Текст книги "Александр I"

Приложения

София Шуазель-Гуфье
Исторические мемуары об императоре Александре и его дворе
(избранные главы; перевод З. Мирович; предисловие А. А. Кизеветтера)

Воспоминания графини Шуазель-Гуфье всецело посвящены императору Александру I. В них легко различить два элемента: 1 – рассказы о встречах графини с императором Александром, записи его бесед, описания его обращения с окружающими и 2 – велеречивые восхваления императора, на которые не скупится графиня, безгранично обожавшая Александра.

Рассказы о встречах графини с Александром представляют несомненный исторический интерес. Именно этими рассказами к настоящим мемуарам было привлечено внимание всех, кто занимался изучением истории Александра I. Здесь развертываются перед нами такие черты характера Александра, благодаря которым Сперанский назвал этого государя «сущим прельстителем». Перед нами – Александр в кругу блестящих великосветских дам. Он ведет с ними непринужденные разговоры, в которых кокетливые шутки постоянно пересыпаются утонченными любезностями. С необычайным искусством умеет он при этом придать своим речам и всей манере держаться оттенок искреннего простосердечия, оставляя в своих собеседниках и собеседницах такое впечатление, как будто он безотчетно отдается беспечному отдыху от серьезных дел в кругу людей, ему симпатичных; а между тем вчитайтесь повнимательнее в его беседы с дамами, переданные графиней Шуазель-Гуфье, и вы заметите любопытную черту: среди самой непринужденной на вид беседы Александр ни на минуту не забывает, что перед ним – представительницы польского общества, которое он хочет в возможно большей мере привязать к себе узами личного доверия и симпатии. И за легкими формами его любезных шуток и неожиданных признаний прозорливый читатель разглядит искусные, тщательно взвешенные ходы салонной дипломатии. Тайна его успехов на этом поприще заключалась всего более в поразительном умении, когда это было ему нужно, сочетать царственную величественность с грациозным проявлением интимной короткости по отношению к тем, кого он хотел обворожить и пленить своей личностью. Эта черта Александра особенно выпукло выступает в рассказах графини Шуазель-Гуфье, и с этой стороны ее мемуары очень любопытны для изучения личности императора Александра Павловича.

Иоганн Баптист Лампи-Старший.

Портрет Софии Шуазель-Гуфье. XIX в.

Разумеется, те восторженные панегирики по адресу императора, которыми графиня неизменно сопровождает рассказы о своих встречах с ним, не имеют цены исторического свидетельства для характеристики Александра. Но и эти панегирики интересны для историка: они живо рисуют нам ту атмосферу обожания, которую Александр умел создавать около себя, искусно играя на людских сердцах. «Александр – прельститель» – так можно было бы озаглавить мемуары Шуазель-Гуфье. Эта сторона личности Александра играла огромную роль в его жизни и в истории его правления, и вот почему мемуары графини, отразившие на себе эту черту, заслуживают внимания тех, кто интересуется эпохой Александра I. Нужно только при чтении этих мемуаров постоянно отличать сообщаемые в мемуарах факты и высказываемые автором собственные о них суждения. Факты обрисовывают Александра. Суждения автора мемуаров обрисовывают ту среду, к которой автор принадлежал, и то впечатление, которое умел производить на эту среду Александр, очень далекий по действительным своим свойствам от начертанного графиней образа небесного ангела в русской короне.

Графиня Шуазель-Гуфье писала мемуары несколько приподнятым, изысканно велеречивым слогом. Мы думаем, что переводчица поступила правильно, сохранив и в русском тексте этот оттенок слога графини.

Настоящий перевод сделан с очень редкого первого французского издания мемуаров, вышедшего в 1829 г. Второе издание, появившееся в 1862 г., не воспроизводит во всей точности первоначального текста.

А. Кизеветтер

Всего прошло три года со времени того события, которое погрузило Россию в печаль и траур; и уже появились две истории императора Александра. Не оспаривая достоинство этих двух сочинений, я позволю себе заметить, что почти исключительно посвященные описанию политических событий и памятной борьбы между двумя величайшими державами Европы истории эти мало освещают личность монарха, который сыграл в этих событиях столь важную роль; они дают лишь поверхностную характеристику Александра, державного противника великого человека[137]137
  Тот, кто извлек Францию из пропасти революций, кто в течение некоторого времени сумел даже внушить Александру чувство восхищения перед своими дарованиями, – тот, само собой, не был человеком обыкновенным. И притом Наполеон доказал, как мало значит человеческое величие!


[Закрыть], который лишь в некоторых отношениях проявил больше величия, чем его добродетельный соперник.

В первом порыве естественной скорби, внушенной мне смертью моего государя – монарха, которого я имела счастье знать, – восхищаясь его благородным, трогательным характером, я пыталась описать добродетели того, чью смерть я оплакивала. Но потому ли, что недавнее сильное горе слишком воспламеняло мое воображение, или же потому, что я слишком увлекалась величием моего героя, я вскоре заметила, что тон, принятый мной в этом сочинении, не соответствует моим слабым способностям и не приличествует истории. Бросив тогда эту неудачную попытку, я горячо желала, чтобы знаменитый писатель, который один достоин быть истолкователем религии и гласом государей, взялся за предмет столь его достойный! По некоторым гармоническим отрывкам, которые успели уже появиться, я надеялась, что пламенное желание мое исполнится; но голос умолк, и желание мое сменилось сожалением. Тем не менее, раздумывая – в тишине ли уединения, или среди шума городов и двора – о прекрасной жизни Александра, я почувствовала, сколь мало я ценила выдающиеся добродетели этого государя, думая, что один лишь великий талант мог отдать им дань уважения и поведать о них потомству. Факты говорят сами за себя, и те, которые связаны со славным именем этого государя, имеют такую притягательную силу, что для правдивого их изображения достаточно выразить чувство благодарного сердца. Итак, я смею надеяться, что чувствительные души, не поддающиеся роковому влиянию охлаждающего времени, с интересом найдут здесь очертание благородных и великодушных качеств государя, заслужившего любовь и благодарность не только своих подданных, но и всей Европы.

Александр I родился в 1777 г. С годами природные хорошие качества великого князя все более развивались; казалось, все гармонично сочеталось в юноше, которому впоследствии суждено было занять один из первых престолов в Европе и столь блестящее место в истории. Выдающаяся внешняя красота как бы отпечатлевала на себе равную ей красоту его души. Свойственная его характеру неизменная кротость с детства привлекла к нему всеобщую любовь и сосредоточила на нем лучшие надежды могущественной Российской империи. Говорят, императрица Екатерина так полюбила своего внука, что предполагала удалить от престола собственного сына, несчастного Павла Петровича, и назначить Александра своим преемником. В то время не было основного закона, регулирующего наследственность российского престола: порядок перворожденности был установлен лишь в следующее царствование. Притом не было препятствия для гения Екатерины, привыкшей все подчинять своей власти. Она пожелала лично руководить воспитанием своего внука. Между тем при редких качествах, которыми был одарен Александр, можно было желать лишь одного: чтобы августейшая мать великого князя по собственному желанию могла бы сама следить за первыми впечатлениями своего сына среди этого двора, изящного, но безнравственного, – и руководить им со свойственными ей бдительной мудростью и проницательной твердостью. Какую власть приобрели бы над сердцем такого сына мудрые наставления столь добродетельной матери, проникнутой любовью к добру, посвятившей всю свою жизнь счастью человечества! Тем не менее избранный Екатериной в воспитатели юного великого князя полковник Лагарп мог успокоить заботливую мать и удовлетворить желания русского общества. Мудрый воспитатель нашел во вверенном ему августейшем ученике самые счастливые природные задатки. Чтобы докончить дело природы и выполнить вверенную ему важную задачу, ему предстояло лишь развивать, поддерживать и направлять эти прекрасные задатки. Одаренный нежной и чувствительной душой, Александр беззаветно привязался к почтенному и проницательному воспитателю, посвятившему ему свое время и силы; он всегда относился к нему как к надежному и верному другу.

В. Л. Боровиковский.

Портрет великого князя Александра Павловича. 1800

Александр любил учиться; у него была изумительная память, восприимчивый ум, глубокий и тонкий. С ранней молодости он проявил склонность к военным наукам; прилежно занимался тем, что ему угодно было называть своей службой, в точности соблюдая дисциплину и самое строгое повиновение. В нем была в высшей степени развита любовь к порядку и к работе. Но особенно было в нем восхитительно всегда ровное настроение духа – качество столь редкое и драгоценное в монархе и проистекавшее из природной его доброты. Ничто не могло нарушить приветливую благожелательность, отражавшуюся как в чертах лица, так и в его действиях. Александр говорил на нескольких языках, и особенно на французском языке – весьма свободно, изящно и красноречиво. Приемы его обращения были очень привлекательны; в первой молодости в них проглядывала некоторая застенчивость. Никто в такой степени не обладал даром нравиться и побеждать все сердца; никто, я уверена, не мог видеть и слышать Александра, не сказав себе, расставаясь с ним: «Какое было бы счастье иметь его другом!»

Едва Александр вышел из отрочества, как императрица Екатерина, опасаясь для него бурных увлечений молодости, постаралась наложить узду на его страсти, с юности связав его священными узами, – неосторожность, последствия которой повлияли более, чем думают, на будущность и семейное счастье великого князя и его августейшей супруги. Согласно установленному в России обычаю, вызванные ко двору три юные германские принцессы предстали перед очами Екатерины, которой предстояло избрать среди них супругу для внука. Выбор этот определился, как говорят, довольно своеобразно; и простой случай помог Екатерине в такой же степени, как если б она, после долгих наблюдений, подчинилась своему просвещенному суждению. Из окна императорского дворца царица увидела подъезжавших юных принцесс. Все три были весьма привлекательны. Екатерина заметила, что принцесса, первой вышедшая из кареты, проявила, выходя из нее, слишком много поспешности; живость эта, на ее взгляд, не предвещала ничего хорошего. Появившаяся за ней следующая принцесса запуталась в шлейфе своего платья.

«Какая медленность и неловкость!» – сказала императрица.

Наконец, последняя сошла с полным самообладанием.

«Вот кто будет великой княгиней!» – воскликнула Екатерина.

Это была Елизавета Баденская. Внешность ее утвердила императрицу в ее выборе и привела в восторг юного великого князя, сердце которого не могло сделать лучшего выбора. Действительно, Елизавета соединяла в себе все чары. Ослепительный цвет лица, свежий, как розы, белокуро-пепельные волосы, спускавшиеся на плечи алебастрового цвета, талия сильфиды, черты лица, одушевленные умом и чувством, большие голубые глаза – все в ней привлекало и очаровывало взоры.

Страстно влюбленный в свою прекрасную юную подругу, Александр нашел в ее приятной беседе, в ее просвещенном уме, в нежности, которую она питала к нему, все, что могло облегчить ему тяжелое существование, наставшее для него со смертью императрицы Екатерины и восшествия на престол его отца.

Мари Элизабет Луиза Виже-Лебрен.

Портрет Елизаветы Баденской. 1795

Долгие нравственные страдания исказили и ожесточили характер несчастного Павла I, от природы одаренного умом живым и проницательным, сердцем чувствительным и великодушным. Несчастная склонность к подозрительности, чрезвычайная его раздражительность, долго сдерживаемая пассивным подчинением, вышли из всех границ при достижении Павлом высшей власти. Со временем эти отрицательные свойства лишь усилились; и в те минуты, когда благодаря им можно было опасаться всего и когда собственная семья государя искала самозащиты, – в эти минуты один Великий князь Александр, умевший противопоставить почтительную твердость часто прихотливым требованиям императора, мог порой успокаивать его ум, пораженный неисцелимой болезнью. Снедаемый пламенным и подозрительным воображением, вечно представлявшим ему опасности и тайных врагов, несчастный монарх сам был злейшим своим врагом; в конце концов он сам стал жертвой своих мрачных опасений.

Ссылки приняли ужасающие размеры. Террор царил повсеместно – при дворе, в столице, в армии и даже в самых отдаленных провинциях государства. При самом осторожном поведении никто не мог считать себя в безопасности от доноса; никто не мог рассчитывать на следующий день. Прибытие императорского курьера в отдаленную местность всех повергало в ужас; каждый с содроганием спрашивал себя: «Не обо мне ли роковой приказ?» – и каждый уже видел мысленно кибитку, которая унесет его в сибирские пустыни[138]138
  Отец мой, граф Фитценгауз, в то время уже с год как изгнанный в Казань, однажды обедал в многочисленном обществе у местного губернатора, когда, во время трапезы, внезапно доложили о прибытии фельдъегеря. Все гости побледнели; губернатор дрожащими руками раскрыл адресованный на его имя пакет, в котором, к общему успокоению, заключался орден для одного из стоявших в Казани генералов.


[Закрыть]. Невольное упущение в строгом этикете или в предписанной императором форме, самая незначительная небрежность в военной службе – этого было достаточно, чтобы навлечь на себя кару ссылки, и Сибирь населялась людьми с громкими именами. Среди находившихся в то время в Петербурге знатных иностранцев граф Шуазель-Гуфье, бывший ранее посланником в Константинополе, осыпанный милостями императора Павла, не знавшего пределов своей щедрости, внезапно получил приказ удалиться в дарованные ему государем литовские поместья и в двадцать четыре часа покинуть Петербург. Не постигая вызвавших его опалу причин, граф Шуазель послал своего сына попросить паспорт у графа Палена, в то время петербургского губернатора. Пален был на параде; он вскоре возвратился. Увидев графа Шуазеля, он оттолкнул лакея, подошедшего, чтобы взять его шляпу и портупею, и, взволнованный, воскликнул: «Дорогой граф, я в отчаянии от того, что с вами случилось; это невыносимо, такой порядок вещей не может продержаться, пора с этим покончить».

Несмотря на свою крайнюю молодость, граф Шуазель был поражен такой неосторожной речью и больше всего тем выражением, с которым были произнесены эти замечательные слова. Восемнадцать месяцев спустя Павла уже не было в живых! Быть может, при этом будет уместно познакомить читателя с тем глубоко скрытным человеком, который сыграл в этом заговоре роль настолько важную, что с достаточным основанием можно считать его единственным его виновником. Курляндский дворянин Пален в ранней молодости вступил на русскую службу и в царствование Екатерины II достиг чина генерал-майора. Благодаря протекции фаворита Зубова он получил место гражданского губернатора в Риге. Вскоре после своего восшествия на престол император Павел был проездом в Риге, остался доволен Паленом и перевел его в Петербург. С поспешностью, характеризовавшей все его шаги, Павел наградил нового своего любимца целым рядом должностей, поместий и милостей; назначил его шефом гвардии, губернатором Петербурга; пожаловал ему высшие ордена империи и подарил значительные поместья в Курляндии, его отчизне. Пален устоял против всех этих милостей. Он сохранил тайные сношения с Зубовыми, своими прежними покровителями, и сообща с ними замыслил погубить щедрого государя, так возвысившего его в государственной службе. Причину такой черной неблагодарности следует искать в безнравственном характере Палена: большой любитель жизненных услад, притом – плохой офицер, он изнемогал под тягостью военной службы, которой обременял его император, а также подробных рапортов, которые он ежедневно должен был представлять ему о частной жизни, действиях и разговорах петербургских жителей.

Столь же осторожный, как и вероломный, Пален стремился возможно меньше подвергаться риску в заговоре и выступать лишь с величайшей осмотрительностью; поэтому он привлек к своему предприятию друзей, которые могли обеспечить успех его замысла. Платон Зубов, отъявленный враг Павла I, которому государь этот имел неосторожность оставить несметные богатства, приобретенные в предшествовавшее царствование, представился Палену наилучшим орудием для заговора, который открывал ему возможность удовлетворить чувства личной ненависти. Притом Зубов, долго остававшийся в милости, сохранил много связей; а брат его, Валерьян, всегда был окружен людьми без принципов и нравственности, способными содействовать всякого рода преступлениям и покушениям.

Пален, почти уверенный в готовности Зубова оказать ему содействие, сообщил ему о своем желании вступить с ним в переговоры; а для того, чтобы император дозволил ему вернуться из его поместий, где он жил в изгнании, он посоветовал ему выразить мнимое желание вступить в брак с дочерью Кутайсова, другого любимца Павла, который этого ничтожного турецкого раба, своего цирюльника, внезапно сделал одним из главных сановников империи, возвел его в графское достоинство и осыпал милостями. Кутайсов вскоре получил письмо от Зубова, просившего руки его дочери.

Вне себя от радости, он тотчас отправился с этим письмом к императору, бросился к его ногам и стал молить не ставить препятствия счастью его дочери, – не отказать Зубову в разрешении вернуться в Петербург. Павел охотно согласился исполнить желание своего любимца и заметил, что просьба Зубова была единственной его разумной мыслью во всю его жизнь. Тогда Зубов окончательно договорился с Паленом. Последний без труда привлек на свою сторону часть гвардии, ибо, к несчастью, Павел обременял утомительной службой, резкими выговорами и строгими наказаниями этот полк, давно уже привыкший к тому, что в России дворцовые перевороты совершаются без пролития крови.

Истинный план заговора, по уверению заговорщиков, не простирался до лишения императора жизни; предполагалось, по их словам, заставить его подписать акт отречения, по которому он соглашался бы передать корону наследнику престола, Великому князю Александру, предоставив себе право избрать свое местопребывание в окрестностях Петербурга, или в какой-либо провинции империи, или за границей – в той стране, где он пожелал бы поселиться.

Пален с другими заговорщиками ясно сознавал, что невозможно было лишить обширное государство его главы, не заручившись для него преемником. С другой стороны, зная благородный характер Александра, они не надеялись, чтобы он согласился принять регентство; между тем необходимо было прийти на помощь нации, которую Павел не уважал в достаточной степени и к которой, благодаря своему пылкому воображению, он относился с чрезвычайной строгостью. Пален понял, что единственное средство достигнуть цели состояло в том, чтобы посеять разногласие среди императорской семьи – между отцом и детьми, между супругом и супругой – и в конце концов привести подозрительного императора к роковой мере – к несправедливым, жестоким преследованиям собственной семьи.

Между тем один из заговорщиков, мучимый угрызениями совести, быть может, страшась последствий столь преступного предприятия, не желая выдать своих сообщников, анонимным письмом[139]139
  Другие утверждают, что Пален распорядился сам, чтоб Павлу передано было это тайное извещение.


[Закрыть] предупредил императора о заговоре. Встревоженный Павел тотчас призывает Палена. Последний, заранее обдумав свои коварные ответы, с невозмутимым хладнокровием предстает перед своим повелителем; без малейшего волнения выслушивает все внушенные недоверием, тревогой и гневом речи Павла, которые могли бы заставить одуматься другого, менее закоренелого преступника. При словах императора: «Против меня составляется заговор, и вы, петербургский губернатор, – вы этого не знаете?»

Пален отвечает: «Простите, Ваше Величество, я не только о нем знаю, но сам к нему принадлежу».

При этих изумительных словах на лице императора одновременно отразились мучительная тревога, сомнение и удивление.

«Да, Ваше Величество, – продолжал Пален тем же спокойным тоном, – все нити заговора известны мне; я принадлежу к числу заговорщиков, но для того лишь, чтобы услужить Вам и спасти Вашу жизнь. Ни один из преступников не ускользнет от моей бдительности и от правосудия Вашего Императорского Величества. Безумцы, замышляя погубить Вас, сами идут к собственной погибели».

«Кто же они?» – воскликнул Павел, волнение которого возрастало с каждым словом его вероломного наперсника.

«Ваше Величество, осторожность мешает мне назвать их; но после всего, что я имел честь раскрыть перед Вашим Величеством, я смею надеяться, что мне будет оказано полное доверие и предоставлено следить за Вашей безопасностью».

Эта туманная фраза могла лишь еще более возбудить пламенное любопытство императора; ум его, введенный в заблуждение недоверием, осмелился возвести гнусное подозрение по отношению к добродетельнейшей супруге и почтительным, покорным сынам.

«Кто они? – с ужасающей настойчивостью повторил Павел. – Кто они? Я хочу их знать».

«Ваше Величество, – опустив голову, отвечал Пален, – чувство уважения мешает мне назвать августейшие имена…»

«Понимаю, – взволнованно сказал император глухим, сдавленным голосом, – я предчувствовал… императрица? – продолжал он, устремляя пронзительный взгляд на Палена. Пален молчал. – Великие князья Александр и Константин?»

Пален отвечает лишь безмолвием. Император тогда умолкает, и с его стороны молчание это, несомненно, предвещало грозу.

Приказ арестовать наследника престола и его августейшего брата – таково было первоначальное решение разгневанного отца, считавшего себя гнусно преданным самыми близкими ему лицами.

«Что же касается императрицы Марии, – грозно прибавил император, – я сам приму меры относительно нее».

Предполагалось великих князей заключить в крепость, а императрицу – в монастырь.

Добровольно лишаясь, таким образом, самых верных опор своего престола и своей жизни, несчастный государь слепо доверялся предателю, от которого теперь зависела его судьба.

«Добрый, верный Пален, – сказал он, глубоко вздыхая, – я доверяюсь тебе, охраняй твоего государя, который тебя о том просит».

Произнося эти слова, он раскрыл свои объятия, и Пален преступно дерзнул принять этот знак привязанности со стороны несчастного государя, дни которого уже были сочтены в глубине его сердца. Выходя от императора, Пален поспешил к заговорщикам и, собрав их, сказал наименее смелым из толпы, с целью пробудить их дремлющую злобу: «Тайна раскрыта. Список заговорщиков ему еще неизвестен; но кто нам поручится, что другой предатель не раскроет ему весь наш замысел? Если жизнь дорога вам, поверьте мне – поспешим исполнить его; поспешим освободить империю».

Предатель, о котором говорил Пален, был не кто иной, как он сам. Этот коварный человек составил двоякий план: сообразно обстоятельствам предать или государя своего, или своих сообщников. Если б случилось что-либо непредвиденное и если б в решительную минуту судьба оказалась неблагоприятной для заговорщиков, Пален намеревался арестовать виновников и сказать императору: «Ваше Величество, Вы спасены, и задача моя исполнена».

Условившись относительно необходимых мер предосторожности, заговорщики назначили ближайший срок для совершения своего преступления. Расставшись с ними, Пален, имея в руках переданный ему государем роковой приказ, отправился во дворец Великого князя Александра. Немедленно принятый наследником, он почтительно преклонился перед ним, и, изобразив на лице своем крайнюю скорбь, он известил великого князя о высочайшей воле императора.

«Как! – воскликнул изумленный Александр. – Его Императорское Величество, отец мой, хочет лишить меня свободы! Какое же преступление совершил я, чтобы навлечь на себя такую строгую кару?»

«Вашему Императорскому Высочеству известно, – сказал Пален, вторично преклоняясь, – что, к несчастью, карам подвергаются здесь иногда те, кто не совершил ничего дурного».

При этих словах великий князь бросил на Палена строгий взгляд. После нескольких минут молчания Александр сказал: «Император волен в моей судьбе; я подчиняюсь, покажите мне приказ».

Пален представил его великому князю. Пробежав его вскользь, Александр горестно воскликнул: «И брат мой также!»

Чтобы нанести сердцу молодого великого князя наиболее чувствительные удары, Пален намекнул ему на судьбу, ожидавшую его невинную и добродетельную мать.

«Нет! Это уже слишком», – сказал великий князь, закрывая лицо, чтобы скрыть свое горе от внимательных взоров фаворита.

Пален бросился к ногам великого князя.

«Ваше Высочество, – сказал он, – благоволите выслушать меня. Надо предупредить великие несчастья; надо положить конец заблуждениям Вашего августейшего родителя. Сегодня он хочет лишить Вас только свободы; но кто знает, в пылу его страстей, часто затемняющих его разум, где остановится его безграничная, всемогущая воля? Вспомните, Ваше Высочество, несчастного Алексея Петровича».

«Пален, вы оскорбляете моего отца».

«О нет, Ваше Высочество! Я обвиняю не сердце его, полное самых благородных, великодушных чувств; виной всему необузданный характер, беспрерывно волнующий его. Вам известно так же хорошо, как и мне, что император ищет блага, но не может достичь его. Что станется с императорской семьей? Какая судьба ожидает империю, громадное население, которым Вы свыше призваны править, которое Вы должны охранять в случае, если Ваш отец, увлекаясь своими бреднями, заблуждаясь в своих мнениях, наказывая, прощая, без меры и рассудка награждая, сохранит в руках своих бразды правления в этой несчастной стране? Ваше Высочество, притворяться теперь уже не время! И Сенат, и вся империя хочет сбросить с себя нестерпимое иго и вверить Вам свои судьбы; я здесь лишь верный представитель этой воли».

«Как! – воскликнул Александр, отходя от Палена. – От меня требуют, чтобы я захватил власть, чтобы я вырвал скипетр из рук моего отца? Не надейтесь на это. Я буду, если надо, жертвой его заблуждения – все равно! Спасите только мою мать, спасите императрицу».

Тогда Пален с жестоким лукавством дал понять великому князю, насколько общее возмущение всех сословий государства было опасно для самого императора. Затем он указал ему на пример Англии, где управление государством должно было перейти к принцу Уэльскому, хотя нравственное состояние короля Георга, быть может, внушало менее тревог в государстве, где высшая власть, более ограниченная, подчинялась законам в большей мере, чем в России, где достаточно было единой воли монарха, чтобы потрясти всю империю.

Соблюдая такую же умеренность, продолжал Пален, великий князь, не вступая на престол, мог взять в руки бразды правления с тем, чтобы возвратить их отцу, как только здоровье императора войдет в норму, необходимую для выполнения столь важных обязанностей.

Таковы желания Сената, армии и всей нации, повторил ловкий царедворец.

«Никогда не получат они моего согласия, – отвечал Александр. – Одна лишь воля моего отца может решить его и мою судьбу».

И, сняв с груди образ Спасителя, Александр заставил Палена поклясться перед этим священным ликом, что отец его сохранит и жизнь, и свободную волю.

«Ваше Высочество, – сказал Пален, – судьба Вашей августейшей матери, Ваша собственная и судьба всей России должна решиться в следующие три дня».

Выходя от великого князя, Пален поставил у двери его несколько гвардейцев с офицером. В тот же день император Павел, уже давно покинувший свою семью, отправился вечером к княгине Гагариной. Мрачный, с исказившимися чертами, он произнес ужасные слова – слова, вызванные гневным порывом, которые сердце его, без сомнения, отвергало и которые он никогда не привел бы в исполнение: «На днях падут головы, некогда очень мне дорогие».

Испуганная княгиня Гагарина сочла долгом предупредить Великого князя Александра. Можно представить себе, какая жестокая тревога, какие внутренние муки разрывали сердце Александра. После разговора своего с великим князем Пален решил, что для успеха заговора нельзя терять времени. Собрав всех заговорщиков, он обратился к ним с речью в духе древних и новых революционеров.

«Зачем, – сказал он, – медлить нам с делом освобождения нашей родины, с делом, которое заслужит нам благодарность наших сограждан».

Решающее собрание состоялось у Платона Зубова. Взывая к тени Брута, заговорщики подкрепили свое мужество обильным возлиянием. В тот же вечер, перед последней ночью Павла, вероломный Пален виделся с императором и посредством искусно подготовленных речей убедил его, что заговор расстроился. Ему удалось успокоить его и влить на краткие мгновения утешительный бальзам в это встревоженное и несчастное сердце. Между тем, как только настала ночь, заговорщики, закутанные в свои плащи и почти все отуманенные винными парами, молча направились к Михайловскому дворцу. В то время как они проходили дворцовым садом, сидевшие на деревьях вороны вспорхнули и улетели с зловещими криками. Карканье этих птиц, считающееся в России несчастным предзнаменованием, настолько испугало заговорщиков, что они на минуту поколебались: не вернуться ли им обратно. Пален сменил дворцовую стражу, поставив вместо солдат участвовавших в заговоре офицеров. Согласно его приказу, вся императорская гвардия стояла на часах в различных пунктах города; лишь один забытый заговорщиками часовой, увидя приближавшуюся ко дворцу группу, закричал: «Караул!»

Стражник вышел, но тотчас же был отозван в гвардейские казармы сообщниками Палена. Не встречая никаких препятствий, заговорщики подымаются по ступеням большой лестницы, где царила, как и во всем дворце, угрюмая тишина. Была полночь. После вечера, проведенного у княгини Гагариной, Павел, доверившись Палену, заснул мирным сном. Незаметно было вокруг него тех мер предосторожности, которые во множестве изобретает подозрительная и страшащаяся за себя тирания. Беспрепятственно пройдя длинный ряд апартаментов, заговорщики уже почти достигли спальни императора. Задерживая дыхание, Пален следил за взглядами и выражением лица каждого из своих сообщников, прислушивался к малейшему шуму; как вдруг в комнате, примыкавшей к спальне императора, стоявший на страже закутанный в плащ гвардейский гусар, родом поляк, при виде лиц, входивших в такой необычный час, догадывается об их злостных намерениях, бросается навстречу заговорщикам и на их отказ удалиться выхватывает пистолет. Заговорщики бросаются на него и сваливают с ног. На этот шум Павел пробуждается; почуяв измену, он вскакивает с постели и бежит к потайному трапу, который сообщался через пол с апартаментами нижнего этажа. По несчастью, пружина, быть может, впервые не поддается нажиму. Куда спастись! что делать! Единственная дверь в комнате императора сообщалась с покоями августейшей его супруги; но дверь эта была заперта наглухо, и несчастный государь, жертва собственной недоверчивости, сам лишил себя всякого пути к спасению. Наконец входная дверь отворяется. Павел не успевает спрятаться за ширмами у камина. Заговорщики с шумом входят в комнату; первые взгляды их устремляются на кровать императора: кровать пуста. Они отыскивают наконец государя. Последний, видя, что бегство уже невозможно, ищет глазами Палена, призывает его как последнюю свою надежду. Но изменник не отвечает: его не было в комнате, он снаружи следил за всеми действиями заговорщиков. Тогда, вооружившись мужеством, которое, быть может, уже покидало его, Павел обращается к заговорщикам тоном властелина.