Текст книги "Монстры"

Бегунья

2001

Предуведомление

Всякий знал свою бегунью. И у каждой был свой характер, свои особенности и претензии. Но поверх всего этого они были – одна большая Бегунья. Вот про то и речь.

1

 
                 Бегунье все не обернуться
                 Ее словно несет трусцой
                 И груди мощные трясутся
                 Ее
                 Из набухающих сосцов
                 Густое молоко струится
                 Для вскармливания некой птицы
                 Хищной
                 Свирепой
                 Все вокруг себя сжирающей
 

7

Бегунья опрастит свой желудок, очистит кишки, сдоит из груди подкисшее молоко, сольет все свои жидкости на землю, освободит душу, – и лети! лети, бегунья!

8

Бегунья, пролети надо мной, взгляни на меня, одень сиянием своих излучений, исходящих от претворенного твоего тела, скажи мне: Небесная невеста твоя!

9

Бегунья, бегунья, бегунья, не делай ничего этого! не поддавайся соблазну и прельстительным видениям! освободись от теплых нежных зависимостей! Беги, беги всего этого! беги, беги, будь бегуньей!

10

 
                 Бегунья вот в изнеможенье
                 У финиша свалилась с ног
                 Вокруг все в страшном возбужденье
                 Хлопочут, мечутся! и Бог
                 Висит как раз над этим местом
                 И улыбается, заместо
                 Хлопот
                 И подлой суеты
                 Он знает, чему улыбается
 

2

Я знал бегунью в разных ситуациях – и в ситуации с волком, и в ситуации с администрацией президента, и в ситуации оборотничества – мне казалось, я понимал ее.

3

Я знал у бегуньи тяжелые ноги, бугристые руки, приглаженные груди, суховатую промежность – мне казалось, я мог правильно оценить это.

4

Я наблюдал бегунью на различных скоростях и на различных расстояниях – на расстоянии 10 сантиметров она несется, поднимая вихрь пыли за собой; я наблюдал ее стремительность на уровне крыш девятиэтажного дома; я видел ее высоко в небесах, сопровождаемую шлейфом фосфоресцирующих частиц – мне казалось, я мог понять это адекватно.

5

 
                 Бегунье нет иного долга
                 Кроме как перед чистым бегом
                 По ходу дела странной негой
                 Мучительно и нестерпимо долго
                 Оборачиваясь
                 В жгучий, как кварцевый, песок
                 Перетирая долг – высок
                 Высок
                 Этот труд
 

6

 
                 Прыгунья, вырви свои ноги
                 И сердца мощный механизм!
                 Сядь нищенкою у дороги
                 Как исихаст! как онанист!
                 Сосредоточься не мигая!
                 И вот увидишь: там другая
                 Легконосимая
                 Бегунья
                 Летит
                 Одним воображением твоего созерцательного усилия
                                                  в беспамятном пространстве всебытия
 

11

Бегунья неожиданно для всех открывает глаза и улыбается ответно, проплывая на огромном катафалке посмертной славы, заваленная ядовитыми зелеными цветами.

Чудища властной идеологии

Пятая тысяча или Мария Моряк Пожарный Еврей и Милицанер

1980

Предуведомление

Формирование всякого сборника окончательно определяется для меня рождением его названия и возникновением предуведомления. Если название обыкновенно выплывает где-то в середине написания сборника и в какой-то мере само конструирует остатную часть, то предуведомление уже есть ретроспективный взгляд на сотворенное, свидетельство не его эстетической ценности, но причастности к моей судьбе. (Кстати, именно по этой границе проходит различение официальной и неофициальной поэзии. Вроде бы и там и там есть таланты, и там и там есть стихи – но цена платится за них разная. Кстати, хотя и эмиграция платит тоже цену немалую, но иную, не нашу, наша местная валюта неконвертируема. Но это вопрос сложный и ответственный, и не здесь о нем говорить.)

Так вот, сборник порешился, с предуведомлением все ясно, обратимся к названию. Пятая тысяча – это просто констатация того, что написано четыре тысячи стихотворений и пошла пятая. Встает вопрос, и не только перед опытным читателем, но и предо мной самим – зачем столько? Вглядываясь в написанное (т. е. прожитое), понимаю, что количественную сторону этого предприятия объяснить решительно не в состоянии (наверное, чтобы жить). Не могу объяснить и само побуждение писать (наверное, тоже, чтобы жить). Но как писать? Как писать именно мне? Как писать именно мне и именно в это время? Могу заметить, что я (как и еще некоторые в русской культуре) всеотзывчив и болтлив. И в соответствии с этой слабостью, а может быть, и не совсем слабостью, все мои усилия были направлены, вернее, сконцентрированы осмысленно и интуитивно на отыскании такой системы, в пределах которой и в стилистике которой можно было бы болтать обо всем, о чем болтается с друзьями, со встречными, на собраниях, в книгах и в газетах. Удалось? – в какой-то мере. Во всяком случае, я не чувствую в себе никакого явного количества остатного, гниющего, неиспользованного языкового материала. Для себя, со всеми возможными и очевидными оговорками, я старался разрешить интонационную задачу пушкинской поэтики. И в результате вышеупомянутого количества на пределах ограниченной поэтической судьбы возник достаточно насыщенный интонационный раствор. И естественным следствием (возможно, спровоцированным не только внутренними свойствами моей стиховой деятельности, но и общими закономерностями бытования культуры в обществе) было возникновение кристаллических образований в этом растворе. Т. е. интонация стала местами свертываться в знак (как в ортогональных проекциях линия свертывается в точку, а плоскость – в линию). Об этом, собственно, и есть вторая часть названия сборника. Распределение в сборнике этих образований, могущих быть выделенными и в отдельный цикл, сознательно и в соответствии с естественным принципом их возникновения, случайно и неравномерно. Будет ли этот процесс кристаллизации определять дальнейшее мое творчество и приведет ли к образованию окончательно жесткой структуры – не берусь судить. На то и есть судьба. На то и есть свобода поэта и читателя встречаться на перекрестках судеб личных и всенародных.

 
                 Дело к вечеру идет
                 Уже праздный и лукавый
                 Честный и трудолюбивый
                 Усмиряется народ
 
 
                 Да и ты, душа моя
                 Занятая слов слияньем
                 Уже дремлешь под влияньем
                 Своего веретена
 
 
                 Но не спи! Терзай себя
                 Беспокойными перстами
                 Вот народ – он завтра встанет
                 И правды потребует с тебя
 

 
                 Не прыгай Пригов супротив
                 Всеобщего прыжка
                 А то будет как в прошлый раз
                 Иль в позапрошлый раз
                 А что там было в прошлый раз?
                 И в позапрошлый раз?
                 А было то, что был прыжок
                 Всеобщего супротив
 

 
                 Пожарный зданье поджигал
                 И весь как зверь дрожал он
                 Милицанер его держал
                 Его увещевал он
 
 
                 Я понимаю, твоя страсть
                 Нездешнего отсвета
                 Но здесь ведь люди, им ведь жить
                 Им не понять ведь этого
 
 
                 И там стоял один еврей
                 Или их было много
                 И он уж точно был злодей
                 Или их было много
 

 
                 Конфеточку нарезывает он
                 И на хлеб кладет
                 О, деточка болезная
                 Послевоенных лет
 
 
                 Когда бы то увидел
                 Какой капиталист
                 То он при этом виде
                 Весь задрожал б как лист
 
 
                 Вот детка человечая
                 Насекомая на вид
                 Головкою овечею
                 Над сладостью дрожит
 

 
                 Вымою посуду —
                 Вот я люблю
                 Это успокаивает
                 Злую кровь мою
 
 
                 Если бы не этот
                 Скромный жизненный путь —
                 Быть бы мне убийцей
                 Иль вовсе кем-нибудь
 
 
                 Кем-нибудь с крылами
                 С огненным мечом
                 А так вымою посуду —
                 И снова ничего
 

ПИСЬМО ЯПОНСКОМУ ДРУГУ

 
                 А что в Японии, по-прежнему ль Фудзи
                 Колышется, словно на бедрах ткань косая
                 По-прежнему ли ласточки с Янцзы
                 Слетаются на праздник Хокусая
 
 
                 По-прежнему ли Ямотото-сан
                 Любуется на ширмы из Киото
                 И кисточкой проводит по усам
                 Когда его по-женски кликнет кто-то
 
 
                 По-прежнему ли в дикой Русь-земле
                 Живут не окрестясь антропофаги
                 Но умные и пишут на бумаге
                 И, говорят, слыхали обо мне
 

 
                 Ты помнишь, как в детстве, Мария
                 Мы жили в деревне одной
                 Со странным каким-то названьем
                 Уж и не припомню каким
 
 
                 Ты помнишь, гроза надвигалась
                 Нет, нет – это в смысле прямом
                 А в сталинском и переносном
                 Тогда миновала уже
 
 
                 И были мы дети, Мария
                 Коли угрожала нам смерть
                 То вовсе не по разнарядке
                 А в виде подарка как бы
 
 
                 И жизнь тоже в виде подарка
                 На самый различный манер
                 По-прежнему нам угрожает
                 Но мы не боимся ее
 

 
                 Вот цветочки полевые
                 А над ними в высоте
                 Пролетают кочевые
                 Облака, да уж не те
 
 
                 Что бывало пролетали
                 Вниз глядели на цветок
                 Те наверно уж в Китае
                 Если ветер на Восток
 
 
                 Так и мы вот проживаем
                 Глядь – а жизнь уже не та
                 А та жизнь уже в Китае
                 Да и там уж прожита
 

 
                 А ну-ка, флейта, пыли средь и зноя
                 Подруга Первой Конной и Второй
                 Сыграй нам что-нибудь такое неземное
                 Что навсегда б взошло над головой
 
 
                 Сыграй-ка нам про воински забавы
                 Или про страшный подвиг трудовой
                 Заслушаются звери, встанут травы
                 И люди лягут на передовой
 

 
                 Пожарный – в Первой Конной служил
                 Милицанер – во Второй
                 Еврей комиссаром там памятным был
                 И в Первой и во Второй
 
 
                 Моряк же все время перебегал —
                 То в Первую, то во Вторую
                 Мария со знаменем шла впереди
                 Кожанка грудь обнимала тугую
 
 
                 Пронеслось все. Пожарный в подполье ушел
                 Моряк же дальше помчался
                 Еврей потихонечку отошел
                 Но где-то рядом остался
 
 
                 Мария же знамя и револьвер
                 Ремни и кожанку сняла
                 И передала их Милицанеру
                 Сама же на небо ушла
 

 
                 Восток – он все время на Запад глядит
                 А Запад – глядит на Восток
                 А кто это там посередке сидит? —
                 А это сидит СССР
 
 
                 Глядит он на Запад – сомненье берет
                 Глядит он тогда на Восток
                 Восток его тоже к себе не берет
                 Да не очень-то и нужен – Восток
 
 
                 Вот он на себя как на центр глядит
                 Он центр и есть – СССР
                 Восток на окраине где-то сидит
                 А Запад уж и вовсе – незачем
 

 
                 Когда умру: Вот – скажут – умер Пригов
                 А как живу – все слышу приговор:
                 Какой он – Пригов?! Этот Пригов – вор!
                 Он жизнь ворует для интригов
 
 
                 А что мои интриги, если взять —
                 Ну, дураком кого-то обозвать
                 Ну, попрекнуть Орлова дочкой
                 Все ж для других, а для себя – ни строчки
 

 
                 Когда я в армии служил
                 Мой командир меня любил
                 За то, что храбрый был и смелый
                 Шутник я был, танцор я был
                 Хоккей смотрел, поделки делал
                 Стихи писал, жену любил
 

Терроризм с человеческим лицом

1981

Предуведомительная беседа

ТЕРРОРИСТ Что есть истина?

МИЛИЦАНЕР Истина в человеческом к ней приближении есть правда.

ТЕРРОРИСТ А что есть правда?

МИЛИЦАНЕР Правда есть то, перед лицом чего мы чувствуем долг приятия, утверждения и отстаивания ее.

ТЕРРОРИСТ А что есть долг?

МИЛИЦАНЕР Долг во внешнем и объективированном виде есть закон.

ТЕРРОРИСТ А что есть закон?

МИЛИЦАНЕР Сейчас и здесь закон есть Я!

ТЕРРОРИСТ А что же есть я?

МИЛИЦАНЕР А ты есть некритериальное, недефинированное и непросветленное все это вместе.

 
                 Склонясь у гробового входа
                 Не то, что мните вы – язык
                 Не слепок, не бездушный лик
                 В нем есть душа, в нем есть свобода
                 В нем есть любовь, в нем есть язык
                 Гады!
 

 
                 Вот бронзовый, Пушкин, и глупый стоишь
                 А был уж как хитрый ты очень
                 А я вот живой, между прочим
                 А я вот по улице Горького
                 Гуляю и думаю: Ишь!
                 Забрался на цоколь гранитный
                 Поэзией руководишь!
                 А вот как ужасную бомбу
                 На город Москву опустить
                 Погибнут тут все до единого
                 И некем руководить
 

 
                 На Западе террористы убивают людей
                 Либо из-за денег, либо из-за возвышенных идей
 
 
                 А у нас если и склонятся к такому —
                 Так по простой человеческой обиде или
                                                                   по злопамятству какому
 
 
                 Без всяких там денег, не прикидываясь борцом
                 И это будет терроризм с человеческим лицом
 

 
                 Посредине мирозданья
                 Среди маленькой Москвы
                 Я страдаю от страданья
                 Сам к тому ж ничтожно мал
                 Ну, а если б я страдал
                 Видя это или это
                 То страдания предметы
                 Принимали б мой размер
                 Но страданьем же страданья
                 Я объемлю мирозданье
                 Превышая и Москву
 

 
                 Что ж ты, пес, кусаешь-лаешь
                 Ну, положим, я не твой
                 Не возлюбленный хозяин
                 Но ведь все-тки я живой
                 Я имею тоже право
                 А ты пес – поган, нечист
                 Ты есть чистый террорист
                 Рейган недобитый
 

 
                 В созерцании пусть отвлеченном, но чистом
                 Мне открылось, что Милицанеру под стать
                 В полной мере у нас еще нет Террориста
                 Чтоб обоим в величье пред небом предстать
 
 
                 Что сходились они на российском просторе
                 Как мужское и женское, пламень и лед
                 А не то порождаются вредные жизни химеры
                 И стоишь ты, мой Милицанер, вроде как Дон Кихот
 

 
                 Ну что за чудовище эта природа
                 В сравненьи с делами такого народа
                 Чьи планы разумности мощной такой
                 Что нет им в свершеньи нужды никакой
                 Природа ж – она не архитектонична
                 А даже напротив – темна и хтонична
                 Блестящая с виду – ну в общем, как змей
                 Что у государства уводит людей
                 И тянет под землю и с ними живет
                 Постой же, развратная матерь-природа
                 Придет государство и вспорет живот
                 И станет отцом неземного народа
 

 
                 Женщина в метро меня лягнула
                 Ну, пихаться – там куда ни шло
                 Здесь же она явно перегнула
                 Палку, и все дело перешло
                 В ранг ненужно-личных отношений
                 Я, естественно, в ответ лягнул
                 Но и тут же попросил прощенья —
                 Просто я как личность выше был
 

 
                 Что значит лепетанье их
                 Перед идеей устроенья
                 Души всемирной построенья
                 Среди еще вполне живых
                 Среди детей еще народных
                 Пред этим замыслом – всяк жид!
                 Грудь общей страстию дрожит
                 И общим страхом благородным
 

 
                 Американцы в космос запустили
                 Сверхновый свой космический корабль
                 Чтобы оттуда, уже с места Бога
                 Нас изничтожить лазером – во бля!
 
 
                 Ну хорошо там шашкой иль в упор
                 Из-под земли, из-под воды, из танка
                 Но с космоса, где только Бог и звезды!
                 Ну просто ничего святого нет! —
                 Во, бля!
 

 
                 Наша жизнь кончается
                 Вон у того столба
                 А ваша где кончается?
                 Ах, ваша не кончается!
                 Ах, ваша навсегда!
                 Поздравляем с вашей жизнью!
                 Как прекрасна ваша жизнь!
                 А как прекрасна – мы не знаем
                 Поскольку наша кончилась уже
 

 
                 Человек сначала белый
                 Но под солнцем моментально —
                 Красный, после вовсе – черный —
                 То же в плане социальном
 
 
                 Так законы человечьи
                 И природные законы
                 Вовсе не в противоречьи
                 А в согласии законном
 

 
                 Уже в старухе жизни нет
                 А смерти нет – бледна старуха
                 Она живет уж столько лет
                 Для просто так, за ради духа
 
 
                 Но молодой растущий класс:
                 Старуха, прочь! – сказать боится
                 Поскольку должен в тот же час
                 На ее месте очутиться
 

 
                 Я бросил пить, курить пытаюсь бросить
                 Кофий не пью, да и не ем почти
                 Я воспитаю из себя для пользы
                 Советский и неприхотливый тип
 
 
                 Который будет жить здесь чем – не знамо
                 Всех злонамеренных сводя с ума
                 Которому Спартак что, что Динамо
                 Которому что воля, что тюрьма
 

 
                 Вот стоит патруль военный
                 С некой мыслью сокровенной
 
 
                 Для иных любимцев Бога
                 Вроде мысль его убога
 
 
                 Но если армия есть тело
                 Многолюдного порядка
                 Он порядок есть порядка
                 То есть – чистая идея
                 Воплощенная живьем
                 А мы рядышком живем
 

 
                 Когда пройдут года и ныне дикий
                 Народ забудет многие дела
                 Страх обо мне пройдет по всей Руси великой —
                 Ведь что писал! – Но правда ведь была!
                 То, что писал
                 Черт-те что писал
                 И страх какой
                 И правда ведь была
                 И страх пройдет по всей Руси великой
 

 
                 Вот говорят, что наши люди
                 Хотели Папу подстрелить
                 Так этого ж не может быть —
                 Они мертвы для нас заране
                 Священнослужители, стало быть
                 Хотя вот их и подстрелить
                 Не преступленье, стало быть
                 В этом узком смысле
 

Махроть всея Руси

1984

Предуведомление

Какому русскому она не есть мать родная, поющая, убаюкивающая, ласкающая, целующая, слизывающая кожу, прикровенные верхние слои следом и обмершую, неискушенную мелкими трудами и привычками оборонительными, саму мякоть души виноградную в себя всасывая, через себя глядеть вынуждающая, своим тело вскидываться, своим хвостом вздергиваться, жабрами пошевеливать, одышними легкими повеивать, нежной розовостью девичьего лица вспыхивая, щитом и мечом стальным взблескивая, бровями лесистыми, полушариями холмов влажных вздымаясь, кожей песчаной пупырчатой подрагивая, себя самого покусывать, отъедая куски сочные мясистые, глазами зернистыми в землю упираясь, видя тьму, хляби, провалы и вскипания густо-маслянистые, не мочь взгляда оторвать, отлететь, отделиться, прилепиться к чему-то, пусть малому, незначительному, но отдельному, отдельновисящему, отдельностоящему, отдельномыслимому, чтобы объять ее во всех ее образах, видах, проявлениях и блистаниях, кровоизвержениях, ужасах, как это случилось мне в вечереющий час осени Московской поры густого листопада на кухне у окна прозрачного замершего видеть ее и едино-временно-необъятную и в исторических, развертывающихся глубинах зарождения до точки незначимой и облекаемой, возможно, моим собственным воображением, понужденным, правда, к тому, как в самой интенции, так и в конкретности образов геральдически основопорождаемых, когда на дальнем, высвеченном из общего хаоса чьим-то пристальным вниманием плотью облекающим, кусочке оплотненного пространства покачивающегося некий медведь-Мишка объявился, травку сочную, нежную, сочным телом покачивающуюся, нежные уста розовые в ожидании сладостном приоткрывающую, обнюхивал и замер вдруг.

 
                 Он навалился как медведь
                 На травку сонную
                 И позабылось бы – как ведь
                 У прочих было все
                 Ан нет вот – народилося
                 Великая Махроть
                 Всея Руси
 

 
                 Когда бывает воспаришь
                 К Сорокину там полетишь
                 Иль к Кабакову полетишь
                 Иль к Мухоморам полетишь
                 К Орлову полетишь.
                 Мой друг, смотри какая тишь
                 Какая тишь и благодать
                 А глядь – из них одна махроть
                 Лезет
                 Блядь
 

 
                 Сижу на кухне я за чашкой чая
                 Вдруг вижу – как пузырь надулась дверь
                 Кто – спрашиваю там? – и отвечает:
                 Да это я, Махроть – великий зверь
 
 
                 Люблю тебя – Люби – Открой мне дверь —
                 Сама открой, безумный любовник —
                 Да воли нет на то твоей и веры —
                 Ах, веры нет! так и не будет ввек
                 Здесь моя кухня
                 Здесь я сижу
 

 
                 Одним прекрасным днем весенним
                 Следил я птичек в воздухе несенье
 
 
                 Оглядываюсь – Господи-Господь!
                 Уйди, уйди, проклятая Махроть
 
 
                 Она же глазиком блеснула
                 И губки язычком лизнула
 
 
                 Крысиным личиком как Лилит
                 Прильнула к мне и говорит:
 
 
                 Что, блядь, сука
                 Пидер гнойный
                 Говно недокушанное
                 Вынь хуй изо рта
                 А то картавишь что-то
 

* * *

Тут необходимо авторское пояснение, что весь мат объявляющийся в пределах текста не житейски-повседневного представляет собой как бы язык сакральный, ныне исчезнувший изношенный в своей сакральности и обнаруживающийся как всплески неких чувств неуправляемых обычным житейским жизнепроявлением, неразрешимых простым словоопределением, но и не складывающимся, по причине давней утраченности, затемненности первооснов, его породивших, в систему метафизической осмысленности, но лишь как изумление, ясное и недостижимо-несмываемое стояние перед лицом чуда, светящегося ликом женским, с набухшей теплым молоком мягкой груди, покрытой нежной, растянутой от внутреннего переполнения, кожей, сквозь которую просвечивают чуть расплывшиеся, обрисовывающие мягкие изгибы форм, голубоватые прожилки, ключицы, кости плечей и предплечий смутно заострились от оттягивающей тяжести, текущей ниже, ниже, к животу персико-сливовому, сгущенному и оранжево-матовому от приближения к центру этой тайной, пульсирующей и завораживающей всех и самое себя, тяжести, укрытой, явленной во внешнем дрожании окрестного воздуха, излучений мелькающих, снующих туда-сюда, все обнимающих, закручивающих, в кокон обволакивающих и вместе с влагой извергаемой медленно, медленно, смиряя всякое сопротивление, в себя втягивающих, всасывающих, растворяющих и изничтожающих с пением сладким, мучительным и все отменяющим, одной воле, в иных недрах коренящейся, воле неподвластного высшего созерцания оставляя быть в рассудке и бытие самоопределяющемся

 
                 Где моя голова
                 Да приложится
                 Да махроть-трава
                 Да обнаружится
 
 
                 С виду синяя
                 Снутри красная
                 Ой, красивая
                 Да прекрасная
 
 
                 Ой, держите меня
                 Ой, во мне мечется
                 Ой, тут всех порешу
                 А она ответчица
 
 
                 Да неметчица
                 Пулеметчица
                 Антисоветчица
                 Стихийная
 

 
                 Где осень расставляла чарки
                 Средь сада на пустых столах
                 И судно лаяли овчарки
                 Словно на дальних берегах
 
 
                 Заглянет путник в сад пустой
                 Погладит бедную овчарку
                 Легко отыщет под листвой
                 Поднимет и заглянет в чарку
                 А там – Махроть
                 Всея Руси
 

 
                 Там где Энгельсу
                 Сияла красота
                 Там Столыпину
                 Зияла срамота —
                 А где Столыпину
                 Сияла красота
                 Там уж Энгельсу
                 Зияла срамота
 
 
                 А посередке
                 Где зияла пустота
                 Там повылезла
                 Святая крыса та
 
 
                 И сказала:
                 Здравствуй, Русь! Привет, Господь!
                 Вота я —
                 Твоя любимая махроть.
 

 
                 Вот Рейган изучил Россию
                 По картам вдоль и поперек
                 Любовью даже к ней проникся
                 Как к глупой девочке какой
                 Вот щас огромными руками
                 Возьмет ее чтоб отогреть
                 На жарком мериканском сердце
                 Глядь – перед ним она стоит
                 Махроть
                 Всея Руси
 

 
                 Она стоит Махроть-девица
                 Пред нею верткий Бао Дай
                 Он говорит: Девица дай!
                 А сам в гримасах корчит лица
 
 
                 Она же говорит: Бывало
                 Я многим некогда давала
                 Поляку некогда давала
                 Французу некогда давала
                 И немцу некогда давала
                 Что, помнишь сам, потом бывало
                 Согласен ли?
 

 
                 Когда Иосиф Сталин с гор кавказских
                 С его прямых столбов, небес прозрачных
                 От птиц, зверей, и змей и пчел певучих
                 Возговорил на Север дальний глядя:
                 Приди, приди, Махроть Всея Руси!
                 И тихо стало
                 И следом нежный голос раскатился
                 А что идти? Я здесь уже – и он
                 Почувствовал вдруг легкость в сочлененьях
                 И слабость, слабость, ломота в суставах
                 И вот уже лежит в хрустальном гробе
                 И смотрит во все стороны земли
                 И ясно
                 Качнется вправо гроб – и нету полумира
                 Качнется влево – и полмира нету
                 Качается, смеркается, мутится
                 И душно, душно вдруг – останови!
                 Остановил – а там и смерть уже —
                 Повеселилась Мать-махроть сырая
 

 
                 Огонь небесный и Махроть
                 Плывут над нашим полушарьем
                 Тот слизывает всяку плоть
                 А эта тихо утешает:
                 Не плачь, не плачь мое дитя
                 Все вечным счастьем обернется
                 Вот мать из темноты вернется
                 А там сибирская земля
                 Пухом ляжет
 

 
                 Кошачьей походкой Большого театра
                 И нежными жабрами Малого тьятра
                 И детскими воплями Детского тьятра
                 Кошачьими жабрами малой дити
                 Проходит живая всего посреди
                 Махроть
                 Всея Руси
 

 
                 Читая заповедь дигистий
                 Под смутным небосводом дат
                 Как очарованный солдат
                 В саду египетских династий
 
 
                 Губами чистыми как лед
                 На полстолетья замирая
                 Она шевелит черный мед
                 Ненареченного Китая
 

 
                 Обрубком полустений
                 В провалах шевеля
                 Наветчицей растений
                 Подружкой щавеля
                 И волчьим чаепитьем
                 Вонючим пастушком
                 И мощным бронетанком
                 И, Господи, прости
 

* * *

Она поет, поет, хоры подхватывают, растут, разрастаются, ширятся, звук нарастает, нарастает, становится невыносимым, и каждая поющая точка сама прорастает поющим хором, который тут же вступает и сам разрастается поющими точками, все, все тонет, тонет и само в себя все захватывает, все дрожит, содрогается, исторгая звуки на пределе звенящие: Слава! Слава! Радость! Радость! – это ода радости, это Бетховен, Бетховен, Бах, Чайковский, бетчайбах, чайбахвен, бетхачабахскиофьев, стравинхабехошостский, шостербухкеджов, шенбухстрашопцарт, Шоцарт, Царт, Ский, Кий, Ий, Ой, АЙ, Охамияадроза, Охали, Кали! О! О! О! О!

 
                 Краюшком уха, зернышком глаза
                 Вспоротой полостью рта
                 Жизнь поднимается розой Шираза
                 Ошеломляя с утра
 
 
                 Нежно-поющая, густо-шипящая
                 Рвущая мясо в лохмоть
                 Вот она вещая жизнь настоящая
                 Именем Бога – Махроть
                 Всея Руси