Текст книги "Монстры"

Двойник

1986

Предуведомление

Что же он есть такое – Двойник? – слов нет! нету! нету! нету! нету слов! слов нету! у меня нет слов! нету сло-о-о-ов! нету! нету! нету-у-у-уууу! нету сло-о-о-о-ооооо-ооов!

* * *

 
                 О кто ты, мой двойник печальный!
                 Двойной ль потусторонний свет?
                 Сосуд ли тот первоначальный?
                 Ты Пушкин есть ли, или нет? —
                 Двойник – Я нет!
                 Ты Лермонтов есть ли, или нет? —
                 Двойник – Я нет!
                 Ты Достоевский, или нет? —
                 (узнавая)
                 Двойник – Я нет!
                 Ты Маяковский, или нет? —
                 (еще более узнавая)
                 Двойник – Я нет!
                 Кто? Кто ты!
 

(вопрошается с испугом, удивлением, узнаванием, переходящим границы полнейшего внутреннего смятения, но и не обнаруживающимся еще безумием внешним)

Вместе, вдвоем, втроем, вчетвером, вообще, кто есть, вместе, вместе, но тихо, тихо)

 
                 Я твой, я твой двойник печальный
                 Двойной потусторонний свет
                 Сосуд! Сосуд первоначальный
 

(уже я говорю: Постой! Постой! – говорю: Постой! – говорю: Кто? Кто ты? – говорю, говорю я!)

 
                 Я Пушкин есть, но я и нет
 

(Стой! Стой! – кричу я: Стой! – кричу: Это же мои стихи! Мои! – кричу кричу я: Мои! Мои стихи! – кричу я, кричу)

 
                 Я Лермонтов, но я и нет
                 Я Достоевский, но я и нет!
 

(Достоевский! Достоевский! Достое-е-е-евский! – это уже я кричу, пытаясь перекричать его: Стой! – пытаюсь перекричать его: Стой! – пытаюсь: Стой! – перекричать его)

 
                 Я Маяковский, но и нет!
                 (ямаяковскийноинет)
                 Я тот потусторонний свет!
                 (ятотпотустороннийсвет)
                 Я свет, я свет, я свет печальный
                 (ясветясветясвет – Стой! Стой! – кричукричуя)
                 Как тот сосуд первоначальный
                 (замолчи! замолчи!)
                 Я Пушкин! Пушкин! но и нет!
                 (замолчи-и-и-и-и-и!)
                 Я твой двойник, двойник печальный!
                 Я Лермонтов, но я и нет
 

(Да, да, Лермонтов – кричу я: Лермонтов! Лермонтов! – бормочу я, распуская, распрядая волосы свои седые: Лермонтов! Сосуд печальный! – пеплом голову посыпая и еле слышно, как пиццикато: Лермонтов, Лермонтов!)

 
                 О, я сосуд первоначальный!
                 (Широка-а-а-а-а!)
                 Я твой двойник, двойник печальный!
                 (Страна-а-а-а!)
                 Я Лермонтов первоначальный
                 (Моя-я-я-я-я-я!)
                 Я Блок, я Блок, я Блок печальный!
                 (Родна-а-а-а-ая!)
                 Я Достоевский, но и нет
                 (Замолчи! Замолчи! – кричу я, кричу, кричу:
                                                                   Змолчи-и-и! – кричу я)
                 Я Маяковский, но и нет!
                 (Замолчи! Замолчи! Ххххввваааттиитт!)
                 Я Пушкин-Лермонтов печальный
                 (Замолчи-и-ииии! Бля-я-я-дь! Су-у-у-у-у-каа рваная-я-я!
 

Убью! Убью! Убью! – вскакиваю, вздымая к небесам руки свои, свинцом налитые: Убью! – рушащиеся вниз, тело безвольное за собой в пропасти хлюпающие, плюхающие, жнюкающие, в пропасти увлекая: Убью-юю-ююю-ююю-ююююююююююююююююююю-наколени рухаясь, на коленях молю я, молю: Ы-ф-ф-ф-ф-ф-ф!)

 
                 Я твой двойник, но я и нет!
 

(на коленях, на коленях, как коза жизни безумной с выменем худым, тощим, немощно-серым, от полей и равнин этих пагубных, протяженных, с выменем болтающимся, качающимся, мотающимся, сжимающимся, свивающимся от власти сей неумолимой, неукоснительной, высшей, меня с их совместной немощью из стороны в сторону раскачивая: Ы-ы-ы-ыыыыы! – раскачивая сосу-у-у-уууу-ууууд первона-а-а-а-а-ааааачальный! – раскачивая из стороны в сторону в его, в его направлении как букашку подвигая, надвигая, задвигая, удвигая; сосу-уу-уу-уу-д первонача-аа-аа-льный! – аааааааааааааа! – раскачивая, всем телом на четвереньках, на четвереньках, шкурой поддергивая; сосу-уу-уу-ууд первона-аа-аааааааачальный!)

 
                 Я твой двойник, но я и нет!
                 (сосу-уу-ууууу-ууу первонача-аа-аааааа-ааааа)
                 Я твой двойник, но я и нет
                 (о-ооо-ооо-ооааа-ааааа!)
                 Я твой сосуд, но я и нет!
                 О, я печальный, я печальный!
                 О, я печальный, но я и нет!
 

(подползаю, подползаю: О-о-о-о-о! – кладу голову свою повинную, половинную, кладу голову свою на сухонькие, нематериальные, тараканьи почти, отсутствующие почти коленки его и хладной рукой Блока всевидящего гладит, гладит он волосы мои русые, шелковые, седые волосы мои: О-о-о-о-о! – слезы, слезы у зала зрительного исторгая: – О-о-о-о!)

 
                 О, я печальный, я печальный
                 Печальный я, печальный
 

(гладит он меня, гладит, слезы мои иссушая, как Блок, Блок нечеловечий ровным голосом даль завораживая, взгляд свой неуследимый немыслимых глаз своих куда-то устремляя, словно лезвие ножевое в трещину мира устремляя, связь времен до конца, до предела раскалывая, о Гамлет-Гамлет, о Блок-Блок! зал! зал зрительный!)

 
                 Печальный да, печальный нет
                 Печальный я совсем печальный
                 О, я совсем печальный
                 Совсем печальный
                 Совсем первоначальный
                 Первоначальный
                 Начальный
                 Сосуд начальный
                 Сосуд начальный
                 Я
 

(и тихо тихо, и снова тихо и тихо и снова тихо и тихо, и вот из этого тихо и тихо некая мелодия, словно малютка какая еле видимая, как ласточка в дали голубой вырисовывающаяся неуследимо, да! да! это она!) – Широка-а-а-а страна-а-а-а – растет потихонечку, так тихо-тихо, на цыпочках как бы: Моя-я-я-я-я родная-я-я-я-я – сильнее, сильнее, сильнее! сильнее! Много в не-е-е-ей – совсем, совсем сильно – это мы с ним вместе, и голос растет, растет, и мы поем, и мы говорим; Джоин ас еврибоди! – мы говорим с ним и кричим: Ну, Мироненко, давай, запевай! Давай, давай! Давай, Звездочетов! Звездочетов, давай!

 
                 Звездочетов!
                 Мироненко!
                 Викторья Валентинна, что же вы!
                 Давай, давай, Радецкий!
                 Овчинников, давай!
                 Давай! Давай!
 

Виктюк, давай! Давай! Давай! давай! давай! давай! давайдавайдавай давайдавайдавайдавайдавайдавай

Внеприродная нежность

1991

Предуведомление

Для тех, кто много и бессистемно работает, порой обнаруживаются такие состояния духа, когда все смешивается над лавиной слов, отрываясь от реальных фактов и переживаний, начинает склеиваться во что-то весьма нелепое и даже самонедостаточное (в отличие от сюрреализма с его осознанным акцентом на планирование или провоцирование желаемого и очевидного неестественного; или абсурдизма с его основополагающей интенцией на конструирование невероятного). Так вот, наше нелепое, возникшее просто как результат перегруженности, перегрева естественно до того функционировавшей системы, единственно удерживается, вернее, утверждается, вернее, утверждает себя за счет некой внеприродной нежности мира сего, частью осенившей и создателя подобных опытов, дарованной ему как феномен параллельный и соприродный подобного рода эксцессам, неизбежным порой в любом роде деятельности.

 
                 На просторах родины чудесной
                 Над цветеньем ласковой земли
                 Ящеры летали в поднебесье
                 И людей губили, как могли
 
 
                 Им навстречу по двое, по трое
                 Вылетали, крыльями звеня
                 Летчики, воздушные герои
                 И ложились мертвыми в поля
 
 
                 И мы с тихой песнею девичьей
                 По ночам блуждали тут и там
                 Их широкогрудые и птичьи
                 Тельца собирая по холмам
 

 
                 Метафизический вандализм
                 Когда выходит грач на ниву
                 И лапкою скребет лениво
                 Пытаясь прокопаться вниз
                 Куда-то
                 Копает много дней подряд
                 Оглядывается, но копает
                 И вдруг под ним вскрывается ад
                 И всю Россию заливает
                 Как о том сообщается в газете Комсомолец Удмуртии
 

 
                 Я больше мышею не назовусь
                 А то неправильно все понимают
                 Все говорят на это: Ишь!
                 Выебываться нынче мода!
                 А я на самом деле мышь
                 Как ее мыслит Бог, а не природа
 

 
                 Она приходит в бледных тапочках
                 У ней развязаны шнурки
                 У ней в кармане, знаю, тряпочка
                  такая нежная-нежная
                  такая бархатная тряпочка
                  такая нервная, скользкая
                                                                   влажная, нежная тряпочка
                 И в ней завернуты зверьки
                 Невероятные, невозможные
                 А у нее еще шнурки
                 Не завязаны
                 На бледных, смуглых тапочках
                 И я знаю, у нее есть нежная нежная тряпочка
 

 
                 Живые трупы разгребая
                 Глядя их страсти! кости! митвы
                 Опавшие!
                 Я различал следы молитвы
                 И даже больше! и любая
                 Мелочь
                 Была поразительна
                 И я садился, чтобы близь
                 Поудобнее
                 И сладковатую их слизь
                 Слизывал
                 Во измещение свое
 

 
                 Прогуливаясь по Дахау
                 С охранником как пальма стройным
                 Вдруг повстречаться и достойно
                 Раскланяться с ним, скажем: Хау
                 Дую ду? —
                 Вернее: Ви гейтс? —
                 Нормаль! – отвечает
                 Ну, нормаль – значит, нормаль, значит не рухнул еще
                                                                   порядок мировой
 

 
                 Вот прибегает он ушастый
                 И сразу же по дому шастать
                 Стой!
                 Что ищешь-то? – глухой, не слышит
                 Что ищешь-то? – да он слепой
                 Да и почти уже не дышит
                 Но ищет, ищет, Боже мой
                 Меня
                 И вдруг прекрасною девицей
                 Как обернется – нету сил
                 И шепчет: венни, види винци
                 В смысле: злодей, ты победил!
 

 
                 Летит с полей словно обвал дочерний
                 На даче шепот бликов и тонов
                 И тихий мальчик в сумерках вечерних
                 Упрячет хвостик в сумерки штанов
 
 
                 И грянет бой, он вырастет солдатом
                 И пропадет пыльцой средь лепестков
                 И вспомнит сад и прелесть ароматов
                 Увядших роз, нарциссов, васильков
                 Полевых
                 Мелькающих головками мальчишескими среди дочернего обвала вечерних вздохов укрывистых полей
 

 
                 На берегу седого Рейна
                 За теплой кружкой мозельвейна
                 Играем третий день подряд
                 Смотрю – она проходит в дамки
                 И отрывая тихий взгляд
                 От доски
                 Развалины я вижу замка
                 И вижу стены, башни – выше
                 Кто-то немыслимый летит
                 К нам с близкой смертию, но вид
                 Я делаю, будто не вижу
                 А будто в диком ужасе от того, что она на исходе третьего дня в дамки проходит
 

 
                 Слетают маленькие листья
                 Река словно котенок лисий
                 Щебечет песенку про пальчик
                 Порезанный, что каплет кровь
                 Еще о том, что тихий мальчик
                 Узнавший правду про любовь
                 Дикую
                 Лежит на дне
 

 
                 Она входила как богиня
                 И называлась Гитлером
                 Ее прозрачная вагина
                 С полупрозрачным клитором
                 Светилась жизненною силой
                 И что-то там в себе носила
                 И голосом неслышным, рода
                 Моего собственного прозренья:
                 Это от прошлого прихода
                 Во мне! – говорила
                 Но ведь ты не сказала, что Гитлер! —
                 Да ты бы и не понял! —
                 А если бы понял? —
                 Да все что-нибудь не то понял, вот и сейчас не понимаешь
 

 
                 Одна старушечка другую
                 Ласкает в маленьком кафе:
                 А помнишь ли, как мы лежали
                 На Фридрихштрассе в дни войны
                 Ты была русская шпионка
                 А я гестаповкой была
                 Но ведь поверх идеологий
                 Друг друга так любили мы!
                 Или в соответствии с идеологией – скажем мы
                 Или обуреваемы идеологией – скажем мы
                 Или даже – скажем мы – в экстазе некоем
                                                                   идеологическом —
                 Господи, о чем говорят, Боже мой
                 И на каком языке говорят! —
                 На языке любви, видимо
 

 
                 Папа, папа, папочка
                 Своего сыночечка
                 Ты кормил как пташечку
                 Дай теперь хоть крошечку
 
 
                 Только вот у папеньки
                 Кушать нет ни капельки
                 И завернуты мы с сыночкой
                 Словно в влажную простыночку
                 Вечности уже
 

 
                 Мышь по стенке пробежала
                 Изумленная на треть
                 Мышь, мышь! где твое жало?!
                 Мышь, вот твоя смерть!
                 А она же отвечала:
                 Дай поближе посмотреть —
                 Это не моя смерть
                 А жало? – вот оно, жало! —
                 Боже, это моя смерть!
 

 
                 Нанесите мне раны ужасные
                 Выньте печень и бросьте в постель
                 Некой девочке с цыпками красными
                 Длинноногой словно коростель
 
 
                 И она пусть возьмет безучастная
                 На едва восходящую грудь
                 Пусть возложит меня – вот и счастие
                 Вот и я, вот и я как-нибудь
                 Не миную планиды отчизны моей
 

 
                 Огромный женский человек
                 В младого юношу влюбился
                 Преследует его весь век
                 И вот его почти добился
                 Взаимности, раскрыл объятья
                 И все же не могу понять я —
                 Говорит юноша —
                 Каким способом с тобой взаимоотноситься
 

 
                 Я помню, сладкую имел привычку
                 В постели еще теплой по утрам
                 Из носа выковыривать козявку
                 Дрожащую
                 И пальцами от липкости ее освобождаясь
                 Проворно скатывать в невинный шарик
                 И складывать в углу среди таких же
                 Где за год накопилось, может, тыща
                 Может, две
                 Может меньше
                 Больше
                 Квартира была съемная и вскоре
                 Я съехал и нигде в других местах
                 Привычки этой не возобновлял
                 Но часто по утрам в постели теплой
                 Пронзительно себе я представлял
                 Как новый жилец в квартиру входит
                 Еще пальто сырое не снимая, сразу
                 Вдруг обнаруживает бурые комочки
                 В углу
                 Глядит и ничего не понимает
                 Но сразу понимает же мгновенно – жизнь
                 Чья-то
                 Протекла
 

 
                 Не трогайте Ленина в тихом гробу
                 Он жив там себе словно зайчик
                 Не трогая нас, а иначе
                 Как встанет! дотронется! – а так в гробу
                 Жизни
                 Видели мы вас всех
 

 
                 Роди мне зверя! – говорю
                 Она мне враз рожает зверя
                 Нет, убери назад! не верю!
                 Роди мне светлую зарю! —
                 Она в ответ зарю рождает
                 И самому ж мне подтверждает
                 Тем
                 Неутраченную способность зачинать чистым словом
 

 
                 Собачка на коврике нежит себя
                 До самого беспредела
                 Дойдя, никому нету дела
                 Как мучится в страсти дитя
                 Природы
                 Никем не утешаемое
                 Лишь я одинокий на коврик ложусь
                 Мы ночь вместе с нею проводим
                 Под утро больные выходим
                 Из дома: Прощай! – говорю и сажусь
                 В подошедшее такси
                 И уезжаю
 

 
                 Колосится поле золотое
                 Зернами тяжелыми уже
                 Легкою походкой молодою
                 Ты ко мне приходишь по меже
 
 
                 И в глаза глядишь мне осторожно
                 Несколько шагов не доходя
                 Господи, неужто ли возможно
                 Чтоб не в виде ветра иль дождя
                 А так вот – прямо
                 Да и я ведь тоже – не в виде земли распаханной
                 А поэтом, принявшим облик невесты потяжелелой
 

 
                 Вот Гамлет прячется в тени
                 Она ж из мертвых приползает
                 Его щекочет, а он занят:
                 Уйди, проклятая! Нишкни!
                 Она смеется: Боже мой!
                 Я бы такой спектакль сыграла!
                 Когда б нашлась такая зала
                 Я бы, мой бедненький, с тобой
                 Конец света бы сыграла
                 Да не дают
 

 
                 Она как маленькая девочка
                 Тихо росла в моих штанах
                 А выросла – и погулять ведь хочется
                 А мне и страшно выпускать
                 Она ж все плачется:
                 О, выпусти! я здесь больна!
                 А выпустил – таки она
                 Со всем моим и ушла
                 И навсегда
 

 
                 Ты ко мне приходишь вот
                 Молодая и с любовью
                 А я в задний твой проход
                 Прекрасный
                 Да заколачиваю пулю
                 Экая ж я инфернуля
                 Противная
                 Совсем как Ерофеев
                 Виктор Владимирович
 

Оборотень

1992

Предуведомление

Об этом, конечно, трудно говорить, писать, но и не писать, не думать об этом невозможно. Ясно, что в глубине каждый решает эту проблему сам для себя.

* * *

Сейчас достаточно часты стали подобные случаи, они стали замечаться и людьми вполне трезвыми и ни во что подобное не верящими. Основное, что сразу же бросается в глаза – это такие случаи как резкое обволосение кожного покрова, зуд в деснах с сопутствующим кровотечением, частое покусывание во сне эротического партнера.

 
                 Она вдруг стала замечать
                 Кое-какие странности
                 за ним —
                 Он по ночам вдруг стал рычать
                 И волос быстро обрастать
                 Его груди пространности
                 Стал
                 И так же быстро исчезать
                 Впоследствии
                 По утрам
 

Так что процесс трансмутации поначалу незаметен и самому трансмутанту (хотя, в ходе самого процесса могущему быть еще называемым просто трансмутирующим). Процесс протекает медленно, глубоко латентно, без каких-либо болевых ощущений, но с заметным нарушением психики и нервно-соматического баланса. Что-то внутри беспокоит, жжет как будто, смута какая-то душевная, тоска временами нахлынывающая, желания непонятные, все время хочется напиться и забыть обо всем на свете

 
                 Он поднимался весь дрожащий
                 Среди ночи
                 И щупал белый твердый клык
                 В лицо глядел ей напрямик
                 Она же притворялась спящей
                 Крепко
 

Но, естественно, замечала все, хотя никак не могла понять это и объяснить себе, оправдывая все это просто усталостью, перегрузкой на колхозных полях и параллельно на собственном пригородном участке, огороде, иногда объясняла это как следствие тяжелого алкоголизма, да и собственной склонностью к выпивке

 
                 Так вот
                 Однажды ранним утречком
                 Чудная новость мчится ей
                 Что ночью волк с волчицею
                 Соседского ребеночка
                 Разорвали
 

Ужас, ужас ее обуял, заметалась она, вскрикивая: Ой! Ой! Ой – ой, что же это! Какую-то вину собственную неясную чувствует и что-то очень смутное, копошащееся, чуть-чуть лохматое, но не очень

 
                 И что-то очень смутное
                 В ответ
                 В уме ее проносится
                 Как будто стук предутренний
                 И холод в переносице
 

Резкий такой холод, как удар нашатыря, когда лежала она под утро разомлевшая, отпущенная кошмарами ночными, теплая, белая, дебелая, укрытая по самый нос ватным цветным, лоскутным одеялом в жаркой, душной комнате, и вдруг кто-то словно (со сна и не понятькто и что) открыл дверь в морозную, сверкающую снегом предутреннюю слабеющую ночь, и резкий порыв жестокого холода ударил в незащищенное лицо – все так смутно вспоминалось

 
                 Ну, ладно
                 В деревне ружья все берут
                 Охотники ведь
                 И на волков идут
                 И муж ее ружье берет
                 Со всеми вслед идет
                 На волков
                 Она вослед ему глядит
                 И что-то душу теребит
                 Уж так ей душу теребит
                 Безумно души теребит
                 Господи
                 Тоска, тоска ее берет
                 Куда-то в прошлое ведет
                 И в будущее ли ведет
                 Душе покоя не дает
                 Словно прощальный эпизод
                 Из жизни своей видит она
                 Так вот
 

Одевается она медленно, одиноко, как во сне, юбки натягивает, быстро дом подметает, воду беспамятно приносит, смотрит в дрожащую поверхность, видит себя там, но не узнает, бродит по дому, но обеда почему-то не ставит. Потом идет в соседский дом.

 
                 Все бабы вместе собираются
                 Молчат, смеяться опасаются
 

Ну, понятно, – волки все-таки. Сидят бабы, не смеются, семечки молча лузгают, изредка к окну бросаются: Ишь, темнеет уже! – Да придут скоро! – отвечают, и опять тишина

 
                 Угрюмо семечки грызут
                 Прислушиваются: Идут —
                 Не идут
                 Но тихо, ветер не шумит
                 И кошка банкой не гремит
                 Играя
                 И тут по улице бежит —
                 Видят бабы —
                 Охотник первый и кричит:
                 Везут! Везут!
 

Все бабы повыскакивали на улицу, а уж и возок раскатистый подкатил, все обступили его, смотрят с опаской, боятся ближе подойти. Охотник раскрасневшись, рассказывает: Ну, мы их сразу же за мелентьевским лесом приметили. Да они даже и не прятались, звери. Понятно, обложили, они на Ваську Фомина и на Толяна пошли, злые, загривок-то столбом стоит, у-у-у! гады! Ну, ничего, те как вдарили – обоих наповал. Вот.

 
                 К возку все медленно подходят
                 Как будто опасаются
                 Чего
                 Она меж всех, как в хороводе
                 Молельном
                 К возку все приближается
                 Ей кто-то шепчет: раз-два-три
                 Рогожку сдерни, посмотри
                 Что там
 

Сдергивает она рогожку, и все ахнули, назад отпрянули, губы у всех задрожали, кто-то выдохнул: Господи! – под рогожей на дне возка лежали они – двое молодых, девушка и юноша, муж ее. Белые, холодные, нетронутые, только по красному пятнышку, цветочку на груди у каждого, да легкая синева под носом, да чуть вздернутая верхняя губка над выглядывающим клыком у каждого. А-а-а! – вырвалось разом у всех, и она упала прямо на снег у возка

 
                 Она к возочку подступает
                 И чует холод адовый
                 Народ пред нею расступается
                 Народ ее угадывает
                 Как таковую
 

Она чуть отшатывается, оглядывается, закутывается теснее в платок, приближается, приближается, и падает в обморок прямо на снег у возка

 
                 Она к возочку подступает
                 Она рогожку поднимает
                 А там, а там, о, Господи —
                 Она, она, не понимает
                 Она, она, да, понимает
                 Нет, нет, она не понимает
                 Не понимает, не понимает
                 Нет, нет, она все понимает
                 Все понимает, понимает
                 И все же нет, не понимает
                 и не понимает, и не понимает
                 и все-все-все понимает
                 Не понимает, Господи!
                 А там холодные до остуди
                 Абсолютной
                 Лежат родные обнаженные
                 С одной кровинкой алою
                 Как кислотою обожженные
                 Она, она узнала их
                 Родимых