Текст книги "Бесконечный тупик"
Автор книги: Дмитрий Галковский
Жанр: Философия, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 83 (всего у книги 110 страниц)
710
Примечание к №575
Прибавить 3% к жалованию.
И 4-й пункт, секретный, о котором знает только мозг нации, 7 русских мудрецов. Это итог интеллектуальной деятельности 100-миллионного народа. За раскрытие тайны смерть страшная. А содержание такое: вывезти из Парижа по Варшавско-Московской железной дороге вагон перчаток, рукавиц, балахонов, бутафорских шпаг и хлопушек.
711
Примечание к №690
Розанов это гениальный русский предатель.
Николай Лосский в своей «Истории русской философии» писал о Розанове:
«После большевистской революции Розанов жил у отца Павла Флоренского в Сергиевом Посаде в монастыре св. Сергия. Он там написал „Апокалипсис нашего времени“, в котором выступил с хулой на христианство. Возмущённые этим, отец Павел, ректор Московской духовной академии Андреев и ещё одно лицо, фамилию которого я забыл, пришли к Розанову. Как мне рассказывал Андреев, они заявили Розанову, что если он будет продолжать выступать с нападками на христианство, то они больше не будут его друзьями. Розанов ответил им, сознавая, очевидно, в себе или около себя какую-то демоническую силу: „Не трогайте Розанова: для вас будет хуже“. И действительно, в следующем году всех их постигло серьёзное несчастье».
Там же Лосский счел нужным поведать и о личных контактах с Василием Васильевичем:
«К сожалению, его личность во многих отношениях была патологической… Об этом я знаю кое-что лично… Стоило мне сказать „войдите“ в ответ на его стук в дверь, как он быстро входил в кабинет, подбегал к столу, на котором лежали раскрытые книги, и пытался подсмотреть, что именно я читаю. Быть может, он пытался настигнуть каждого внезапно таким образом, чтобы изучить действительные интересы людей».
И это всё, что Лосский понял в Розанове. А ведь через огромный прозрачный глаз Розанова на него смотрела Россия. Почти сущность её. Великая, нечеловеческая. И если бы он вдумался в Розанова, действительно всмотрелся в него, то уже тогда, в самом начале века, увидел бы себя – ненужного, глупого, с простоватым лицом русского попа, идущего по Парижу 50-х в старомодном пальто и нелепой шапочке «пирожком». Он бы смог почувствовать свою судьбу, судьбу своего поколения – страшную, бесполезную, кощунственную. «Интуитивизм» Лосского. Николай Онуфриевич думал «заниматься-заниматься», а ему– де будут аплодировать, изучать.
А может, и к счастью. Он был, в отличие от Розанова, на миллион километров дальше от Центра. Просто обернулся вокруг него за свою 95-летнюю жизнь и так и умер в полном неведении. Так и не понял, что произошло.
712
Примечание к №705
«Я нужен России… Нет, видно, не нужен». (И.Тургенев)
Начинающий бредить Базаров продолжал:
«Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продаёт… мясник… постойте, я путаюсь…»
713
Примечание к с.39 «Бесконечного тупика»
Русская душа … это антипод Германии, у которой в душе флейта и барабан, в разуме – божественная музыка
Существуют два типа жизненных центров. Возьмём биографии Горького и Чехова. У первого жизненный центр это внешнее существование, у второго – внутреннее. Суть личности Горького раскрывается в анализе «жизнь – творчество». А у Чехова – «творчество – жизнь». Изучающий Горького по его произведениям многого не поймет в этом человеке. Чехов ясен именно из книг. (722) Цельный образ именно с этой стороны складывается.
714
Примечание к с.39 «Бесконечного тупика»
Фашизм это национал-социализм, большевизм – интернационал-социализм.
Фашизм по своей структуре внутренне противоречив, неустойчив. Национальное есть нечто индивидуальное. Признание национальной абсолютности, даже в грубой форме, всё же утверждает если и не личностное, то хотя бы родовое начало. Конечно, это противоречит основным постулатам социализма, для которого различие между индивидами носит чисто функциональный характер. Рабочий это рабочий, а крестьянин это крестьянин. Рабочий, ставший крестьянином, становится крестьянином, а крестьянин, ставший рабочим, становится рабочим. Все муравьи абсолютно идентичны. Различие между ними устанавливается по особенностям контура движений: муравей, пасущий и доящий тлей, или муравей, перетаскивающий личинки. В статике, под микроскопом они абсолютно одинаковые. Национализм разделяет муравьёв по муравейникам и уже этим вносит непоправимые нарушения в материалистическую схему. Различие по месту обитания есть нечто иррациональное, не различимое никакими внешними наблюдениями.
Большевизм совершенно гармоничен и устойчив. Никаких национальных различий нет. Вообще никаких различий (внутренних) нет. Все люди одинаковы и, следовательно, бесценны. При национализме люди являются носителями определённых ценностей. Существует ценностная иерархия национальных идей. В христианстве же, как высшей форме религии, все люди бесценны, так как абсолютно различны. Сам факт сотворения Богом данного конкретного человека свидетельствует о его исключительности, неповторимости. Творение не может быть копированием. Социализм же, как одна из разновидностей рационализированного сатанизма, считает человека именно копией, подобием, но не образом. Ведь и сам сатана лишь подобие, а не образ: тень, пародия, карикатура.
Фашизм двусмыслен. Это сатанизм инструменталистский, это принятие правил игры с совершенно внеигровой конечной целью. Это мимикрия, обман для благой цели (725). Большевизм искренний. И в этом его абсолютная лживость. Там просто Ложь стала Правдой, а Правда – Ложью. Наивность фашизма в том, что там истина в тактических целях маскирована под ложь. Нацисты всегда хвастались, что склонность к обману (военной хитрости) есть национальная черта немецкого народа. Но уже сам факт таких признаний, сам факт ощущения неправоты, обмана, свидетельствует и о признании правоты, истинности. Этот дуализм взрывает национал-социализм. Ни одно из фашистских государств не переживает своего основателя: Италия, Германия, Испания… Что же касается интернационал-социализма, то ни одно из обществ, построенных по его принципам, не разрушилось. На это не влияли ни численность населения, ни размеры, ни местные особенности. Похоже, что такие государства вообще бессмертны. Ибо в своем идеальном состоянии – мертвы.
715
Примечание к №653
Сталин понятен
В своей речи на траурном митинге кремлёвских курсантов в 1924 г. Иосиф Виссарионович рассказывал о том, как он первый раз увидел Ленина:
«Принято, что „великий человек“ обычно должен запаздывать на собрания, с тем чтобы члены собрания с замиранием сердца ждали его появления, причём перед появлением „великого человека“ члены собрания предупреждают: „тсс… тише… он идёт“. Эта обрядность казалась мне не лишней, ибо она импонирует, внушает уважение. Каково же было моё разочарование, когда я узнал, что Ленин явился на собрание раньше делегатов и, забившись где-то в углу, по-простецки ведёт беседу, самую обыкновенную беседу с самыми обыкновенными делегатами конференции. Не скрою, что это показалось мне тогда некоторым нарушением некоторых необходимых правил».
Сам Сталин всегда соблюдал «некоторые необходимые правила». А поскольку эти правила после революции действительно стали необходимыми, то приход к власти Сталина более чем закономерен.
716
Примечание к с.39 «Бесконечного тупика»
анализ русской словесной культуры XIX-XX веков показывает, что Россия уже давно обречена
Я смотрю на фотографию Достоевского – лицо пророка, лоб мыслителя. (769) И как при тогдашней тяге к вождизму ТАКОГО не поставить на Олимп? Так, чтобы и заикнуться никто не мог. Пускай даже и палку бы перегнули. С Достоевским это можно, это ничего. Это же ДОСТОЕВСКИЙ. Ну, объявили бы его «величайшим гением всех времен и всех народов». Издали бы книги миллиардными тиражами. Придумали частушки про дедушку Достоевского и распевали их в яслях хором… Нет, нашлись кандидатуры поинтересней: «энциклопедический ум Чернышевского», «гениальные прозрения Белинского». (780) А дальше уже маячила картавая бородёнка Самого Человечного Человека.
717
Примечание к №696
Чехов это «испуганный русский».
Уже в месте и обстоятельствах рождения Чехова что-то искусственное, ненужное, нелепо– бессмысленное. Великоросс по происхождению, он родился в совершенно нерусском Таганроге, с нерусским населением, нерусской природой, нерусским климатом. Родители Чехова принадлежали к народной элите. Отец был купцом в первом поколении, человеком сильным и умным, глубоко религиозным (в роду Чеховых были и священники). Родственниками матери Чехова были знаменитые иконописцы из Палеха. Иконописью занимался и отец. Чехову бы и жить на родине, с трескучими морозами, снегом, резкой и отчётливо переменчивой погодой, – ведь к такому климату он был подготовлен столетиями, так был рассчитан. Но Чехов жил в греческо-еврейском Таганроге, пыльном и мутном. С душным лихорадочным летом и нездоровой влажной зимой. С детства что-то было не так, а что «не так», он и сам не знал. Концы и начала мира были потеряны. Характерный чеховский оборот (из письма к знакомой):
«Видите (я вас спрашиваю), всё отчего да отчего… Так и мне постоянно пишут: отчего? А Бог его знает, отчего».
Чехов даже чисто физиологически не принимал окружающего мира, был чужд ему. В конце концов он заболел воспалением брюшины, чем и испортил своё здоровье. Всю жизнь терпеть не мог южные, хохляцкие овощи, все эти помидоры и баклажаны, южную грязь, мух, местную мутную воду, от которой заболевал. Но и севера Чехов полюбить уже не мог, был чужд ему по детскому (главному) опыту. Парадокс – Чехов, пожалуй самый русский писатель, писатель не только без немецко-турецкой «экзотики», но и совершенно русский по своему происхождению (до сих пор единственный первоклассный русский писатель почти из крестьян), Чехов потерял родину, жил как-то вне её, ощущал не личной, а родовой памятью. Уже выморочность.
Всю жизнь также Чехов органически ненавидел греков, евреев и украинцев (729), хотя был слишком хитёр и учён жизнью, чтобы заявлять об этом открыто или даже достаточно ясно формулировать для себя природную ксенофобию. Это был естественный бунт против издевательской избыточности инородческого элемента в чеховской жизни. Ведь и учиться Антоша пошёл сначала в греческую школу (новогреческий язык потом – в отличие от старшего брата – с отвращением забыл, но постоянно высмеивал греческий акцент).
Кроме физиологической и этнической несообразности, Чехов жил в несообразном культурно-религиозном мире. Это русский в великой русской Масонии, имеющей скоро быть Совдепией. Конечно, Чехов получил чисто религиозное воспитание, но потом, в гимназии – чисто атеистическое. Он пел в церковном хоре и тут же, в гимназии все открыто смеялись над религией. Чехов попал не в своё время, не в свою эпоху. Сообразный Чехову мир погибал, уходил в прошлое. Чехов это человек, над которым в детстве еще надсмеялись и надругались, оплевали самое дорогое, проткнули сердце соломинкой и высосали, а потом выбросили на помойку – живи.
От православия у него осталась только масса иронических реплик на церковнославянском языке. Религию (веру) он воспринимал не иначе, как следствие темноты, «забитости», то есть путал культурный уровень своего отца (опреде-лившийся, кстати, не столько внутренними качествами, очень незаурядными, сколько средой) с уровнем православия. От великой 900-летней жизни осталась у Чехова любовь к колокольному звону, несвойственное интеллигенту-инородцу уважение к русскому духовенству, да смутная тоска по какой-то святой жизни. Однажды он написал Суворину:
«У меня болит голова. Если бы в монастырь принимали не религиозных людей и если бы можно было не молиться, то я пошёл бы в монахи. Надоело…»
Бунин вспоминал о более позднем периоде:
«Последнее время он часто мечтал вслух: „Стать бы бродячим странником, ходить по святым местам, поселиться в монастыре среди леса, у озера, сидеть летним вечером на лавочке возле монастырских ворот…“ Эти настроения отразились в заключительных страницах рассказа „Архиерей“».
«В „Архиерее“ он слил черты одного таврического архиерея со своими собственными, а для матери взял Евгению Яковлевну».
Сюжет рассказа прост. Архиерей умирает на руках у старушки-матери, бедной, неграмотной женщины, при жизни боявшейся «высокопоставленного» сына и вдруг на смертном одре увидевшей в нём своего «Павлушу».
Чехов писал о своем герое:
«Отец его был дьякон, дед – священник, прадед – дьякон, и весь род его, быть может, со времён принятия на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам, духовенству, к звону колоколов была у него врождённой, глубокой, неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в служении, чувствовал себя деятельным, бодрым, счастливым».
«Деятельность, бодрость и счастье» – чувства, Чехову совсем не свойственные. Осталась врождённая тоска по службе. Этот предсмертный рассказ удивителен. Его автор человек безрелигиозный, смерть архиерея написана человеком неверующим, глубоко неверующим – не верящим в загробную жизнь, воздаяние и т. д. Но какое интуитивное, врождённое со-чувствие этому уже невозможному для Чехова уютному и светло-осмысленному русскому миру:
«И почему-то слёзы потекли у него по лицу. На душе было покойно, всё было благополучно, но он неподвижно глядел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать ни одного человека, и – плакал. Слёзы заблестели у него на лице, на бороде. Вот вблизи ещё кто-то заплакал, потом дальше кто-то другой, потом ещё и ещё, и мало-помалу церковь наполнилась тихим плачем» (735).
Чехов испытывал непреодолимое влечение к кладбищам. Ходил, подолгу рассматривал могилы, памятники. Это оставленный русский, притворявшийся европейцем с пенсне. Чехова забыли. Он растерялся. Свою первую пьесу, написанную 17-летним юношей, он назвал «Безотцовщина». Безотцовщина уже в ДНК была заложена. Символ его жизни. Отец человек другого уровня, глуп, в жизни не помощник. Вокруг все чужие. Что ему делать, русскому мещанину? Куда пойти? История с врачом, просмотревшим у себя чахотку, очень подозрительна.
Писал в 27 лет Григоровичу:
«С одной стороны, физическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и правды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полётом мысли; с другой – необъятная равнина, суровый климат, серый, суровый народ со своей тяжёлой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц, славянская апатия и проч. … Русская жизнь бьёт русского человека так, что мокрого места не остаётся, бьёт на манер тысячепудового камня. В Западной Европе люди погибают оттого, что жить тесно и душно, у нас же оттого, что жить просторно… Простора так много, что маленькому человечку нет сил ориентироваться… Вот что я думаю о русских самоубийцах…»
И фатальная, заранее обречённая борьба с демоном смерти. В 1894 году сказал Суворину:
«Как-то лет 10 назад я занимался спиритизмом и вызванный мною Тургенев ответил мне: „Жизнь твоя близится к закату“. И в самом деле мне теперь так сильно хочется всякой всячины, как будто наступили заговены. Так бы, кажется, всё съел, и степь, и заграницу, и хороший роман… И какая-то сила, точно предчувствие, торопит, чтобы я спешил…»
Сам Суворин вспоминал потом о своём друге:
«Его мало интересовало искусство, статуи, картины, храмы, но тотчас по приезде в Рим ему захотелось за город, полежать на зелёной траве… Кладбища за границей его везде интересовали, – кладбища и цирк с его клоунами, в которых он видел настоящих комиков». Чехов и был клоуном на кладбище. Как-то в ранней молодости, в начале успеха Антоша Чехонте познакомился с Лесковым, напился и возвращался с ним ночью от девочек. Лесков:
"– Знаешь, кто я такой?
– Знаю.
– Нет, не знаешь… Я мистик…
– И это знаю…
– Ты умрёшь раньше своего брата (Александра; так и вышло – О.).
– Может быть.
– Помазаю тебя елеем, как Самуил помазал Давида… Пиши".
Чехов передал этот разговор в письме к брату и добавил:
«Этот человек похож на изящного француза и в то же время на попа-расстригу». Ещё один неудавшийся архиерей, архиерей-клоун.
718
Примечание к №690
все якобы розановские темы … он просто подобрал, как раковину рак-отшельник
В том числе Розанов подобрал однажды еврейскую раковину. И устроился в ней очень удобно. Получился бессмысленно-гениальный сверхпаразитизм.
719
Примечание к №579
Щедрин превратил русский язык в мат.
Достоевский полушутливо писал, что мат это целый язык, состоящий из двух-трёх слов и приспособленный для пьяной речи, когда, так сказать, человека наплыв чувств переполняет, а выразить обычным способом их трудно – язык заплетается. Величие мата в том, писал Достоевский, что
«можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием … существительного, до крайности к тому же немногосложного.»
Не надо кричать: «проклятая Россия!»; «царь – негодяй!»; «тупой дикий народ!» По-русски всё можно сделать гораздо умнее и злей.
Поссорившийся с Щедриным Писарев сказал:
"Г-н Щедрин, сам того не замечая, в одной из глуповских сцен превосходно охарактеризовал типические особенности своего собственного юмора. Играют глуповцы в карты:
– Греческий человек Трефандос (738)! – восклицает он (пехотный командир), выходя с треф. Мы все хохочем, хотя Трефандос этот является на сцену аккуратно каждый раз, как мы садимся играть в карты, а это случается едва ли не всякий вечер.
– Фики! – продолжает командир, выходя с пиковой масти.
– Ой, да перестань же, пострел! – говорит генерал Голубчиков, покатываясь со смеху, – ведь этак и всю игру с тобой перепутаю.
Не кажется ли вам, любезный читатель, после всего, что вы прочитали выше, что г-н Щедрин говорит вам «трефандос» и «фики», а вы, подобно генералу Голубчикову, отмахиваетесь руками и, покатываясь со смеху, кричите бессильным голосом: «Ой, да перестань же, пострел! Всю игру перепутаю» … Но неумолимый остряк не перестаёт, и вы, действительно, путаете игру, то есть сбиваетесь с толку и принимаете глуповского балагура за русского сатирика. Конечно, «тайные поросячьи амуры», «новая затыкаемость старой непоглощаемости» и особенно «сукин сын туз» не чета «греческому человеку Трефандосу». Остроты г-на Щедрина смелее, неожиданнее и замысловатее шуток пехотного командира, но зато смеётся над остротами г-на Щедрина не один глуповский генерал Голубчиков, а вся наша читающая публика…"
В результате возникает спутанность, потеря нити иронии и ухмыляющееся на авось отношение вообще к миру. Это чувство круговой поруки обмана, кругового смеха на всякий случай. Щедринские штампы это лишь метки болезни, накожные нарывы, вызванные общим воспалением организма. Всё начинает сочиться тайным, неприличным смыслом. Сама материя превращается в мат. «Молоток». А ну-ка бросим в щедринское пространство. – «Э-хе-хе, молоток» (825), – и подмигнуть. «Фартук». – «Ха-ха-ха, ну вы скажете». «Палка». – «И-хи-хи». И специальная, «понимающая» улыбка. Все ложно. Подлинно лишь одно – затаённая, до краёв заполняющая, а потому и не выплескиваемая наружу ненависть. Ненависть как спокойная полнота, как мудрость.
Без знания произведений Салтыкова-Щедрина будет ничего не понятно в филологических зарослях интеллигентских «трефандосов», и главное, не будет понятно мироощущение двух-трёх поколений русских образованных классов. Особенно из разночинцев, ведь щедриномания это прежде всего аберрация русской крестьянской недоверчивости к миру, крестьянского юмора и типа поведения в незнакомой, пугающей обстановке. Щедрин это гений масонской пропаганды в России, вершина. Он выявил и зафиксировал природную предрасположенность русского языка к злобному отстранению. Разумеется, совершенно невольно, из природного эстетизма.
Достоевский писал о Михаиле Евграфовиче:
«У него игра, у него словечки, он вертляв, у него совершенно беспредметная и беспричинная злость, злость для злости – нечто вроде искусства для искусства. Злость, в которой он и сам ничего не понимает. А это-то всего драгоценнее… Стоит только направить эту злость и он будет кусать всё, что ему ни укажут, потому что ему только бы кусать».
И ниже:
«В сущности, это был поклонник искусства для искусства, юмористики для юмористики. Был бы только „трефандос“, а к кому он относится – все равно».
У Щедрина дурашливый, подзуживающий эстетизм. Карикатура для карикатуры. Нарисовал злой шарж, потом походил-походил вокруг и неожиданно пририсовал на щеку бородавку. Бородавку совсем немотивированную, нелепую, уничтожающую последние остатки сходства с оригиналом. Но уж больно хороша – нельзя отказаться. И снова ходит-ходит и вдруг – р-раз – к бородавке волоски пририсовал. Вообще хорошо стало, заходил по кабинету, ручки потирая: «Ай да Щедрин!» Потом ночью проснулся, зажёг свечу и волоски в оранжевый цвет выкрасил. Счастливый, под утро заснул.
Его многотомные фельетоны дики – гниль языка. Это такой позитивный Маяковский. Если бы Михаилу Евграфовичу прочли бы про «горбуна и ананас», он бы понял «как». Но ему, в отличие от Маяковского, не показали, – время другое было… Всё же отдельные предложения, коротенькие сказочки – закруглены и так и просятся в следующую литературную эпоху. Или, по крайней мере, в эпоху предыдущую. В сущности, лицеист и вице-губернатор Салтыков-Щедрин это камер-юнкер 60-70-х.
В своём Мраморном дворце великий князь Константин Николаевич (второй человек в государстве тогда) сидя на канапе, давясь от смеха, читал щедринские вещицы. Лично покровительство оказывал.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.
