующихся в подвешенных коконах себе подобных. Строители производили только таких же, как сами, Строителей, а членов Коммуны, коммунитариев, делали и программировали исключительно в лабораториях Улья.

Несколько комнат уже были заполнены свисающими с потолка коконами, и это зрелище неимоверно радовало Джона Мартца.

Созревание требовало не менее двенадцати и не более тридцати шести часов. Когда вылуплялись новые Строители, они пожирали очередных бесполезных людей и создавали еще больше своих трудолюбивых сородичей, а их количество росло в геометрической прогрессии. В течение недели они при поддержке других членов Коммуны отправятся в иные города и к тому времени превратятся в силу, которую невозможно остановить, быстро растущую армию исключительно смертоносных биологических машин, наноприбой смерти.

Пациенты в пижамах, сидящие в инвалидных колясках, выражали свои тревоги и непонимание с помощью того самого нытья, свойственного всему человечеству, но сестра Ньюбури до прибытия Строителя утешала их, казалось, с искренним сочувствием. Это была юная женщина, созданная по высочайшим стандартам человеческой красоты. Вне зависимости от того, какой вид имел Строитель – мужчины или женщины, им всегда придавалась настолько прекрасная внешность, что люди, бывшие их потенциальными жертвами, вначале завороженно замирали.

Красота обезоруживает. Красота заманивает.

Все пациенты обоих полов не могли отвести взгляда от этого светловолосого голубоглазого видения, одетого в стандартный больничный костюм, словно интерн или санитарка. Она стояла перед ними в центре, они же сидели в креслах, выстроенных полукругом.

– Я ваш Строитель, – сказала женщина искушающим, музыкальным, выразительным голосом.

Сперва она приблизилась к пациенту-мужчине, который улыбался ей.

Без сомнения, больного развлекала последняя в его жизни похотливая мысль. Она потянулась к нему, повернув правую руку ладонью вверх, и он казался завороженным и немного смущенным ее очевидным приглашением. Он подался вперед и вложил свою руку в ее.

В тот же миг детали ее руки – кожа, ногти, костяшки пальцев – словно растворились до запястья. Форма руки сохранилась, но ее плоть, казалось, волшебным образом стала бесчисленными миллионами невероятно маленьких насекомых с радужными крыльями, роящихся таким образом, чтобы сохранить изначальные очертания кисти.

Пациент вскрикнул от неожиданности и попытался выдернуть руку обратно, но не смог вырваться из ее хватки. Рука женщины, теперь ставшая роем, бескровно поглощала его плоть и кости до самого предплечья, а затем, в течение всего двух секунд, – до плеча.

Ужас разорвал оковы парализующего шока, и пациент начал кричать, но она заглушила его. Ее чувственный рот открывался, пока не стал гротескным, и ее стошнило еще одним серебряным роем ему в лицо, которое тут же провалилось само в себя. Наноживотные наполнили череп мужчины, поглощая его изнутри, и хлынули вниз по остатку шеи в его тело, постоянно передавая материалы по своему длинному ручейку назад в рот Строителя, словно в обратном отрыгивании.

Единственная амбулаторная пациентка из трех присутствующих вскочила со своего кресла, однако сестра Ньюбури шокером призвала ее к порядку. Дергающаяся женщина упала к ногам Строителя.

Вторая тоже кричала, пока опустошаемое тело мужчины таяло изнутри, исчезая, словно сдувающийся шарик. Женщины были старыми и больными, но, несмотря на это, хотели жить. Джон Мартц презирал их. Они жаждали жизни даже в старости, по той причине, что все человечество было раковой опухолью с неостановимой алчностью.

Фигура Строителя от впитывания массы человеческого тела приобрела странную форму. Когда Строитель переключила внимание на добычу, сидящую в одном из кресел, ее одежда будто вспенилась туманом, который она втянула в себя, поскольку это изначально не было одеждой, а являлось еще одной частью ее аморфного тела. В своей наготе она больше не была прекрасна по любым человеческим стандартам, как и перестала быть человеком всеми частями своего облика. Она превратилась в яростную подвижную массу крапчатой серо-серебристой материи, пронизанной уродливыми мазками красного, что быстро темнели до грибного серого, стала клубящимся вихрем живой ткани, которая словно радовалась своей хаотичности и для функционирования совершенно не нуждалась в структурированных органах или скелете.

Из этой клубящейся массы вырвался толстый серебристый штопор, вероятно, составляемый миллиардами наноживотных, и ввинтился в грудь одной из сидящих в креслах женщин, мгновенно заставив ее умолкнуть.

Штопор сменил направление вращения и, судя по всему, начал втягивать разложенную на атомы субстанцию пациентки в Строителя, а та запульсировала и раздулась еще сильнее, покрывшись волдырями и язвами, а затем исцеляясь.

Вторая неамбулаторная пациентка попыталась развернуть кресло с намерением добраться до двери, но Джон действовал быстро и решительно, хлестнув ее по рукам своей утяжеленной дубинкой. Он вздернул ее на ноги, швырнул в сторону теперь уже огромного и нависающего над ними Строителя и с диким ликованием закричал:

– Используй ее, используй ее, используй ее!

Строитель впитала плачущую женщину еще яростнее, чем других пациентов, а затем переработала ту, что лежала после разряда шокера на полу, с невероятной жестокостью, отчего радость Джона почти перешла в экстаз. Природа самой программы членов Коммуны делала для него невозможными все виды радости, помимо счастья от эффективного разрушения. А потому он полностью отдался этому опыту и его понесло, как некоторых членов секты пятидесятников во время службы, хотя причины буйного ликования Джона являлись совершенно иными. Он бил себя кулаками в грудь, таскал за волосы, извивался, бился, нес околесицу, бессмысленные слова лились из него, пока он не заткнул сам себя, вцепившись зубами в кулак правой руки.

Джон осознал, что сестра Ньюбури наблюдает за ним с выражением почти неодобрения, но ему было все равно. Это дозволенная ему радость, она нужна ему, необходима. Он чувствовал: то, как отдался этой радости, – оправдано. Поскольку пациентов убивали и перерабатывали, ему в тот момент не требовалось никого удерживать, в краткий миг спокойствия между разрушением Строителя и актами творения.

Отверстие без зубов и губ сформировалось в аморфной массе Строителя, и оттуда к потолку полетел поток серой жижи, которая прилипла, прожгла пластик, тут же став толстой узловатой веревкой. На конце этого якоря начал формироваться кокон, по мере того как миллиарды наноживотных, занимаясь множеством различных задач, трудились в унисон, выстраивали утробу, из которой со временем появится очередная машина для переработки человеческого мусора. Они наполнили кокон собой, а также измельченной субстанцией четверых пациентов, ставших сырьем для постройки очередного Строителя.

Когда нынешний Строитель начала вешать второй кокон, экстаз Джона Мартца достиг своего пика и схлынул, переходя в куда более спокойное, но невероятно сладостное удовольствие. Он стоял неподвижно, охваченный благоговением, и все еще кусал свой кулак, поскольку укус отображал его глубинное желание лучше, чем все предыдущие хаотичные движения и околесица. Если бы он мог получить исполнение любого своего желания, он пожелал бы только одного: быть Строителем, вгрызаться в человеческую плоть как тысяча цепных пил, поглощать их и делать из ненавистного рода машины для убийства, которые уничтожили бы еще больше им подобных.

Он хотел пожирать людей заживо.

И осознал, что не должен выражать это желание перед сестрой Ньюбури или кем-либо другим. Такая страсть была оскорблением Виктора, сотворившего его таким, как он есть, а он должен быть навеки предан и благодарен создателю. К тому же один из принципов культуры Коммуны заключался в том, что каждый из них абсолютно равен всем остальным, никто и ни в чем не был умнее, сильнее или лучше других.

То, что Джон вообще смог грезить о том, чтобы стать Строителем, неизмеримо более эффективным и смертоносным в сравнении с любым из членов Коммуны, означало его стремление к росту, следовательно, у него была способность, превозносящая Джона над всеми остальными членами Коммуны.

Джон хотел пожирать людей заживо. Как можно больше людей.

Но это было не так уж плохо, пока он не задумывался обо всем слишком уж глубоко. Если он позволит себе зациклиться на том, каково это – являться Строителем и перерабатывать человеческую плоть в машины геноцида, он не сможет быть эффективным членом Коммуны. Неэффективность – их единственный грех.

Когда нынешний Строитель закончила второй кокон, она вернулась в форму прекрасной юной женщины, вновь одетой, и вышла из комнаты. Бросив на Джона взгляд, казавшийся ему неодобрительным, сестра Ньюбури тоже вышла.

Джон ненадолго остался на месте, любуясь парой коконов. Он как раз хотел уйти, но заметил нечто, лежащее на полу под одним из кресел, почти скрытое подставкой для ног.

Откатив кресло, Джон опустился на одно колено и увидел человеческое ухо, лежащее раковиной вниз на виниловой плитке. Тыльная сторона уха была гладкой, не оборванной, словно никогда и не крепилась к голове, а значит, не могла быть отрезана, однако вначале эта странная деталь не показалась ему важной.

Во время всех других работ по разделению и переделке, свидетелем которых он сегодня был, Джон ни разу не видел, чтобы Строитель проглядел даже крошечный кусочек человеческой плоти. Неиспользование целой части тела наверняка квалифицировалось бы как неэффективность.

Перевернув ухо на ладони, он увидел доказательство чего-то худшего, чем неэффективность. В складках и завитках, ведших к внешнему отверстию слухового канала, находились человеческие зубы, но они не просто лежали, а были встроены, росли из уха. Эта раковина из плоти и хряща не была обрывком кого-то из четверых пациентов, она могла быть лишь созданным объектом, произведенным Строителем во время переработки и… выплюнутым. Скорее всего, зубастое ухо было создано непроизвольно, наподобие того, как человеческие мочевыводящие пути не намерены образовывать камни в почках, пока не сотворят их. Это было доказательство нарушения работы Строителя.

Единственным грехом являлась неэффективность, величайшей неэффективностью была некорректная работа. По сравнению с этим желание Джона стать Строителем и пожирать множество людей казалось теперь незначительным. В конце концов, его желание никогда не могло быть удовлетворено. Он являлся тем, кем был, и никем иным быть не мог. Следовательно, осознание своего желания не приводило его к некорректной работе. Но этот Строитель критически неисправен, если создал такое жуткое ухо и выплюнул его вместо того, чтобы использовать ткани в порученной работе.

Джон почувствовал себя лучше.

Ему, наверное, следовало доложить о нарушении Строителя. Но ни одно правило не требовало от него такого поступка, скорее всего, потому что Виктор не верил в то, что Строители могут испортиться.

В процессе развития только члены Коммуны иногда ломались, на чем-то зацикливаясь. И даже эта проблема также была решена: идентификацией потенциальных одержимых и уничтожением их до выхода из Улья.

Если Джон доложит о Строителе, сестру Ньюбури тоже попросят предоставить отчет. И она может отметить экзальтированную реакцию Джона на работу Строителя, после чего к нему обратятся с просьбой объяснить свои действия.

Он вновь и вновь переворачивал ухо в руке. Провел большим пальцем по изгибу зубов в мясистой раковине.

И решил, что лучше не доносить на Строителя.

Прежде чем заняться выполнением следующего задания, он откусил мочку уха и прожевал ее. Интересный вкус.