Текст книги "Александр I"

В ту эпоху, о которой я говорю, императору Александру было тридцать пять лет, но он казался несравненно моложе. Я помню, когда я спросила графа Толстого, как может император переносить столь утомительные путешествия, он сказал: «Взгляните на него, и вы перестанете удивляться».

К. А. Шевелкин. Портрет Александра I.

Первая четверть XIX в.

Несмотря на правильность и нежность его очертаний, несмотря на блеск и свежесть его цвета лица, красота его, при первом взгляде, поражала не так, как выражение приветливости, привлекавшее к нему все сердца и сразу внушавшее доверие. Его благородная, высокая и величественная фигура, часто наклоненная с той грацией, которая отличает позу античных статуй, в то время проявляла склонность к излишней полноте; но он был сложен прекрасно. У него были живые, умные глаза цвета безоблачного неба.

Бертель Торвальдсен.

Бюст императора Александра I. XIX в.

Фотограф Netelo. Источник: https://upload.wikimedia.org/wikipedia/commons/3/3d/Hermitage_hall_241_-_26_-_Bertel_Thorvaldsen_-_Alexandr_II.jpg

По лицензии Creative Commons Attribution-Share Alike 4.0 International

Он был несколько близорук, но умел очаровывать улыбкой глаз, если можно так определить выражение его приветливого и кроткого взора. Нос у него был прямой и правильной формы, рот небольшой и очень приятный; оклад лица округленный, так же как и профиль, очень напоминавший профиль его красивой августейшей матери. Его плешивый лоб, придававший всему лицу его открытое спокойное выражение, золотисто-светлые волосы, тщательно зачесанные, как на красивых головах камей или античных медалей, казалось, были созданы для тройного венца из лавра, мирта и олив. В его тоне и манерах проявлялось бесчисленное количество различных оттенков. Если он обращался к лицам высокого положения, тон его был полон достоинства и в то же время приветлив. К лицам своей свиты он обращался с почти фамильярной добротой; к пожилым дамам – с почтением; к молодым особам – с безграничной грацией, с тонким, чарующим взглядом, полным выражения. В ранней молодости государь, к сожалению, испортил себе слух от сильного выстрела артиллерийского снаряда; с тех пор он всегда плохо слышал левым ухом и, чтобы расслышать, наклонялся направо. Странно то, что чем более было шума вокруг, тем лучше император слышал. Ни один живописец не сумел как следует запечатлеть черты его лица и в особенности выражение его тонкой физиономии. Впрочем, Александр не любил, чтобы писали его портрет, и это обычно делалось украдкой. Более счастливый, чем его собратья, знаменитый Жерар получил от императора Александра несколько сеансов. В портрете этого государя, как и во всех своих шедеврах, он выказал большой талант, хорошую кисть, и все-таки это еще не Александр. Жерар хотел придать ему вид завоевателя, воинственный вид, который не согласов[ыв]ался с кроткими чертами умиротворителя Европы, государя, который хотел не победить, а восстановить французскую монархию. Жерару удалось сделать лишь прекрасную картину. На этот раз скульптура одержала верх над своей сестрой живописью; и мы видели бюст Александра, исполненный берлинским художником, не оставляющий желать ничего лучшего. Торвальдсен тоже сделал бюст этого государя – бюст, который, говорят, достоин этого великого художника.

В ночь с 15 на 16 июня, н. ст., русские войска выступили из города в полном порядке и внушительном безмолвии. Нет, это не было бегство, как уверяли некоторые. В восемь часов утра отряд французской кавалерии марш-маршем бросился в город, чтобы отстоять подожженный русскими мост. Трудно передать волнение, которое я испытала при виде поляков, которые бежали во весь опор, сабли наголо, но с веселым видом, махая своими флагами национальных цветов, которые я видела впервые. Я стояла у открытого окна; они, проходя, поклонились мне. При виде этих истинных соотечественников сердце мое умилилось. Я почувствовала, что родилась полькой, что сознание это вновь пробуждается во мне; слезы радости и энтузиазма залили мое лицо. Это была чу́дная минута; но она промелькнула как миг. Всюду царило общее опьянение. Во всем городе раздавались торжествующие клики; жители спешили вооружаться. Русские побросали много оружия в Вилию. Разные лица из подонков населения поспешили вытащить его из реки. Неуклюже нацепив эти орудия на свое рабочее платье, они ходили по улицам, собирались на площади городской думы, бросая в воздух свои шапки с шумными патриотическими возгласами. Более мудрый и осторожный, мой отец основательно боялся этих патриотических движений.

«Сумасшедшие! Безумцы! – восклицал он. – Русские в нескольких шагах от нас: кто может предвидеть, куда они направятся и что затем воспоследует?»

Я помню, что через три дня после вступления французов, при виде беспорядка, царившего в этой громадной армии, и отсутствия в ней дисциплины, непредусмотрительности вождей ее, их фаталистической веры в то, что они называли «счастьем императора» (этим громким словом французские офицеры и придворные Наполеона всегда отвечали, когда им возражали по поводу этой кампании), – при виде всего этого у моего отца явились роковые предчувствия относительно исхода этой войны. Шестьсот тысяч человек всех европейских национальностей, подчиненные наполеоновской политике, шли двумя линиями, без провианта, без жизненных припасов, в стране, обедневшей благодаря континентальной системе и недавно еще систематически разорявшейся огромными контрибуциями. Один русский генерал предложил даже императору Александру опустошить всю Литву, вывести из нее всех жителей и оставить наполеоновским армиям лишь обширные пустыни. Но чувствительный Александр отверг эту меру, быть может, полезную, но жестокую и бесчеловечную. Были сожжены лишь все хлебные магазины и мельницы. Вступавшая в Вильну французская армия в течение трех дней терпела недостаток в хлебе. Всех городских булочников тотчас взяли в армию; и вопреки словам генерала Жамини, утверждавшего, что «с голоду умирают лишь в осажденном городе», голод жестоко дал себя знать виленским жителям, особенно тем, кто заранее не обеспечил себя жизненными припасами и мукой. Местности, расположенные на пути Великой армии, подверглись разорению и грабежу, жатва их была преждевременно срезана для кавалерии, поэтому они не могли удовлетворять запросам столицы и не смели даже высылать съестные припасы по дорогам, наводненным мародерами. Впрочем, беспорядки в армии являлись следствием взглядов вождя, ибо, перешедши Неман, Наполеон в приказе войскам объявлял, что здесь начинается русская территория. Вот как входил в Литву этот столь желанный освободитель! Вследствие этого приказа французские войска стали смотреть на Литву и относиться к ней как к неприятельской стране; и между тем как ее обитатели, одушевленные патриотическим энтузиазмом, бросались навстречу французам, они вскоре подверглись разорению и оскорблениям со стороны тех, кого они считали орудием своего освобождения. Принужденные отдать на разграбление свои дома и поместья, они бежали в глубь лесов, унося с собой самое дорогое свое достояние: честь своих жен и дочерей. Рассказы о насилиях, совершаемых войсками в деревнях, ежедневно поражали наш слух и наполняли скорбью наши сердца. Вильна, казалось, превратилась в театр войны. Беспрерывно шли бесчисленные войска. Солдаты располагались на биваках среди улиц; раздавалось бряцание оружия, слышался звук труб, ржание лошадей и смесь различных наречий. И когда, утомленная зрелищами, последовательно представлявшимися моим взорам, я поднимала глаза к небу, чтобы отдохнуть на более отрадной картине, мне казалось, что и на облаках двигаются войска; и воображение мое с ужасом рисовало страшные видения Апокалипсиса.

Поль Делярош. Портрет Наполеона I. 1838

Между тем пылкие французы, удивленные овладевшим всеми упадком духа, стремились отстранить все препятствия, уничтожить все затруднения. От Литвы требовали солдат и денег. Наскоро организовалось временное правительство; старались пробудить национальное самолюбие посредством зажигательных речей.

«У вас нет патриотизма, – говорили французские чиновники, – нет стойкости и энергии».

И литовцы говорили друг другу, чтобы подбодриться: «Мы подвергнемся разорению, но будем поляками!»

Что могло поддержать при этом их уверенность? Французский Магомет даже не соблаговолил дать им иллюзии в залог их надежд и принесенных жертв.

Наполеон вступил в Вильну встревоженный и недовольный. Легкость этого завоевания некоторым образом пугала его. У него было достаточно здравого смысла, чтобы видеть, что отступление русских вызывалось не страхом перед его именем, но что оно скрывало глубоко задуманный план действий.

«Я полагал, – сказал он, – что взятие Вильны обойдется мне по крайней мере в двадцать тысяч человек».

Наполеон пришел в бешенство, узнав, что Россия заключила мир с Турцией и что он не может надеяться на благоприятную диверсию ни на юге, ни на севере.

Отсутствие съестных припасов, беспорядки в армии, ошибки принца Жерома, брата императора, постоянные потери, которые терпела кавалерия, – все вместе предвещало неизбежный печальный исход кампании; но роковой гений Наполеона толкал его вперед; и таким образом, от одной иллюзии к другой, он шел к своей погибели, отталкивая истину, как страшное видение, невыносимое для его взоров.

На общей аудиенции в императорском замке Наполеон в бессвязных, туманных, неясных словах объявил, что он пришел, чтобы восстановить Польшу, что в Варшаве собрался сейм для избрания короля, что сейм этот еще не знает, кто будет королем. Граф Нарбонн, находившийся в то время в Вильне, в свите Наполеона, на вопрос одного лица, кому предназначается польский престол, сказал, что, так как император и король одержим манией корон, вероятно, он себе присвоит и польскую корону.

Помню, как однажды в многочисленном обществе несколько французов, в виде развлечения, предложили дамам наметить избранника. Одна остановила свой выбор на самом Наполеоне, другие избрали его брата Жерома, неаполитанского короля, и даже маршала Даву. Я молчала.

«А вы кого избираете?» – спросили меня.

«Я не имею чести знать всех этих господ», – отвечала я небрежно и рассеянно.

Дамы были, кажется, поражены моим глупым ответом; но, мне думается, тот, кто обратился ко мне с этим вопросом, не совсем разделял в данном случае их мнения. В другой раз, проговорившись, я сказала еще большую наивность. Я тогда только что получила известие из имения от моего брата; мне прислали цветов, провизии и в то же время мне сообщали, что армия не проходила через эту местность. Обрадованная этими хорошими вестями и забыв присутствие француза из дипломатического посольства министра иностранных дел, я воскликнула, обращаясь к моей подруге, тоже француженке: «Ах! М-llе Т***! как они счастливы в Р***: они не видели ни единого француза!»

Присутствовавший при этом француз не преминул отметить это выражение.

«Вот как нас здесь любят!» – сказал он.

Несколько смущенная моим восклицанием, я сказала, желая поправиться: «Я говорю не о французах, а об армии».

«Да, да, понимаю, – это грабители».

Среди всех бедствий, тяготевших над нашей страной, не говоря о тех, которые ей угрожали, над нами мелькнул луч надежды, проблеск мира. Он исходил от ангела, о встрече с которым мы сожалели, не надеясь когда-либо вновь его увидеть, – от Александра, который, желая сделать последнюю великодушную попытку избавить человечество от кровопролития, в первые же дни по вступлении Наполеона в Вильну послал генерала Балашова с предложениями мира, крайне выгодного для Франции и для Польши. Наполеон сначала сказал, что после объявления войны он считает за шпиона всякого представителя дипломатических сфер. Он, однако, согласился дать Балашову частную аудиенцию, принял его вежливо и выразил ему свое удивление, что император Александр решил лично командовать войсками.

«Это хорошо для старого капрала, как я», – сказал он.

Он совершенно отбросил всякие мирные предложения, дав понять, что Рубикон перейден и что теперь уже судьба решит исход войны. Отпуская русского посла, Наполеон спросил у него, по какой дороге лучше всего идти к Москве.

«К ней ведут несколько дорог, – с редкой находчивостью отвечал Балашов, – и можно даже взять путь через Полтаву».

Старый французский эмигрант с весьма известным именем, совершивший несколько путешествий по Франции в ту эпоху, когда в ней уже властвовал Наполеон, и который никогда не был представлен императору, находился в Вильне во время вторжения французов. Всем обязанный за себя и за свою семью русскому государю, который проявил к нему в его несчастьях самое благородное великодушие, этот француз испытывал естественное отвращение к тому, чтобы в какой-либо форме приветствовать властелина Европы, врага императора Александра. Тем не менее, так как старинный друг его семьи, близко стоявший к Наполеону, предупредил его, что он будет призван и подвергнут допросу самим Наполеоном, эмигрант этот решил добровольно представиться императору. В назначенный для аудиенции час камердинер ввел эмигранта и громко назвал его имя в той самой приемной, где за несколько дней перед тем принимал император Александр. Наполеон встретил эмигранта приветливой улыбкой, сказал, что он был осведомлен о его последней поездке в Париж, и, прохаживаясь с ним вдоль и поперек комнаты, поставил ему следующие вопросы.

«Вы видели здесь императора Александра?»

«Я имел честь представиться ему».

«Он на самом деле правит государством?»

«Он много работает со своими министрами; ему докладывают о всех важных делах».

«Я не то спрашиваю. Пользуется ли он на самом деле полной властью? Не влияет ли на него преобладающий над ним Сенат?»

«Сенат в России представляет лишь высшее судебное учреждение – суд последней инстанции. Насколько мне известно, у Сената нет ни возможности, ни желания бороться против верховной власти».

«Зачем русские так быстро отступили и не захотели попытать счастья в сражении здесь или в окрестностях города? У них в Вильне была позиция, которая обошлась бы мне в двадцать тысяч человек».

«Быстрое наступление французской армии, направляемой столь искусными генералами, вероятно, застигло врасплох русское войско, которое не сочло возможным бороться с ней».

«О нет! Вы ошибаетесь. Мы шли совсем не быстро; меня заставили потерять много времени… Я с сожалением начал эту войну, благодаря которой прольется много крови; император Александр, не соблюдавший условий Тильзитского трактата, принудил меня начать войну. Государь этот в своей ранней молодости получил плохое умственное развитие: он воспринял ложные филантропические идеи своего воспитателя, некоего Лагарпа. Поверите ли, в наших беседах в Эрфурте мне пришлось оспаривать его взгляды, будто бы избранное народом правительство более обеспечивает счастье народов, чем наследственная власть. Как будто надо быть божеством, чтобы править людьми! Случайность наследственности пригоднее для счастья людей, чем их собственный выбор».

Подобные слова изумительны в устах такого человека, если только он говорил искренно. Он продолжал в том же духе: «Император Александр не любит этикета; он почти всегда без свиты. Таких же приемов держится мой тесть, австрийский император; он не раз выражал мне свое удивление при виде моей многочисленной свиты. Я отвечал ему, что французам надо импонировать даже внешним проявлением власти; и притом положение мое совсем иное».

Говоря о литовском дворянстве, он употребил грубое выражение, которое я здесь не повторю. И вообще он не считался с поляками, которые жертвовали ему своим состоянием и своей жизнью. Он писал из Москвы герцогу Бассано, что одни женщины в Польше обладают умом и характером.

В своих инструкциях архиепископу де Прадту он советовал ему главным образом бережно относиться к женщинам в Польше, ибо они – все в этой стране.

Во время своего пребывания в Вильне Наполеон потребовал, чтобы дамы явились на прием в замок. Недомогая нравственно, еще более, чем физически, я хотела уклониться от этого визита, но мой отец указал мне на положение, в котором он находился. Недоброжелательные лица представили его как сторонника русских, и, если б не вмешательство неаполитанского короля, он бы даже не попал в представленный Наполеону список граждан. Видя, что избежать представлений мне нельзя, я объявила о своем намерении явиться в замок с шифром. Мой отец сначала колебался и сказал, что надо узнать, наденет ли его м-llе Ж., единственная из моих подруг, находившаяся в то время в Вильне. Я просила его ничего не узнавать. Я наскоро оделась, и очень неохотно, так как меня разбудили в пять часов утра, чтобы пригласить по приказу полиции явиться ко двору раньше полудня. Эти чисто военные приемы до последней степени не нравились мне, особенно по сравнению с приветливостью, изысканной вежливостью императора Александра и его свиты. Никогда еще я не надевала своего шифра с таким удовольствием, я скажу даже – с гордостью.

Я отправилась в замок вместе с несколькими дамами из моих знакомых, которые употребили все старания, чтобы убедить меня снять шифр. Они пытались напугать меня, говоря, что Наполеон – страшный человек и что он, наверно, наговорит мне неприятных вещей. Так как я довольно свободно выражала свой образ мыслей, они сказали: «Молчите ради самого Неба, – разве вы не знаете, что сами стены передают ему все, что о нем говорите?»

Ничто не могло заставить меня изменить мое решение. Я ответила, что, быть может, мне придется повиноваться воле того, перед которым все уступает; но так как воля эта была мне неизвестна, я должна действовать именно так, как я решила. В самом деле, с моей стороны было бы столь же малодушно, как и неблагодарно, отбрасывать в присутствии счастливого и торжествующего противника знаки благоволения государя, столь достойного быть любимым, и притом в ту самую минуту, когда государь этот, казалось, был преследуем судьбой. Все мое сердце возмущалось при одной этой мысли. Признаюсь, я ожидала резкой выходки со стороны Наполеона и собиралась дать твердый отпор; но мне не пришлось получить этого удовлетворения. Он обратился ко мне, как будет видно дальше, с вопросами, на которые можно было дать лишь незначительные ответы. Все ответы, которые мне приписывали при этом случае и которые были даже записаны в альбомах некоторых русских, не соответствуют истине.

Когда меня назвали Наполеону, взгляд его внимательно устремился на мой бриллиантовый шифр с голубой кокардой.

«Что это у вас за орден?» – спросил он.

«Шифр Их Величеств, русских императриц».

«Так вы русская дама?»

«Нет, Ваше Величество, я не имею чести быть русской».

Впоследствии, на балу, данном в его честь, Наполеон, заметив стоявшую рядом со мной м-llе Ж., спросил у нее, почему, будучи также фрейлиной при русском дворе, она не надела своего ордена. М-llе Ж. ответила, что при данных обстоятельствах она не нашла нужным надеть его.

«Почему же? – возразил Наполеон. – Это придворное отличие, которое ничего не означает. Дарование этого значка – большая любезность со стороны императора Александра. Можно оставаться хорошей полькой и носить шифр», – прибавил он, обращаясь в мою сторону с приветливой улыбкой.

Наполеон даже в женщине умел ценить проявление сильного характера. Когда оказалось, что дело приняло такой хороший оборот, меня очень стали хвалить за твердость, которую я проявила в данном случае; но у меня было одно лишь желание, чтобы об этом когда-нибудь узнал император Александр, и я никак не предвидела, что желание это так скоро исполнится. На этом самом представлении Наполеон, поговорив с несколькими женщинами и, по своему обыкновению, поставив им странные вопросы: «Вы замужем? Сколько у вас детей? Что они у вас – толстые, жирные, а?» – вдруг обратился ко всему кружку и сказал: «Император Александр очень любезен, он всех вас очаровал, mesdames; хорошие ли вы польки?»

Все улыбнулись в ответ.

Наполеон рисовался в обществе, выражая чувства уважения и дружбы к государю, империю которого он собирался разгромить. В аудиенции, которую он дал представителям Виленского университета, он прежде всего обратился к членам академии со следующими словами: «Вы все паписты, да?»

Я не знаю, что ему ответили.

Он сказал затем: «Император Александр хороший государь, философ на троне; оказывает ли он вам покровительство?»

Ректор ответил, что академия многим обязана щедрости русского императора.

Наполеон не производил внушительного впечатления ни лицом, ни манерами. Я сама удивлялась, что не чувствую в его присутствии того волнения, которое невольно испытываешь при виде знаменитого человека. Вся его слава, купленная ценой людей и пролитой крови, не могла внушать мне энтузиазма. Слава завоевателей блещет в истории, но сердцами владеет лишь доброта. Я часто представляла себе Наполеона в сверкающем образе гения. Каково было мое удивление, когда я увидела человека маленького роста, короткого, толстого, постоянно переминавшегося с ноги на ногу, с гладкими, прилизанными волосами, с довольно красивыми, но маловыразительными чертами лица, не отличавшимися даже той жестокостью, которую придают всем его портретам, за исключением портрета, написанного Давидом. Напротив, у него была довольно мягкая улыбка, обнаруживавшая очень красивые зубы. Издали, правда, его тускло-бледное лицо, без всякой окраски, его античный профиль производили впечатление строгости, которое исчезало для того, кто ближе всматривался в это лицо.

Прошло восемь дней со времени вступления Наполеона в Вильну. Среди беспорядка и бедствий, причиняемых недисциплинированной армией, состоявшей из сброда чужестранцев, которые шли на войну против собственного желания и ненавидели того, кто вел их (ибо было бы несправедливо приписывать одним французам совершенные под их именем насилия), никто не думал о празднествах и удовольствиях. Герцог Бассано убедил тогда графа П***, моего двоюродного брата, дать у себя бал в день Польской конфедерации. Праздник этот, который почтил своим присутствием Наполеон, был так блестящ, как только позволили обстоятельства и отсутствие средств, вызванное столькими опустошениями.

Среди криков «Да здравствует император!» при шумных звуках военной музыки, при свете аллегорических картин и блестящей иллюминации, среди расточительности роскошного пира – в это самое время на улице человек умер с голода! Ужасная противоположность, достойная того, кто вскоре должен был похоронить свои войска в снегах России!

Как только на балу возвестили о приезде Наполеона, тотчас избрали несколько дам, в том числе меня, чтобы принять его внизу лестницы. При одном слове «император» маршалы империи, важные сановники, не говоря уже о камергерах, бросились к выходу, как будто бы неприятель ждал их на поле битвы. Коленкур подал своему государю подножку, чтобы помочь ему выйти из кареты, как будто земля недостойна была прикосновения этой царственной ноги. Не удостоив поклоном вышедших ему навстречу дам, Наполеон поднялся по ступенькам лестницы, устланным шелковой материей, при кликах «Да здравствует император!» – кликах, никогда не пресыщавших его слух. Я не только не была поражена его невежливостью, но подумала, что напрасно мы ей подверглись без достаточных оснований. Побеседовав с несколькими дамами в бальном зале, Наполеон уселся на импровизированный трон, сооруженный из кресла, ковра и подушки, которую он, садясь, отбросил ногой. Затем он закричал, как бы тоном команды: «Дамы, садитесь!»

Дамы тотчас сели, и бал открылся. Наполеон в течение нескольких минут оглядел танцующих дам, обратился с несколькими фразами к лицам своей свиты, к маршалам, к хозяину бала и уехал, сопровождаемый обычными кликами. Оставшиеся на балу французы восхищались любезностью своего государя – похвала, на которую он, без сомнения, сам не рассчитывал и которую трудно было совместить с званиями полководца, завоевателя, основателя империи.

Мужчины и женщины надели в этот день национальную кокарду – патриотическую побрякушку, льстившую надеждам поляков – надеждам, ни на чем не основанным, ибо Наполеон, от изменчивой политики которого они зависели, никогда не высказал ни намерения, ни желания удовлетворять их. Однажды, когда я выражала удивление, что честолюбие Наполеона не удовлетворилось обладанием одним из лучших тронов Европы и что он постоянно со всеми воевал, мне ответили, что гений Наполеона был направляем не только жаждой завоеваний, но также необходимостью искоренить во Франции якобинскую партию. Лекарство было, по меньшей мере, так же сильно, как и недуг.

Вскоре после бала, катаясь верхом с г-жой Б*** и несколькими другими лицами, мы встретили Наполеона, возвращавшегося из Закрета со своей блестящей и многочисленной свитой. Он остановился, чтобы сказать нам несколько слов, и спросил, любим ли мы ездить верхом и хорошие ли мы наездницы. Через несколько минут мы вновь увидели Закрет, еще так недавно сиявший блеском празднества и присутствием самого любезного из всех государей… Закрет представляет теперь груду развалин. Наши лошади шагали по паркету, на котором я танцевала с императором Александром. Апельсинные деревья были опрокинуты и разбиты; замок, недавно так элегантно меблированный, представлял картину полного разгрома. Прекрасные теплицы, полные тропических растений, были разрушены и разграблены, не только солдатами, но и некоторыми горожанами…

Крапива и чертополох росли теперь в тех местах, где раньше цвели розы и спели ананасы… Печальное молчание царило там, где я недавно слышала звуки музыки и веселые, радостные голоса. Одни птицы еще пели свои песни и не покинули этих рощ. Фонтан иссяк. Словом, Закрет предназначен был служить военным госпиталем.

Я избавлю читателей от тех размышлений, которые, естественно, навеяли на меня эти развалины и столкновение событий, столь противоположных и столь близких по времени одно к другому.