Текст книги "Солнечный ход"

Косяк

 
Нам достался косяк,
о котором расскажут легенды.
Мы в проем занесли только ногу.
Мы видим порог.
Ведь бывает и так —
от случайных прозрений к итогу
сможет редкий босяк
сделать шаг
и успеет войти.
 
 
Мы меняли эпохи,
седея в незримом движеньи.
Занесли только ногу.
И вот, оглянувшись назад,
видим там отраженье свое,
молодое, ей-богу,
даже зубы на месте.
 
 
И в жилах, как будто течет
еще синяя кровь —
не окрашена черной разлукой,
и надежды маячат,
и девочки машут в окно,
и улыбки застыли,
как будто смеются над скукой
наших выжатых тел,
потерявшихся где-то давно.
 

Из-под черной воды

 
Трудный вымысел мой
несущественней уличной пыли.
В сладком иле, как в Ниле,
петляют иные миры,
о которых, боясь и смеясь,
на земле говорили
всякий раз, когда плыли
под черной водой корабли.
 
 
Когда скат поднимал из песка
иероглиф сознанья,
нарисованный бликом восхода
в хрустальной волне,
на губах ощущалась улыбка
всего мирозданья
и всех будущих жизней,
уже воплощенных во мне.
 

Ветер времени

 
За каждым выбором скрывается дорога,
не пройденная миг тому назад.
Казалось, шансов бесконечно много.
Ошибки выправят и шалости простят.
 
 
Но что же стало с правильной тропинкой,
оставшейся и скрывшейся в нигде?
По солнечному лучику пылинкой
жизнь пролетит, не помня о беде,
которая ее подстерегает
за каждым «мимо», «возле», «не туда».
 
 
Свет исчезает, вечер нарастает,
как ветер времени. Ни судей. Ни следа.
 

Самоубийство

 
Убей себя не пулей в грудь,
лишившись и земли, и рая,
а просто про себя забудь.
Убей себя, не умирая.
 
 
Сдувая пыл самоубийц
холодной и спокойной тенью,
убей себя полетом птиц.
Пари наперекор паденью.
 
 
Тогда и слово, и рука,
черты лица и тембр речи
вольются в русло, как река,
смывая страсти человечьи.
 

Happy end

 
Как это здорово, читая,
придумывать другой сюжет,
с героем вместе оживая,
пронзив неправильный портрет,
впитавший ложь, ужимки, скуку,
как пресс-папье чужой души.
– Скорее, Грей, ты видишь руку?
Вставай! Ступай и не греши.
 

Памятник

В. Высоцкому

 
Я пел в «Арагви» за цыплят, за банку водки.
Я пел за визу, за свободу, за дозняк.
Мне из гитары сделали колодки
и выставили голым на сквозняк.
 
 
На поводке веду свою галеру —
ЦэКня, ГэБня и воровская масть.
Мне лилипуты, как вино Гульверу,
вливают олово в разинутую пасть.
 
 
Удушье в трюме, в маковом дурмане,
заходит солнце желтым фонарем.
На всякий случай у меня в кармане
всегда лежит платок с нашатырем.
 
 
Веду страну на поводке, как суку,
а за спиной то хохот, то плевки,
но оглянусь, она лизнет мне руку,
как будто бы играя в поддавки.
 
 
Ночь впереди – ни волн, ни звезд, ни неба.
Иду, ногами не касаясь дна.
Я не бегу. Я вышел из вертепа.
И с ваших глаз упала пелена.
 

Цивилизация

 
От черного камня, от капли пещерной воды,
охотничьих ям, языков первобытных огней —
туда, где в листве изумленной
цвели золотые сады
кисло-сладких и терпких,
и брызжущих солнечным соком
вечно спелых плодов,
по тропинкам пустынь
к анфиладам дворцов,
к пирамидам,
к костельным хоралам,
полукружьям церквей православных,
кострам инквизиций,
окрыляющим крик,
черным облаком грающих птиц, —
до сияния спиц
паровой ветряной колесницы,
электрической сини,
секущей пространство, как плеть,
к нефтяным берегам,
к многотонным небесным машинам,
к сталеварам сознаний
и белому свету печей,
к погребальным грибам
Хиросим, Нагасак и Полыни
растеклось,
разметалось сыпучей бесспорностью спор.
Круг замкнулся.
Куда прорастет это племя?
 

Сеть творчества

 
Гармония размеров не имеет,
мгновение продлится навсегда.
Пока растут леса и каменеют,
возводятся и гибнут города.
Рождаются, мужают и стареют,
влюбляются, краснеют от стыда.
Весь мир объят одной великой сетью
творения, где каждый лепесток
имеет вес всего, что есть на свете.
Так солнце отражается в поэте,
рождаясь из фантазии его.
 

Чудо

 
Представь себе искристую лыжню
по бесконечно-белому простору.
Ты можешь сбоку начертить и гору,
и лес вдали, и скорую весну
(наметить желтым бликом на снежинке),
и след лисы, и перышко сороки,
и хвойный дух. Мир оживает сам.
И даже в этой правильной картине
мы оставляем место чудесам.
 

Поэзия

 
Ты бабочка в набоковском сачке,
в носке его ветристо-поколенном,
в артрите старческом и образе нетленном,
намеченном прибоем на песке.
 

Счастье и правда

 
Нету счастья там, где нету правды,
сколько ни выдумывай его.
Не сожнешь от части больше жатвы,
чем получишь счастья от всего.
 
 
Счастье ненасытно от природы.
Правда все же больше от ума.
Выбирай ярмо своей свободы.
Мера всем на все дана одна.
 

Белый рыцарь

 
Кто он – спрессованный из облаков Земли
и ставший тверже камня и металла,
тот Исполин, которого вели
из бесконечности до нашего начала
потоки мысли, сброшенной с вершин
Олимпа, или, как ни назовите,
тот, кто всегда безжалостно один,
но отражен в любом земном пиите?
 
 
Как мягок взор расплавленных небес,
щадящих нас от солнечного гнева,
горящего, клеймящего, как крест,
как плуг по душам, алчущий посева.
 
 
Он проливался сладостным дождем,
пыль наделяя силой плодородной,
играл с ветрами голубым плащом
и любовался вольностью природной,
когда из одинаковых семян
всходили степи, джунгли и сибири.
Сравнить – везде отыщется изъян,
но как же славно все в едином мире.
Тот белый рыцарь – вымысел других
вселенных, измерений, правил речи,
во всем живом явившийся на миг.
Вочеловечен и увековечен.
 

Отыгрыш

 
Почти нешуточная драма —
француз, безумие, дуэль.
Как свет на холст киноэкрана,
ложились тени на постель,
 
 
на силуэт в свечном испуге,
на женский всхлип и вьюги вой.
Из-за кулис, ломая руки,
кто потешался над собой?
 
 
С улыбкой левого прищура,
сурово целя правый глаз,
наш вечный гений, мальчик Шура
героя вел в последний раз.
 
 
Он видел точно – песня спета.
Куплет – в куплет, строка – в строку.
И дальше этого поэта
не примечают наверху.
 
 
Он доиграл земную драму,
отмерив ямбом жизни срок.
Как лучше выйти? Через даму.
И раствориться, как дымок.
 
 
Пускай потом земля гадает,
как, зная все про страсть и пыл,
он роль до пули доиграет.
Герой, которого убил.
 

Душеловка

 
Представь, случайность обретает плоть,
способную на выбор и анализ
последствий выборов, желаний побороть
желания, которые казались
осуществимыми.
Как ей по всем путям
пройти и уберечься от потери?
Одну откроешь, а другие двери
защелкнутся.
Назад – а там замок!
Соблазнов много – выбирай любые.
Ах, если б знал тогда.
Ах, если б мог сейчас.
Ах, если б только каждому по вере.
Тогда бы я.
Тогда бы мы.
Тогда…
А что тогда? Распахнуты все двери.
Все те же небо, солнце и вода,
Все те же топи, и все те же мели.
 

Кораблик

 
Так лютует зима, что и кактус в цветочном горшке
согревает и дарит приятное летнее эхо.
От решающих дней мы зависли в соленом вершке,
на разминочный кашель,
на «кхе» от последнего смеха.
Словно сделали круг, и, взлетев над самими собой,
мы застыли в пространстве,
почти что не чувствуя время.
Смотрим вниз и любуемся ровной,
как шпага, судьбой.
И землей голубой.
Облака перламутрово пеня,
голый мальчик в тазу запускает кораблик рукой
и волну нагоняет, смеясь над подобием бури.
Озираемся рядом. И видим, что кто-то другой,
на планете другой в человеческой ежится шкуре.
 

Социопатическое

 
Не стоит говорить о смыслах.
Давайте размышлять о рифмах.
Пусть истина таится в числах,
а блин земли лежит на цифрах
(оп-ца-ца лежит на цифрах).
 
 
Зачем кричали о вращеньях
шаров вокруг зеницы Солнца,
разоблачали лжеученья,
Сатурны одевали в кольца
(и в уши продевали кольца,
и пальцы наряжали в кольца),
 
 
и вычисляли звезд незримых
с земли теченья во вселенной.
И даже параллельных линий
смогли найти пересеченья
(от золотого их сеченья
у нас ни денег, ни печенья).
 
 
Играя Библию по буквам,
или, как Бах, трубя по цифрам,
зачем вы придавали звукам
грозы раскатистую силу
(в калашный ряд свиное рыло).
 
 
От многих знаний – много горя,
все войны, страсти инквизиций.
Не зная брод – не суйтесь в море.
Смотрите, как петельку спицы
в другую ловко продевают.
А что получится в итоге —
быть может, знают только Боги
или не знают даже Боги
(вуки вуки бяки буки).
 
 
Учитесь нотам и приемам
вдеванья петелек в петлю.
Суть главного – за окоемом,
в другом неведомом краю
(ой лю-лю, ой лю-лю,
в другом неведомом краю).
 
 
О смысле звуков и гармоний,
изнанке цвета и числа
судить не смеет посторонний —
слуга земного ремесла
(учите грамоте осла).
 
 
Чуть выше деньги и гордыня,
чуть выше Папы и цари.
Забудьте все, включая имя
сказавшего: Ступай, твори!
 

Воспоминание об отце
/асинхронная пунктуация/

 
Книги горели в позе боксера.
В позе боксера книги горели.
Книги горели в позе боксеров.
Горят, принимая позу боксеров, книги.
У книг нарисованы на корешках узором
золотые позы боксеров.
Книги горели в позе боксеров на корешках.
Детство, студенчество, рыжие глазки.
Полуусмешка.
Вопрос – ответ одновременно в глазах:
сам и спрошу, и отвечу, ты только кивни.
Доски сходились, как струны,
щелями на перекрестье.
Крашеный пол.
Мы сверху живем – тараканы внутри.
Сосуществуем.
Вот Сухаревской башни лет 70 уже нет,
а тень ее из окна до сих пор видно.
Теперь и дома нет, из окна которого видно тень.
Я проезжаю в такси мимо дома, которого нет,
а он стоит.
Супермаркет или торговый центр —
сверху натянут, как полиэтилен.
Моего отца звали Владилен.
Странное имя. В нем нет ничего от вождя.
Владивосток, Лена – судьба.
Лена и Владик вписались в одно имя.
Его сокращенно-ласкательно так и звали Владик.
Леной вот только никто не звал.
По их гороскопу он был бы «близнец».
Странная штука
эти их гороскопы.
Чтенье по звездам.
Наверное, тоже поиск
созвучий, рифм,
отражений, подобий,
но как-то по схеме.
Ты вот сегодня спрашивал,
знаю ли я, как думает капитан
кагэбэшник, фээсбэшник среднего ранга.
Он учится, как вычислительная машина.
Оттачивает мастерство до совершенства.
Пластику жеста, тембр голоса, ширину зрачка.
А думает тем, что останется,
тем, что не высвободится.
И странно ты как-то отреагировал,
когда я сказал, что творчество там смертельно,
а не опасно. Даже противопоказано.
И «противопоказано» неправильное слово.
Правильней будет сказать – противонепоказано,
потому что если его показать,
то против ничего не останется.
Поэтому для них попытка мыслить
страшнее смерти, она сводит на нет
все старания, все действия этого механизма.
А что бывает с теми, кто не выдерживает,
спросил ты – они богатеют, уходят со службы,
становятся бизнесменами?
Нет, это скучно. Никем они не становятся —
спиваются, скалываются, забываются.
 
 
Итак, нужно немножко навести порядок:
целлофан, Владивосток, Морзе,
подобия, тень Сухаревской башни,
детство. И снова по кругу.
 

О Сократе

 
Ни в древней Греции, ни в Спарте
не знали люди о Сократе,
не знали люди о Платоне
и ничего не знали кроме
того, что надо жрать, плодиться
и каждый день за что-то биться.
Свое, чужое ли – не важно,
а так, чтоб до смерти и страшно.
Чтоб вдовы горестно грустили,
а дети зуб за зуб точили.
Теперь в Нью-Йорке, в Ленинграде
все вроде знают о Сократе,
все вроде знают о Платоне.
Так – две пылинки на ладони,
так – две соринки на тетради,
в которой пишут о Сократе.
 

История

 
История. Подзорная труба
повернута, показывает глазу
картинку, где пестрящая толпа
при уменьшеньи сплющивает массу
до серости шинельного пятна.
 
 
История не терпит точных хроник
(нельзя увидеть истину со дна)
и требует участья посторонних,
завременных, и лучше если за-
пространственных взирателей.
Чем дальше – тем точнее.
Но где ж их взять? И пишут, как умея,
ее на свой, подобострастный лад
татарин, немец, русский, два еврея
для вечной славы и земных наград.
 
 
История. Я с этой бабой в ссоре.
Куда ни глянь – то пудра, то подвох.
С ней даже Пушкин нахлебался горя
и про Петра закончить в срок не смог.
…………………………………………
История. Она на всех одна.
Но каждый видит только то, что хочет,
что выгодно, что не достать со дна
(не донырнуть).
И страстный почерк прочит
забвение, венчающее смерть.
Зачем нам знать, что правых нет и битых,
что зло с добром, как зеркало с лицом.
И кто кому на самом деле корчит
какие роли, кто кого венцом
или колечком нимба наделяет?
Чем лучше бить, началом иль концом,
ведь как их отличить – никто не знает.
 
 
Порой мне кажется, что серое пятно
умеет думать. Масса как одно
живое существо. И, с точки зренья массы,
пусть черепашьим ходом – миг за век —
добро и зло меняются местами.
И полумесяцы становятся крестами,
кресты растут до сатанинских звезд.
Чревоугодия сменяются на пост,
а пост на тост. Священными местами
меняется буддистский храм любви
с аскетами; рубцуют до крови́ себя плетьми
по обнаженным спинам.
И вновь отец соперничает с сыном
за первенство. И кто ж из них первей?
Тот был вчера, а этот стал сегодня.
Кто впереди? И если преисподня
страшнее неба, то зачем пути,
из праха начинаясь, в нем же вянут…
И вечный поиск признаков души,
напутствие: ступай и не греши,
и тяжесть черепа на руку оперши,
в сомнениях теряться не устанут,
как мячик теннисный, пока не канет в аут,
за ту черту, где правды нет и лжи.
За ту мечту, где будут хороши
и ласковы встречающие предки?
Невыносимее, чем жить
в грудинной клетке,
помыслить о бессмертии людском.
Тут пульса стук сродни секундной стрелке,
таинственней летающей тарелки
удары рифмы по роялю вен.
Календари, долготы и широты —
когда бы Моцарт положил на ноты,
сорвались бы с линеек и орбит.
И прошлое Иванушкой из лука
пустилось бы в неведомую даль.
И хронологий круговая скука
развеялась, как пьяная печаль.
 
 
Нет ничего в божественном порядке
загадочного. Мы играем в прятки
и видим прошлое линованным в квадрат.
На будущее хмуримся сердито,
так, словно там яйцо с иглой зарыто.
Кому-то – ад кромешный. А кому-то —
любой каприз и золота два пуда.
Как шулера заламываем карты,
помеченные праведной рукой,
лишь бы не видеть крап: никто другой
земной судьбой давно не управляет.
Историю тасуем, как хотим,
чтоб завтра сдать в угоду аппетита.
Сердечный тик и так неотвратим,
и дверь наверх по-прежнему открыта.
 

Первый

 
Он видел мир потешным, как игру,
чертил границы, раздвигая страны,
и прививал гусиному перу
вкус русской речи и татарской брани.
 
 
Он сочинял уставы, строил мир
по правилам своей задорной воли,
из лени, вшей, лаптей и пряных дыр
рождая Русь в ее великом слове.
 
 
Он первый плотник, первый генерал.
Он первый рекрут, первый из тиранов.
Он сам себя Россией муштровал
и строил в камне город ураганов.
 
 
Ни уркаганов, ни чумных воров,
ни лапотников, стибривших калоши…
Как ни крути, гроза для дураков —
был Петр Первый все-таки хороший.
 

Арт

 
Сибирская вольность в степях декаданса.
Арт-ну́во Парижа в стальном декольте.
Тут Эйфель, как эльф, из металла и мяса
с кровинкой и горьким туманом матэ.
 
 
Арт-ну́во, Арт-де́ко и арт Вельзевула —
слияние плоти с огнем и мечом.
Восточная песня зеленого мула,
подпершего землю рогатым лучом.
 
 
Любви однополой бесплотная нива.
От русских балетов – к снегам пирамид.
А все-таки пляшут чертята красиво
и трутся румянцами потных ланит.
 
 
Тигриная лапа, как римская сука,
Блаженный Василий и праведный Петр.
По кругу гуляет московская скука
и морщит кремлем размалеванный рот.
 

Отражение

 
Бессонница. Луна играет солнцем
по трещинам недвижимых ветвей,
и отраженье смотрит незнакомцем
на белый свет, на след судьбы своей,
в который раз отпущенной на волю.
Найдет ли путь гранитного труда,
вершин оскаленных,
посеребренных солью,
где до сих пор ни воздух, ни вода,
ни луч небесный, ни живое слово
не разносились.
Этого труда
еще никто пока не удостоен.
 

Другие страсти

И. Н. и Л. В.

 
Прекрасны страсти светлых мудрецов.
Любовь чиста и замыслы вселенны.
Их не вместить в немыслимость дворцов,
раскинувших пленительные стены.
 
 
Сократы малочисленных веков
не в такт законы мира трактовали
кузнечикам судебных молотков
и гусеницам шелковой морали.
 
 
Красавицы распутны и чисты,
своих героев обожали смело,
с улыбкой поднимаясь на костры
и ослепляя прорези прицела.
 
 
Есть на земле божественный союз
творцов и муз, танцующих над краем,
на кромке времени, в которое играем
и облекаем в строгий образ чувств.
 

Океан

 
Не может капля быть твореньем Океана.
Все облака в любом конце земли —
его рука, щека, всевидящее око.
И оттого Ему темно и одиноко.
И потому горчит Его вода.
Казалось бы, Он – Царь,
Он – вездесущий Бог,
Он управляет жизнью, вьет стихии,
Он мыслит землю, джунгли и дворцы,
безумный пир, монашескую келью.
Во что ни бросит взор – то обретает плоть
иль исчезает под волной бурливой…
Все это – Он.
Так пусть родится хоть
щегол какой-нибудь, своею прихотливой,
ему пока неведомой судьбой.
Он все глаза рукой ночей прикроет.
Разразится штилем. Разгонит тучи.
Остров и гнездо – уже готовы.
Он промолвил слово!
Неслыханное прежде.
Он взглянул без страха
в пропасть моего величья.
Он сочинил блистательную трель.
Я океан всего лишь. Это птичья
земля!
И смысл мира в ней.
Но вот в его зрачке задорном
скользнула тень моих вчерашних дум.
Он повернулся. Он уже не юн
и по волнам моим кочует альбатросом,
и сочиняет нового певца,
чтобы зажмуриться,
чтоб не спугнуть начала.
 

Музыка

 
Ни грамма рома.
Мо́рэ мо́рэ мо́.
До до́ ре ми́ ли —
мили —
до соль ми́ ре.
На позвонках звенящее ребро
гармонии до сотворенья мира.
Пути к сознанью —
только через со-ль?
И к звездам – тоже,
и к творенью – тоже.
И в зеркале разбитом – торжество
всех отражений,
всех возможных тождеств.
Неважно кто, вступая в этот спор
пытается творенье опровергнуть.
Он сам – творенье,
он – в осколке спор
одной грибницы,
одного мгновенья.
 

Мальчики эпох
(оправдание подвига)

 
Как часто вы пытались увязать
с землею небо, с осенью весну
и чувства пылкие надежно обуздать,
отдав на усмирение уму.
 
 
Терзаться пыткой внутренней борьбы,
смотреть на мир с укором и боязнью.
Как были вы наивны и храбры,
возвышенны и нелюбимы властью.
 
 
Вы строили воздушные дворцы,
вонзающие шпили в синь и негу,
мальчишки, юноши, великие творцы,
наметившие кровью путь по снегу.
 
 
Без вас земля сравнялась бы с землей,
без вас любовь сплелась бы со страстями.
Строкой к строке, влекомые судьбой,
в Сибирь сгребали красный снег горстями.
 

Стража

 
Не слишком ли притихли дикари?
Вкуснее стали свиньи и коровы,
чем человечинка? И, что ни говори,
войн стало меньше…
Может быть, готовы
они познать основы бытия
и, колыбель земную пересилив,
помыслить дальше, чем могла своя
живая плоть вести, глаза разинув
на все, что можно взять, отнять, скопить,
сглотнув слюну и навострив ладони,
и поняли, что мыслить – значит жить
не по строке, записанной в законе
земном ли, Божьем?
Мыслить – значит жить,
сверяясь с камертонами гармоний,
где ты лишь луч, которому творить
доверено. И нет задачи, кроме
как, видя свет – вливаться в этот свет.
Но лишь едва заметив непроглядность —
лететь туда. Единственный завет.
Любовь, дарящая тот самый рай,
ту радость,
в которой наши детские грехи
смешны, как двойки, вырванные с корнем,
как те низы, прослойки и верхи,
и что еще из прошлого мы помним…
Так думал рыцарь, глядя на людей,
устав смирять их остриями взгляда.
Он был готов вступиться за детей
против других таких же, воровато
крадущихся вдоль призрачных границ,
мечтающих дорваться и добиться
земных наград и славы, чтобы ниц
пред ними все изволили склониться.
Он понимал, затишье – новый стиль
все тех же игрищ, только нынче сила
переместилась из упругих мышц
в текучесть хитрости
и склизколживость ила.
Он мог одним крылом весь этот сброд
смести с лица измученной планеты,
но твердо знал: борьба с животным злом
бессмысленна и не сулит победы.
Так кто же я? Зачем я так силен?
Когда не вправе изменить теченье
полков, царей, обветренных знамен
и прочих прелестей земного очертенья?
 
 
Что теплится тревожно за спиной?
Какое слово и какое дело?
Я здесь поставлен каменной стеной,
чтоб эта жизнь в ту жизнь войти не смела.
 

Ближний Восток

 
Ах, этот дальний, снежный, зауральный…
Ах, этот ближний, желтый, наливной
Восток, похожий утром на восторг,
когда с луны спадают тени пальмы.
 
 
К неверным ты, наверное, жесток.
И к верным ты, наверное, недобр.
И голос твой к земле, как водосток
к душе ее горячей и глубокой.
 
 
Волна для птиц губительна. Для рыб
смертельна вдохновляющая суша.
Как мне прожиться между этих глыб,
восточных тайн улыбкой не наруша?
Бесчисленны жестокости людей,
и справедлива неба безучастность.
Мы свету напридумали частей,
чтоб наделить великим смыслом частность,
пока не заберут в один поток,
в котором нет ни имени, ни званья.
Жизнь искренна, как времени глоток,
и чувственна, как первое касанье.
 

Проза

 
Язык поэта не из подворотен,
не из дворцов, не из ученых книг.
Он следует осмысленной природе,
а не журчит, как выспренний родник.
 
 
Я каждый раз, переходя на прозу,
ловлю себя безжалостно на том,
что лгу в угоду верному навозу
и крепкой бабе с тряпкой и ведром.
 

Пробуждение

 
Проснешься поздно. Дождь в окне,
и тени корчат на стене
расплывчатые злые рожи.
Не начинаясь, день прошел.
И мокрой пылью пахнет стол.
Все пасмурные дни похожи.
Пытаюсь в щелку между штор
увидеть царственное ложе,
ленивый зал, поблекший свет.
До выхода одна минута…
C галерки, комкая билет,
в бинокль ищем лилипута,
который должен открывать
пустого дня смешную смуту.
 
 
Судья паркует лимузин.
Начальник раздает указы.
Торгует нефтью магазин.
Журчат ручьями унитазы.
Работа прячется в тени.
Долги показывают уши.
И как все это ни тяни,
ни прячь под одеяло душу, —
придется встать.
Но завтра вновь…
А там и смертный час маячит.
Жизнь – суета, а это значит,
что только сон спасет любовь.
Как я бываю зол и скучен,
когда разбрасываю дни.
Мной, словно метка, дар получен
и сжат в трусливой пятерни.
Отсюда – «быть или не быть».
Отсюда – страхи и стенанья,
отсюда – скука и желанье
как бы любить, а не любить.
 
 
Из-под простынки, как из кожи,
вылазит человечья плоть.
У всех людей несчастья схожи,
когда не в силах побороть
ленцу дремотную, готовы
плодить чертей, молить еговы,
по струнке думать, складно врать.
И только теплая кровать
нас в лоно счастлива принять,
обнять и разогнать кручины.
 
 
За полсекунды пробежав
зрачками по горячим векам,
я сделал подвиг, просто встав,
чтоб стать приличным человеком.