Текст книги "Украинское движение в Австро-Венгрии в годы Первой мировой войны. Между Веной, Берлином и Киевом. 1914—1918"

2.2. Украинское движение в условиях русской военной оккупации

Перед оккупацией Галиции и Буковины русскими войсками многие украинские деятели уехали оттуда. Особенно это касалось Львова – покинуть крупный город, связанный железной дорогой с Краковом и Веной, было сравнительно легко. Оставшиеся во Львове руководствовались в основном семейными и бытовыми причинами – так, священник и публицист Я Левицкий не уехал из-за невозможности эвакуировать родных: «Вся широкая улица… вплоть до вокзала была забита людьми. Добраться через такую толпу до поезда, посадить на него двоих детей, двоих пожилых родителей, жену и себя – это было выше человеческих сил»³⁵². Униатский митрополит Галицкий Андрей Шептицкий посчитал неправильным покидать Львов и оставлять паству, несмотря на уговоры политиков, которые даже подумывали вывезти его силой³⁵³.

Отъезд политических лидеров из Львова одобрили не все украинцы. Один из оставшихся, ученый и педагог В. Шухевич, расценил это как предательство и «величайший национальный скандал»³⁵⁴. Сам он относился к той части украинской интеллигенции, которая была готова искать компромисс с новыми хозяевами Галиции. Сразу после занятия Львова русской армией группа общественных и культурных деятелей опубликовала воззвание «К украинцам города Львова» с призывом «вести себя вежливо и прилично» с «победоносным российским войском»³⁵⁵. 6 сентября некоторые украинцы во главе с Шухевичем пришли к военному губернатору Львова С.В. Шереметеву как делегация от «культурно-экономических обществ» и попросили не прекращать деятельности украинских организаций и не заменять украинский язык русским, которого не поймут местные крестьяне. При первой встрече Шереметев не дал украинцам определенного ответа, но на следующий день обозначил, что украинская активность во Львове исключена³⁵⁶.

В тот же день, 7 сентября, закрылась газета «Діло», которую украинские деятели планировали издавать с нейтральным содержанием. Когда очередной номер был уже готов к печати, в редакцию пришли русские офицеры и заявили, что издание газеты прекращено³⁵⁷. Впоследствии русофил А. Геровский называл это «крупной ошибкой»: вместо того чтобы перетянуть издателей «главного органа мазепинской партии» на свою сторону, русские власти «послушались плохих советчиков» и закрыли газету³⁵⁸.

Мнения украинских деятелей о дальнейших действиях разделились. И. Свенцицкий, руководивший украинским музеем во Львове, был готов издавать газету даже на русском языке³⁵⁹. Одни считали, что ходатайство о разрешении на деятельность украинских организаций нужно составить на украинском языке, другие – что на русском³⁶⁰. Споры разрешились сами собой, когда новый губернатор Г.А. Бобринский категорически запретил издание газет на «изобретении мазепинцев» и распорядился вывести «искусственный жаргон» из судопроизводства³⁶¹. Закрылись украинские культурно-просветительские организации, экономические общества. В докладной записке Верховному главнокомандующему великому князю Николаю Николаевичу от 16 сентября 1914 года сотрудник дипломатической канцелярии при его ставке прогнозировал, что в Галиции «украинство, по-видимому, замрет само собою»³⁶².

В первые дни оккупации Львова для украинских кругов еще больше возросло значение униатского митрополита Галицкого Андрея Шептицкого. Интеллигенция и греко-католические священники сплотились вокруг иерарха и почти каждый день собирались в его резиденции³⁶³. 15 сентября Шептицкий был арестован. Накануне русские власти провели обыски в митрополичьих палатах, канцелярии и регистратуре. Поводом для ареста стало то, что во время одной из проповедей Шептицкий назвал православие «казенной» верой, нарушив обещание не делать политических заявлений. Но, по всей видимости, решение арестовать влиятельного иерарха в Петербурге приняли гораздо раньше. До 18 сентября митрополит находился под домашним арестом, после чего был отправлен в Киев, затем в Нижний Новгород и, наконец, в Курск³⁶⁴. В 1912 году митрополит признавался гостю из России, что мечтает посетить соседнюю страну и особенно Петербург. Первая мировая война предоставила ему такую возможность³⁶⁵.

Высылка Шептицкого ослабила греко-католическую церковь в занятой русскими части Галиции и закономерно ухудшила отношение клира и верующих к оккупантам. Русофильская газета «Прикарпатская Русь» то и дело сообщала об отказах «мазепинских священников» служить молебны³⁶⁶, а чиновники на местах жаловались на «тайную агитацию против православия» и «вредное влияние» на крестьян со стороны «священников украйнофилов»³⁶⁷. Упоминать Николая II во время богослужения отказался управляющий Львовской архиепархией после ареста Шептицкого А. Билецкий³⁶⁸ и, по некоторым сведениям, епископ Перемышльский Константин Чехович. Смерть последнего в конце апреля 1915 года породила в Перемышле слухи о его самоубийстве или отравлении³⁶⁹. Билецкому же удавалось поддерживать компромиссные отношения с властями – один из русских чиновников, работавших в Галиции, называл его «хитрым хохлом-папистом»³⁷⁰.

Ситуацию усугубило то, что с января 1915 года местная администрация стала активно насаждать православие в оккупированной части Галиции³⁷¹. Православные священники, приехавшие в галицийские приходы, вели себя бесцеремонно и были готовы внедрять православие силой, на что жаловались не только их униатские коллеги³⁷², но и некоторые русские наблюдатели³⁷³. Такую же политику проводили назначенные в Галицию русские чиновники, считавшие, что нужно ловить момент и проводить переход в православие как можно быстрее, пока население отвлечено войной, а «главари мазепинцев» находятся за пределами Галиции – так, в частности, рассуждал в докладе генерал-губернатору Галиции начальник Яворовского уезда³⁷⁴. К этому прибавлялась тотальная коррупция. Один из русских военачальников с возмущением записал в дневник, что одному униатскому священнику за переход его прихожан в православие предлагали 15 тысяч рублей³⁷⁵. Польский политик С. Грабский вспоминал, что все лично знакомые ему русские чиновники были «законченными канальями», приехавшими в Галицию только ради наживы³⁷⁶. Подольский губернатор хвалился жене генерала Брусилова, что «сплавил всех жуликов и мошенников» на службу в Галицию, чтобы ее муж там разобрался с ними «по-военному»³⁷⁷.

В начале января 1915 года оставшиеся во Львове украинские деятели решили послать в Петроград депутацию с ходатайством об освобождении митрополита Галицкого³⁷⁸. Они подготовили меморандум «Из жизни Карпатской Руси», проникнутый лояльностью русским властям. В первых же строках авторы признавались в «самом искреннем своем желании и полнейшей готовности приветствовать победоносную русскую армию, как своих братьев и сородичей», а себя называли «частью русинов, которая считает себя национально ближе к украинцам (малорусам), чем к великороссам, и стоит за самобытное развитие малорусской культурно-национальной особы»³⁷⁹. Но готовность «мазепинцев» пересмотреть свою национально-политическую доктрину не убедила русскую администрацию пойти им на уступки. В январе 1915 года оккупационные власти начали высылку «неблагонадежных» элементов из Галиции вглубь Российской империи. Всего, согласно отчету временного военного генерал-губернатора Галиции, из оккупированных районов были высланы 1962 человека³⁸⁰. В ночь на 18 февраля серия арестов прошла во Львове – были задержаны несколько десятков украинских деятелей. Среди них оказались те, кто ранее лояльно относился к России, например ученый и политик В. Охримович и ректор семинарии И. Боцян³⁸¹.

Высылка единомышленников усугубила недоверие и страх оставшихся украинцев перед русскими властями и войсками. Украинский деятель из России, в 1914 году прибывший во Львов как военнослужащий, так вспоминал об атмосфере встреч с местными единомышленниками: «Они собирались, видимо, очень редко и словно тайком, боясь, очевидно, преследований. На меня поначалу смотрели, конечно, с подозрением или недоверчиво и лишь со временем начинали говорить свободнее, когда убедились, что военную русскую униформу я ношу не по доброй воле»³⁸². По воспоминаниям украинского активиста из небольшого города Самбор, в период оккупации местные украинцы боялись встречаться даже в своих домах, опасаясь доносов русофилов³⁸³. Возможность собираться массово давали разве что погребальные церемонии – похороны видных деятелей М. Павлика и В. Шухевича в оккупированном Львове стали своего рода украинскими манифестациями³⁸⁴.

Основанием для подозрения лица или учреждения в «мазепинстве» могло быть хранение любого украинского печатного издания. В ноябре 1914 года «Львовские военные ведомости» опубликовали анонимное письмо с указанием, что в магазине «Днистер» до сих пор продается «карта Украины». В письме отмечалось, что «магазин, кажется, есть не что иное, как остаток „мазепинского руху“»³⁸⁵. Директор учреждения поспешил выступить с опровержением, назвав свой магазин «малорусским» и добавив, что «политика не наше дело»³⁸⁶. В апреле 1915 года русский чиновник из Любачева сообщил околоточному надзирателю, что в доме одного из местных жителей хранится календарь «Свобода» – «издание мазепинцев вредно-тенденциозного и враждебного России направления». Дом обыскали, а календарь и еще ряд украинских изданий – изъяли³⁸⁷.

Украинцам не оставляли возможности даже отказаться от прежних взглядов и «русифицироваться». Русофилы бдительно следили, чтобы во вновь созданные учреждения и организации Галиции не просочились неблагонадежные элементы. Всех, кто хотел записаться на подготовительные курсы русского языка для учителей будущих «русско-галицких народных школ», проверяли на предмет враждебности к России³⁸⁸. В этом русофилы опережали даже русских чиновников, которые рекомендовали различать предводителей украинского движения и следующую за ними «серую обывательскую массу» и не допускать на государственную службу только первых, а со второй «держать себя вполне примирительно, предав забвению прошлую их деятельность»³⁸⁹. Русофилы признавали, что «мелкий мазепинский зародыш остался-таки во Львове, по днем не показывается, потому что не выносит яркого солнечного света»³⁹⁰.

В начале мая 1915 года австро-германские силы развернули в Карпатах масштабное наступление и к июлю очистили от противника большую часть Галиции и Буковины. 22 июня союзные войска вступили во Львов. Украинские круги встречали их с радостью: еще до занятия города группы львовских украинцев тайно собирались на квартирах и обсуждали, как будут приветствовать «победоносные войска»³⁹¹. В день отвоевания Львова германский фельдмаршал А. фон Макензен писал жене, что ни в одном городе еще не встречал такого теплого приема³⁹². Тезка Макензена, германский представитель при АОК А. фон Крамон, также вспоминал, что в освобожденном Львове «ликование населения было неописуемым»³⁹³. Конечно, ликовали в основном поляки и евреи, но свою нишу в этом хоре занимали и украинцы. Политика русских властей в отношении украинского движения и униатства убедила их, что ориентация на Центральные державы не имеет альтернативы.

2.3. Национальная мобилизация на фронте
Украинские сечевые стрельцы

В австро-венгерской армии русины составляли 8,7 % от общего числа военнослужащих. Они преобладали в императорских и королевских 9, 24, 58, 77 и 95-м пехотных полках, которые воевали в составе X и XI корпусов, а также в 20, 35 и 36-м пехотных полках ландвера и 4, 7 и 8-м уланских полках. В других подразделениях процент русинов был незначительным. Командование с беспокойством отмечало, что они не хотят воевать, поддаются вражеской пропаганде и сдаются в плен без боя³⁹⁴. Впрочем, русины в целом были надежнее сербов и чехов. Австро-венгерская военная цензура фиксировала процент раненых военнопленных среди подданных разных национальностей, рассматривая это как своего рода «тест на лояльность», и в декабре 1914 года среди русинских военнопленных доля раненых составила около 70 %, а среди сербских и чешских – 30 и 50 % соответственно. Неохотнее всего в плен закономерно сдавались венгры – более 95 % раненых³⁹⁵.

Русины-бойцы регулярной армии мало интересовались своей идентификацией. Проанализировав более 300 фронтовых писем выходцев из села Зиболки Жолковского повета, где 90 % жителей были грекокатоликами и говорили по-русински, историк А. Заярнюк установил, что почти никто из авторов вообще не артикулировал свою национальную принадлежность³⁹⁶. Впрочем, среди бойцов регулярной армии тоже находились патриоты в украинском духе. Один из них, Ю. Микитка, прочитав в газете «Діло» о смерти брата, написал в редакцию, что, несмотря на скорбь, горд, что брат «не пожалел положить жизнь на алтарь Судьбы и Свободы нашей Неньки-Украины». Микитка с гордостью добавлял, что стоит «на той же дороге, что и Покойный»³⁹⁷.

Но все-таки авангардом украинского движения на передовой были украинские сечевые стрельцы. Накануне занятия Львова русскими войсками УСС спешно эвакуировались в городок Стрый. 1 сентября АОК потребовало, чтобы добровольцы приняли присягу ландштурму³⁹⁸. В противном случае, согласно международным правилам ведения сухопутной войны, стрельцов бы расстреляли при пленении. Часть стрелецких командиров считали, что УСС должны присягать на верность Украине, однако условием командования была присяга «без дополнений»³⁹⁹. До ее принятия добровольцы не являлись частью императорской армии, а значит, не получали ни оружия, ни обмундирования, ни содержания. На следующий день стало известно, что АОК ограничило численность легиона до 2 тысяч человек. Командир легиона М. Галущинский пытался выпросить хотя бы 2,5 тысячи, но это уже не спасло бы положения – в Стрый продолжали прибывать добровольцы из разных районов Галиции, в том числе уже занятых противником, сливаясь, по выражению одного из них, в «воодушевленную, но недисциплинированную украинскую массу»⁴⁰⁰. Среди добровольцев пошли разговоры об отказе от присяги, если к ней не допустят всех желающих⁴⁰¹.

3 сентября в Стрые легион принес присягу, и только тогда военные власти стали заниматься организацией его размещения и довольствия⁴⁰². Часть стрельцов с подачи сотника Дмитрия Битовского все-таки тайно присягнула еще и на верность Украине⁴⁰³. По рекомендации АОК в легионе остались самые образованные из добровольцев, поэтому большинство УСС – по разным оценкам, от 40 до 75 % – составляли молодые городские интеллигенты, в том числе гимназисты и студенты⁴⁰⁴. Такая диспропорция в ущерб крестьянам не устраивала даже тех, кому «посчастливилось» остаться. Один из легионеров рассуждал в дневнике: «И что они скажут теперь, те гуцулы, которые с таким жаром примкнули к нам, которые столько натерпелись, наголодались в дороге, […] если придется им возвращаться ни с чем, с одним разве что осознанием того, что они не нужны „Украине“, потому что там для господ только место…»⁴⁰⁵

За полгода существования состав УСС претерпел изменения. Часть отсеялась уже после первых трудностей: одни отказывались идти в бой, ссылаясь на проблемы со здоровьем, другие честно признавались, что пришли заниматься канцелярской или политической работой, а не воевать. Другой причиной бегства был сильный мороз рубежа 1914 и 1915 годов. Покидая ряды стрельцов, добровольцы возвращались домой или укрывались в близлежащих селах⁴⁰⁶. Были, конечно, и те, кого не смущали никакие препятствия. Студентка философского факультета университета в Граце С. Галечко, одна из немногочисленных девушек, записавшихся в легион, во время переправки УСС в Венгрию писала в дневнике: «Мои мечты осуществились – работаю для Украины, еду ковать лучшую долю… Бросила я книжки, учебу, старый спокойный Грац, забыла о родных, об экзаменах и обо всем на свете… Крылья вырвались из плеч, и я лечу навстречу золотому солнцу»⁴⁰⁷.

«Золотое солнце» обожгло многих устремившихся к нему добровольцев. Галечко повезло: в сражениях первых месяцев войны она не только выжила, но и получила звание подхорунжей. В целом же к январю 1915 года легион УСС потерял в боях 46 %, а к марту – 66–75 % первоначального состава⁴⁰⁸. На смену выбывшим из строя юным интеллигентам пришли в основном крестьяне, и удельный вес городского населения в легионе заметно снизился. В одной из сотен он упал с 90 % до 25 %⁴⁰⁹.

УБУ, в октябре возобновившая свою работу в Вене, не оставляла попыток добиться увеличения численности УСС. К. Трилевский наметил цифру 5 тысяч, но взять их было неоткуда: большинство добровольцев остались на территории, оккупированной русскими войсками, а вербовать в легион русинов Закарпатья не позволяли венгерские власти⁴¹⁰. Кроме того, австрийское командование видело в «совершенно необученных украинских добровольцах» лишние хлопоты и планировало временно прекратить вербовку⁴¹¹. АОК не преувеличивало: в некоторых подразделениях не было буквально ни одного человека с опытом военной службы на момент прихода в ряды УСС⁴¹². Присяга императору в качестве бойца ландштурма по-прежнему оставалась непременным условием для добровольцев – только после нее они получали обмундирование и вооружение⁴¹³.

Польский историк Ю. Скшипек считал, что до 1917 года УСС «в общем переплетении украинского вопроса не сыграли важной роли», поскольку не предпринимали никаких политических шагов⁴¹⁴. Это верно лишь отчасти – сам факт существования легиона имел большое символическое и пропагандистское значение. Поначалу многие «эмигранты» скептически относились к УСС: в октябре 1914 года в письме Е. Олесницкому боец легиона жаловался, что венские украинцы считают стрельцов, лежащих в госпиталях, «симулянтами-негодяями»⁴¹⁵. Украинец-офицер регулярной армии М. Тарнавский, читая о легионе в газетах, считал его «выдумкой Австрии, придуманной для того, чтобы иметь пропагандистский материал среди масс Великой Украины»⁴¹⁶. Но постепенно ситуация менялась: УСС всячески прославлялись в печати, а пресса регулярно публиковала некрологи и целые списки погибших в боях стрельцов. «Эмигрантские» организации в Вене проводили поминальные богослужения, куда приглашалось «все украинское общество» имперской столицы⁴¹⁷. Бойцов легиона стали называть преемниками «казацких рыцарей» Мазепы⁴¹⁸, а сражение за гору Маковка – первое столкновение УСС с русскими войсками – сравнивать с легендарной битвой при Марафоне⁴¹⁹. Как писал один из лидеров УСС, с появлением собственного формирования украинцы стали «активной силой в ряде народов, охваченных военным вихрем»⁴²⁰. Предназначение УСС можно было обыграть по-разному: в донесениях командира легиона М. Галущинского в Вену говорилось, что стрельцы отдают «кровь и жизнь» за «горячо любимого императора»⁴²¹, а для социал-демократической газеты «Робітничий прапор» они были борцами за «свободу, культуру, демократизм»⁴²². Причастности галицийских украинских политиков к разрекламированному легиону завидовали буковинские коллеги и русофильские конкуренты. Н. Василько, стремясь не отставать от галичан, создал на Буковине свой малочисленный легион «гуцульских стрельцов» и всячески стремился приравнять его к УСС⁴²³. Русофилы на территории, оккупированной русскими войсками, яростно ругали УСС в своих газетах, оправдываясь, что «русским галичанам» не удалось сформировать своего добровольческого подразделения из-за нехватки боеспособных мужчин⁴²⁴.

Хотя украинские политики всячески подчеркивали свою связь со стрельцами, а те не отрицали, что ориентируются на политиков, первые несколько месяцев войны стороны почти не взаимодействовали. Не последнюю роль в этом играла профнепригодность связующего звена между ними – УБУ. Состав этого органа подбирался по принципу партийной принадлежности и партийного паритета, а не личных способностей, как следствие, туда попали некомпетентные в военных вопросах люди⁴²⁵. Представитель АОК, ознакомившись с деятельностью членов УБУ, заключил, что никто из них не понимает, что требуется от военной корпорации⁴²⁶. Ситуацию усугубляла постоянная конфронтация внутри управы: противники Трилевского докладывали АОК одно; сам он – другое, и в результате получалась неразбериха⁴²⁷.

Разрыв между политиками и стрельцами наметился еще во Львове, перед отъездом добровольцев в Стрый, когда никто из идейных вдохновителей создания легиона не пришел их провожать⁴²⁸. Стрельцы роптали, что их лидеры в Вене не уделяют им внимания, в том числе руководители «Сокола» и «Сечи» И. Боберский и К Трилевский. На заседаниях УБУ открыто говорилось, что стрельцы «совсем не знают» своего руководства⁴²⁹. 6 января 1915 года, в канун Рождества, Боберский первым из политиков преодолел барьер, приехав к стрельцам с подарками и проведя с ними целый день⁴³⁰.

УБУ, в свою очередь, не поддерживала связи с ГУС, и это стрельцов тоже не устраивало. В обращениях к ГУС они открыто высказывали раздражение склоками политиков⁴³¹. В письме стрельцов К Левицкому говорилось, что ГУС и УБУ «контактируют друг с другом только в торжественные моменты украинской жизни, то есть стоят больше в декоративных, чем в реальных взаимоотношениях друг с другом»⁴³².

По сравнению с польским легионом, прототипом и конкурентом украинского, последний смотрелся более бледно. Во-первых, у УСС не было командира, который бы олицетворял собой все подразделение, харизматического лидера, коим был живой символ польского легиона – командир его 1-й бригады Юзеф Пилсудский. Во-вторых, легионерам-полякам, в отличие от украинцев, посчастливилось воевать на этнически «своих» землях. Наконец, в-третьих, польское формирование было более надежным в глазах АОК, а потому имело большую свободу действий. Так, вопреки протестам украинской стороны, поляки вербовали в легион русинских крестьян. В январе 1915 года украинские политики тщетно пытались добиться их перевода из польского легиона в украинский. В дальнейшем некоторых русинов из польского легиона все-таки удалось «переманить», пока они лечились в венских госпиталях⁴³³.

14 марта 1915 года АОК определило, что легион УСС представляет собой два самостоятельных куреня, подчиненных австрийскому военному командованию. УБУ, таким образом, была формально отстранена от руководства УСС, хотя на практике продолжала влиять на жизнь легиона⁴³⁴.

Уже провал похода на Поднепровскую Украину и роспуск тысяч добровольцев в Стрые в сентябре 1914 года существенно поколебали энтузиазм УСС и их веру в Австро-Венгрию. Изолированность от политических лидеров, недоверие командования и ограниченность в манифестации своей украинской принадлежности закономерно ослабляли лояльность стрельцов Вене. Люди, имевшие отношение к УСС, отмечали, что с осени 1914 до весны 1915 года бойцы легиона пережили своего рода психологическую революцию⁴³⁵. Эта идея просматривается не только в написанных позднее мемуарах. Так, в январе 1915 года В. Старосольский наметил в дневнике: «Написать статью: Соборно-украинская мысль во время войны (публицистика „Діло“ и „Союз освобождения Украины“)»⁴³⁶. Статья так и не увидела свет, но сама идея ее написания отвечала духу времени. В письме СОУ от 1 апреля 1915 года стрельцы из сотни Дмитрия Битовского – главного идеолога украинской независимости и «соборности» среди стрелецких командиров⁴³⁷ – называли себя «не только солдатами, но и будущими гражданами Свободной Независимой Украины» и признавали, что за минувшие полгода «возмужали, закалились, набрались железного упорства»⁴³⁸. Схожую позицию занимали некоторые офицеры, считавшие, что УСС должны избегать потерь на поле боя и беречь силы до момента занятия Поднепровской Украины войсками Центральных держав⁴³⁹.

Отмеченный сдвиг в настроениях УСС впоследствии показал литератор Н. Голубец, сам воевавший в рядах легиона, на примере стрельца Крвавича из повести «Вчерашняя легенда». В первые дни войны Крвавич был готов «ударить по лицу любого, кто отважился бы выразить неуважение к австрийскому гимну», и одним из первых записался добровольцем в украинский легион. «Но когда вместо смелого похода на Восток за границу тюрьмы народов австрийская армия день за днем все быстрее отходила на запад, когда над Стрелецтвом распростер зловещие крылья Второй Отдел военного министерства, что-то надломилось в душе Крвавича»⁴⁴⁰.

Немалую роль в разочаровании стрельцов сыграли репрессии австро-венгерских военных, особенно венгров, против их соплеменников в Галиции и Закарпатье. Рассказы о жестокости военных, вкупе с недоверием командования, породили в стрельцах «полусознательное настроение презрительной ненависти к Австрии»⁴⁴¹. В венгерском Закарпатье стрельцы были поражены положением местных русинов, которые подвергались тотальной мадьяризации: чем моложе был человек, тем хуже он говорил на родном языке. УСС с энтузиазмом общались с местными жителями, радуясь языковой и культурной близости, разучивали с ними стрелецкие песни⁴⁴² и иногда даже заступались за них перед венграми⁴⁴³.

Легион УСС стал своего рода «кузницей кадров» для украинского движения и эффективным инструментом национальной мобилизации. «Я сын Украины, мужицкий сын до сих пор храбро боролся за наше выгодное завтра… за то, чтобы мы были свободны, чтобы сломали московский кнут…» – заявлял тяжело раненный стрелец крестьянского происхождения в предсмертном письме⁴⁴⁴. Не все, кто попадал в легион, считали себя украинцами, но оттуда русинами уже не возвращались. Не исключением был сам командир УСС М. Галущинский, который еще за несколько лет до войны не называл себя украинцем. В одном из писем 1908 года он пишет «русини», «матірна мова», «по руски» и вообще не употребляет слов «украинский» и «украинцы»⁴⁴⁵. Сдаваясь в русский плен, легионеры представлялись именно украинцами, а не русинами. Начальник штаба русской 78-й пехотной дивизии в одном из донесений, перечисляя в донесении пленных военнослужащих австрийской армии, разделял русинов и украинцев. к последним он отнес 20-летнего Я. Рудницкого и 21-летнего Г. Киселя, оба воевали в рядах УСС⁴⁴⁶.

* * *

С началом войны украинское движение в Австро-Венгрии распалось на три ветви – «эмиграцию», «оккупацию» и «фронт». Все они были охвачены процессом национальной мобилизации в украинском ключе. Политические деятели и часть интеллигенции сгруппировались в Вене. Несмотря на стресс, порожденный эвакуацией, внутренние разногласия, интриги поляков и недоверие властей, они сумели убедить австро-венгерские власти в своей лояльности, создать общенациональную организацию и сформулировать общенациональную повестку, а также взять под опеку население, оказавшееся в «эмиграции». Украинцы, оставшиеся в зоне русской оккупации, укрепились в своем единстве благодаря самой местной власти: русские власти с их мерами по распространению православия и преследованиями «неблагонадежных» просто не оставили им иного выбора. Галицийская неудача Австро-Венгрии благоприятствовала созданию легиона украинских сечевых стрельцов (УСС), самого весомого свидетельства того, что украинское национальное движение в империи лояльно Габсбургам. Одновременно легион проходил эволюцию от преимущественно элитарного формирования молодой интеллигенции к воинскому подразделению, где выходцы из разных социальных групп «украинизировались» и приобретали боевой опыт. В конце войны это поможет им составить костяк Украинской галицкой армии (УГА). Прославляемые в прессе и одобряемые всеми политическими силами, стрельцы быстро приобрели авторитет у соплеменников.

И еще одной, пожалуй, самой важной переменой в политике австрийских украинцев стало начало их плавной переориентации с Габсбургов на Гогенцоллернов. Продолжая на словах беспрекословно поддерживать Австро-Венгрию и не убедив русские оккупационные власти в необходимости сотрудничать с ними, они, как и их соплеменники с Поднепровской Украины, начали поворачиваться лицом к Германии. С Берлином украинцы все больше связывали надежды на создание после войны собственного государства.