Текст книги "Третья тетрадь"

Глава 24
Улица Беринга

Однако установившаяся с этих дней жизнь, словно взбесившись, начала шаг за шагом выбивать из-под ног Данилы всякое желание к выполнению его планов.

С Аполлинарии Соловьевой как будто начисто слетел весь флер ее сходства с Аполлинарией Сусловой. Не было больше ни прозрений, ни аллюзий, ни говорящих домов, ни каких-либо совпадений. Поначалу Данила, увлеченный первым временем страсти, не особо беспокоился об этом, наслаждаясь ее действительно необычным, странно манящим телом, которое трудно было предположить в простушке из новостроек. Но когда первый голод был утолен, он почувствовал себя обманутым и тысячу раз проклял себя за то, что допустил слабость, позволив себе забыться, и упустил время.

Декабрь и январь промчались в суете светящихся елок и работы, они виделись два-три раза в неделю по несколько часов, ночевать Дах никогда Апу не оставлял и мало заботился о том, как она проводит все те дни, в которые не играет в единственном спектакле у Наинского. Однако в феврале, когда продажи резко поползли вниз и времени стало больше, Данила с удивлением заметил, что встречается уже совершенно с другой женщиной.

Апа за эти месяцы совсем переменилась. С одной стороны, в ней появились капризность и властность, она научилась довольно жестко играть, то отталкивая, то притягивая, дразнила то огнем, то льдом – но, с другой, – кроме этого женского сумасбродства, в ней ни намека более не оставалось ни на какие мистические прозрения. И если с первым еще можно было поиграть, хотя в сорок лет Даху это казалось уже скучноватым, то второе вызывало в нем раздражение и злость. На кой черт ему эта девочка, если, держась за ее оголенную душу, как за веревочку, нельзя добраться до снежных вершин откровений и… реальной выгоды?!

Как-то они шли, петляя Канавой, и Дах вдруг озлобленно предложил:

– Ты бы хоть занялась чем-то определенным. Я не про салон, но пора уже понять, что ролей тебе больше не видать, а вот голова у тебя работает вполне прилично. Походи на какие-нибудь курсы, подкурсы… в Универ, что ли, денег я дам.

И Апа неожиданно увлеклась этой идеей и даже сама устроилась на подготовительные курсы филологического. Выбор ее отнюдь не обрадовал Данилу: на филфаке она рано или поздно, и, скорее всего, даже слишком рано, узнает о Сусловой. Сколько в таком случае остается у него в резерве: месяц? два? Действовать теперь надо быстро, хотя, честно говоря, пыла у него поубавилось.

Разумеется, Данила решил начать с постели, но за прошедшее время из полного хозяина он превратился лишь в равноправного партнера. А тут, как известно, женщину можно заставить делать лишь то, чего на самом деле хочет она сама.

Душевные пытки тоже работают только в том случае, если существует крючок, на котором можно подвесить истязуемого, а здесь, как Данила ни бился, он такого крючка не находил. Дах прошелся по ее необразованности, бесталанности, даже – намеками – по истории с той компанией с Елагина острова, но Апа оставалась непробиваемой, говорила, что все это в прошлом, что сейчас она чувствует в себе массу сил, стремлений и возможностей.

Пить она не пила вообще, как и не курила.

А главное – все эти ее попытки «опериться», как он мысленно их называл, становились Даниле скучны, и он не раз уже внутренне торопил события – когда уже, когда какой-нибудь болван с подкурсов расскажет ей про Суслиху. Быть может, тогда она поймет, что если теперь как-нибудь глупо поведет себя, то все рассеется, и очередной петербургский роман закончится даже не трагедией, а самой обыкновенной пошлостью. И, вообще, он стал потихоньку называть эти отношения уже не романом, а просто связью. Пригрезилось, примерещилось что-то в снегу и слезах уходящего года, город в очередной раз сыграл с ним свою шутку, подразнил, искусил – но, как всегда, только разумом. Да и что рассуждать на эту тему, когда давно уже известно, что шестидесятая параллель – зона критическая для человеческой психики и весьма способствует развитию неврозов и комплекса предсказателей. Впрочем, дело здесь, пожалуй, совсем в другом – просто скучно жить на этом свете, господа.

В этом году в первый день марта небо над Невой с утра стояло прозрачно-зеленое, обманное, как русалочий глаз. Дах весь день проторчал в Рамбове, поскольку именно там, в таких маленьких полугородишках-спутниках, с весной, как подснежники на тающем снегу, прежде всего начинают выплывать на свет Божий вещички умерших или оголодавших за долгую зиму старушек. Ловить можно было просто по-браконьерски, сетью, только успевай поворачиваться. И пусть на берегу отсеются добрые три четверти – зато оставшаяся одна вознаграждает сполна. Данила, увлеченный азартом, не вспоминал Аполлинарию целыми днями и даже ночами, в конце концов, женщине никогда не сравниться с творчеством.

Дах наспех перекусывал в крошечном кафе Дудергофа[151]151
  Дудергоф – ст. Можайская.


[Закрыть], любуясь еще не совсем опоганенным, напоминавшим пряничный домик вокзальчиком. Весна все больше забирала свои права. Здесь в воздухе уже стоял острый запах мокрых кустов калины и смородины, в изобилии росших по склонам гор. Вдали наверху чернели дубы и буки, и хотелось жить с кайфом, как жили те, кто двести лет назад создал эту Русскую Швейцарию[152]152
  Русская Швейцария – так в конце XIX – начале XX века называли Дудергоф.


[Закрыть], создал весело, мимоходом, устроив веселый ботанический пикник на вершине горы.

 
Все с нами бывшие Британски,
Сибирски и Американски
Древесны, злачны семена
С благоговением грядой мы посадили
И славы фундаме нт растущий заложили,
Где наши имена
Цветами возрастут на вечны времена…[153]153
  «Все с нами бывшие Британски…» – строки из поэмы архитектора Николая Львова «Ботаническое путешествие на Дудорову гору», совершенное весной 1792 года.


[Закрыть]
 

Послать все к черту, купить останки Ивановки, завести пару псов… «Кстати, от Князя так и не было никаких известий, и, значит, Апе просто примерещился этот бомж, иначе Гия достал бы его из-под земли». Да, жить, не думая о барышах, бабах, даже искусстве, просто жить, как вон эти вороны с Вороньей горы[154]154
  Воронья гора – третья по высоте гора Дудергофа (147 метров над уровнем моря).


[Закрыть], как лиловый кот, крадущийся за ними. И остаться верным бедной Елене Андреевне, совсем заброшенной им за эти смурные месяцы. Заброшенная умница, получается так, что даже и теперь нужна ты лишь в минуты отчаяния или безвременья.

Вечерело, и небо из зеленого медленно превращалось в сиреневое, словно тень лилового кота росла, заполняя собой пространство. Данила дожевал засохший сыр вокзального бутерброда, запил его восхитительной бурдой под названием кофе с молоком, которой давно уже не найдешь в городе, и волей-неволей снова вспомнил все ту же горбунью, спокойными умными серыми глазами взирающую через столетия – на этот мир. «Беспокойная Россия, где с первой же станции радости: залитые столы, грязные чашки, кофе, который нельзя пить. И захочется после всего этого одного: усесться где-нибудь и не видеть ничего и соображать. А, сообразив, придешь к тому заключению, что жить-то, собственно, можно только в России. Тут хоть красоты неизвестны, следовательно, не опошлены, тут хоть роскошь-то не призрачна, тут хоть от покоя не хочется бежать, потому что его здесь и нет… А грязные чашки – так они вымоются, это можно поправить…»

«Елена Андреевна! А не сейчас ли это сказано?!» – невольно усмехнулся Данила, а потом рассмеялся, смывая этим смехом морок последних месяцев, и уже хотел полететь на волю, как вдруг… в кармане запищал телефон. Он автоматически посмотрел на часы и удивился, что уже совсем поздно.

– Данечка, милый, где ты? – ворвался в озерную тишь не похожий на себя голос Апы, и в этом голосе, ставшем таким низким и волнующим, он с ужасом снова услышал голос девушки в фаевом платье.

– Я за городом, – просто ответил Дах.

– О, Господи! Приезжай, приезжай скорее, мне страшно, я боюсь, я не знаю…

– Где ты и что случилось? – Данила уже шел через дорогу к своему «опелю», уткнувшемуся мордой в крутой склон горы.

– Не знаю, но опять, опять… Нет, я не то говорю, тут милиция всех ловит, они с дубинками… Маразм какой-то!

Поворачивая ключ, Данила вдруг вспомнил, что сегодня, выезжая утром из города, действительно видел массу ментов, но, поскольку давно отрешился от социального бытия, забыл об этом через секунду.

– Да где ты?

Повисла пауза, словно Апа пыталась сориентироваться.

– Не знаю, я бежала…

– Откуда?

– Из Универа, ясное дело.

– Значит, на Острове?

– Да, но… Тут, кажется, кладбище…

– Ничего себе! – Машина уже летела по М-11, но раньше сорока минут до места было не добраться. – Бери тачку – и домой.

– У меня денег нет.

– Значит, заходи в любой подъезд поприличней и через полчаса опять позвони мне, я уже еду. И, вообще, менты не так страшны, как их малюют.

– Знаю. Но здесь… жутко. Понимаешь, жутко, стыдно, гадко, унизительно!

– Прекрати истерику! – рявкнул Данила и нажал отбой.

К счастью, пробок уже не было, однако, приближаясь к центру, Дах опять увидел изобилие милиционеров, причем весьма возбужденных. Его пару раз тормозили, но он, не глядя, сразу клал в права по тысяче, чтобы избежать любых разговоров, и ехал дальше. Тем не менее за мостом началось уже нечто совсем ни на что не похожее. Вся научная набережная была запружена милицейскими машинами вперемешку с незнакомыми Даху желтыми мини-вагенами. Слышались крики в рупор на русском и английском, а во всегда пустынном университетском сквере кишела толпа студентов, явно оказавшаяся там не по своей воле, поскольку бросалась на решетку и строила рожи. Прорваться на Васильевский остров нечего было и надеяться. Дах бросился в объезд через глухую набережную и по Немецкому мосту[155]155
  Немецкий мост – Смоленский мост.


[Закрыть] выскочил прямо на Третью першпективу[156]156
  Третья першпектива – Малый пр., В. О.


[Закрыть]. Здесь было спокойно, но, как обычно, подозрительно темно. Этот район отличался мрачностью, и вечно мерещились тут какие-то гробы, всплывающие в наводнения, нищие студенты, шарлатаны-мистики и прочая мелкая нечисть, которая была отогнана высокой трагедией из центра и скапливалась в конце острова годами. Со временем город ушел вперед, к большой воде, но этот кусок так и остался законсервированным хранилищем смури. В завершение картины посыпался мелкий сухой снег, словно нарочно набрасывая мутную пелену на унылые провалы Линий и рисуя призрачный абрис уединенного домика на Васильевском. Действительно стало как-то гадко и жутко, и Данила поспешил набрать номер Апы.

Она оказалась не в подъезде старинного дома, как почему-то представилось Даху, а просто на углу Княгининской[157]157
  Княгининская – ул. Беринга.


[Закрыть]. Никаких домов здесь давно не было и в помине, лишь гордо красовалась неоновой рекламой бензозаправка. Апа сидела в сторонке на красном пожарном ларе, обхватив себя руками за плечи, и мелко дрожала. Напротив, похожее на оперную декорацию, стыло кладбище, впрочем, совсем нестрашное, почти игрушечное. Обнаружив Апу живой и невредимой, Данила даже развеселился. Надо же так испугаться, чтобы от Стрелки пробежать чуть ли не через весь остров и оказаться в этой дыре. Конечно, что-то в Универе произошло, но уж к ней-то это не может иметь никакого отношения.

– Покидаем твое ненадежное убежище. Не трясись, а лучше подумай. Какому менту ты нужна? Сейчас заедем куда-нибудь, поужинаем, а то я маковой росинки весь день не держал во рту, если, конечно, не считать сыра, сохранившегося еще с брежневских времен.

Однако девушка не улыбнулась на его шутку и не двинулась с места. Ее колотило противной мелкой дрожью, которую унять бывает порой труднее, чем любую истерику.

– Это ужас, ужас! – вырвалось у нее. – Я никогда не могла подумать… Как все, нет, хуже, чем все, в миллион раз хуже, чем все! – От бессильной ненависти она притопнула сапогом на шпильке, и стук этот неприятным эхом улетел в бесконечный пролет каких-то глухих строений. – Я не поверила бы, и ты не поверишь! О-о-о! – почти простонала она. – Но я никогда, слышишь, никогда не скажу тебе! Я тебя ненавижу!

Дах силком стащил ее с ящика и, сопротивляющуюся, почти понес к машине. Она царапалась и кусалась, и Данила уже подумал, не стоит ли сейчас заехать в Покровскую больницу, а, может быть, даже лучше сразу на Пятую линию. Но внезапно Апа обмякла, лицо ее стало равнодушным, отстраненным, плоским, как на плохой фотографии, и, отвернувшись, она безучастно прошептала:

– Теперь мужские ласки будут всегда напоминать мне только оскорбления и страдания.

– Тебя, что, изнасилова… – Но вопрос так и застрял в горле Данилы, потому что он ясно увидел перед собой летящие, с упрямым нажимом и изящными соединениями слова из сусловского дневника: «Нет счастья в наслаждении любви, потому что ласка мужчин будет напоминать мне оскорбления и страдания».

* * *

Осень была роскошной, победной, в багрянце и пурпуре. Она горела факелом садов и пожаром умов.

Каждое утро Аполлинария просыпалась от нежного ржания лошадей у поилки на Фонтанке под ее окнами, и от этого волнующего призывного звука по коже пробегала сладкая волна. Она казалась себе владычицей мира, потому что он и был всем миром. Все было возможно, все доступно, все в ее власти.

Она еще лениво чесала отросшие волосы, как у дверей послышался шум.

– Эй, Прасковья, вставай! Университет закрыли! – Аполлинария, почти не запахнув капота, вышла к брату, и тот даже присвистнул от восхищенья: – Ну, барышня-крестьянка!

– Доброе утро, естественник, – улыбнулась она свысока. – Что за спешка?

– Ты что, не знаешь, вчера заперли актовый зал, и пришлось выломать двери, а к вечеру попечитель составил акт о взломе, и альмаматушку нашу закрыли. С утра собрались, пустота, вот идем сейчас на Колокольную, к Филипсону! Я заехал за тобой, одевайся, там девушки ой как нужны!

Аполлинария вполоборота посмотрела на себя в зеркало, и перед глазами всплыла виденная когда-то в детстве картинка из времен французской революции: полуобнаженная дева-свобода летит перед толпой воодушевленных прекрасных мужчин. Ах, как она будет выглядеть среди студентов на Невском! Свободой, вакханкой, менадой! О, она докажет ему, что создана не только для слабых повестей и безумных ласк. Аполлинария на секунду зажмурилась и представила себе, как в самый страстный момент вырвет из объятий плечи и расскажет ему о своем приключении. И он, так жадно стремящийся понять молодежь, будет слушать ее и завидовать, и она хоть на несколько минут, но подчинит, а не подчинится.

– Едем!

Она надела полумужской костюм, который не надевала со времени встречи с Достоевским, вместо обычной шляпки – маленький бархатный берет и не убрала волосы. Но они сумели доехать только до Аничкова, потому что дальше весь Невский был оцеплен полицией. Темная колонна студентов уже заворачивала во Владимирский.

– Куда, барышня?! Нет проходу! – преградил ей путь какой-то пристав с «селедкой» на боку, но она властным и презрительным жестом оттолкнула его и, высоко поднимая юбки, помчалась догонять колонну. За ней последовал силой прорвавшийся Василий. Аполлинария бежала и чувствовала себя великой актрисой на мировых подмостках: по обе стороны Невского стояли толпы любопытных.

Она ворвалась в хвост колонны, пожимала кому-то руки, кто-то обнимал ее, все тонуло в гуле голосов, взошедшем солнце, утреннем звоне колоколов.

– Да этот Филипсон – просто несчастная подставная палка!

– Не скажите, коллега, он как-никак генерал кавказской школы Раевского!

– Что ж, мы тоже не лыком шиты и сумеем встретить его пули!

– Но это неслыханно, он, видите ли, посоветовал нам заниматься науками, а не сходками! Нет уж!

– А ведь, в принципе, в его рассуждениях есть смысл: не допустить дарового высшего образования, чтобы не заставлять бедных платить за образование людей состоятельных…

Понемногу, уже ближе к Колокольной, Аполлинария оказалась в самой голове колонны. Она шла, с жадностью ловя восхищенные взгляды универсантов и прохожих, и почти сладострастная судорога пробежала по ее телу, когда напротив собора путь им преградили обнаженные штыки роты стрелкового батальона. Ах, если бы он видел ее сейчас! Так нет же, вместо того чтобы быть сейчас здесь, он наверняка спит или подает лед этой своей чахоточной. В глазах у нее потемнело от обиды и ревности, и она протянула руку, ловя ладонью штык.

Но тут со стороны Хлебного переулка[158]158
  Хлебный – Дмитровский пер.


[Закрыть] послышались крики, и показался в сопровождении жандармских офицеров Филипсон. Через полчаса невнятных разговоров было решено, что попечитель едет в Университет, куда возвращаются и студенты.

И вот вся толпа таким же порядком тронулась обратно с Филипсоном в дрожках впереди. Но упоительное чувство опасности ушло, и Аполлинарии стало скучно. И, боясь растерять пыл и ощущение свободы и победы, она почти побежала к Сенной.

Сентябрьское утро пылало во всем своем блеске, и даже вонючие воды канала отливали благородной сталью. Она, как тигрица, мерила шагами набережную у самого дома. Как он смеет спать?! Она почти с ненавистью смотрела на занавешенные окна. Он даже никогда не позвал ее к себе, его мир закрыт для нее, и даже сегодня, в такой победный день…

Она задыхалась. Если через десять минут он не выйдет, она решится на все, поднимется во второй этаж и потребует…

Дверь хлопнула, и на набережную вышла суховатая женщина немецкого вида. Она изумленно оглядела Аполлинарию и, презрительно поджав губы, направилась к рынку. Нет, это невозможно, это унизительно, это пытка. Она изо всей силы ударила рукой по гранитному парапету, и боль вернула ее к действительности.

А на следующий день снова примчался Вася:

– Всюду аресты! Войска в Университете, манеже, мы на осадном положении! У тебя есть место, где ты могла бы скрыться на несколько дней, неделю? Все слишком хорошо запомнили тебя на Владимирском. Уже взяли Михоэлиса, Щапова, я сам жду с минуты на минуту. Военные училища ропщут…

У Аполлинарии мелькнула шальная мысль, что хорошо бы оказаться в крепости, чтобы он мучился и расплатился за ее вчерашнее бесплодное стояние у него под окнами… Но другая, более бесстыдная и соблазнительная мысль вытеснила первую.

– Хорошо, я попытаюсь.

Она быстро набросала записку и отправила кухарку в редакцию «Времени». А через два часа она уже сидела в задней комнате склада, среди штабелей папирос и табака, на до боли знакомом диване, и он, целуя шелк чулок, шептал:

– Ведь тебя могли убить, покалечить! Безумная! Безумная… Несравненная…

И боль обиды втягивала когти, на время смиряясь.

Глава 25
Набережная Лейтенанта Шмидта

Боясь спугнуть эту вновь вернувшуюся тайну, Дах молча доехал до островного «Айвенго» на набережной. Псевдоготические алые буквы по-прежнему складывались не в правильное английское «Ivanhoe», а ломили с простотой русского мужичка, как слышится, так и пишется – Aivengo. Как обычно в это время, народу здесь оказалось немало.

Данила на всякий случай все еще осторожно придерживал Апу под руку, хотя после выплеснутой, исторгнутой из самого нутра фразы она, будто освободившись от боли, обмякла. Казалось, она извергла из себя все, до сих пор мучившее ее, и превратилась в прежнюю девочку или, вернее, в нынешнюю. Шествуя среди столиков, Данила ревнивыми и одновременно привычно холодными глазами наблюдателя не упустил из внимания и то, что его спутница, даже несмотря на ничем не примечательный студенческий прикид, вызывает интерес за столиками.

В принципе, ничего особенного в ней не было. Ну, может быть, чуть трагичный надлом бровей и едва уловимый скептический зигзаг узковатых губ, но не больше. Впрочем, кого сейчас интересуют подобные вещи? Одно дело он, который видит в этом не до конца оформившемся лице горькую страстную надменность, непонятность, боль – но и то все это появилось лишь в более поздних портретах, уже перед смертью царя и писателя, когда Аполлинарии было под сорок. Да, именно в период от сорока до пятидесяти в ней, в ее лице и теле, в полной мере проступило нечто дьявольское, та самая вечная насмешка над миром и над собой. А в портретике, висящем ныне в музее и, видимо, предъявленном некогда Достоевским Сниткиной – что, кстати, за мерзкая фамилия, ладно бы еще просто Ниткина, так нет же, для некрасивости прибавляется еще и «с», отсылающее с ниток к снетку, невзрачной рыбешке! – так вот, в этом портретике еще ничего интересного нет. И никакой красавицей в двадцать с небольшим она не была, и, быть может, только исключительное провидчество ее возлюбленного угадало высокую будущую красоту в том простоватом нижегородском лице.

Дах выбрал столик на втором этаже, откуда хорошо просматривались Нева и мост.

– Выпей, – буквально приказал Данила.

Аполлинария спокойно выпила до дна бокал с вином, ровно так же, как выпила бы воду. Однако вино не развязало ей языка и, вообще, ничего не изменило в ее поведении. Данила потратил почти два часа на то, чтобы вытянуть из нее еще какую-нибудь информацию, но Апа ни на миллиметр не приблизила его к пониманию случившегося.

Формально дело обстояло следующим образом. Оказывается, два дня назад в город явился глава Соединенных Штатов и, как водится, веселил горожан своими выходками типа жевания жвачки в Эрмитаже во время экскурсии, проводимой лично самим директором нашего государства в государстве, ковырянием в носу в ложе Мариинского театра и прочими эксцессами в том же духе. Дах, разумеется, не знал об этом эпохальном событии.

И вот вчера этот Юэсэй-глава решил осчастливить своим посещением и наш Университет. Слухи об этом ходили уже неделю, как утверждала Апа, не замыкавшаяся на своих подкурсах, а с удовольствием бродившая по всем центральным зданиям. Радости в этом, кроме отмененных лекций, было мало, но вчера с утра стало известно, что американская секьюрити требует затянуть черной тканью весь внутренний фасад Двенадцати коллегий, дабы обезопасить драгоценную личность от возможных посягательств со стороны университетской военной кафедры. Среди студенчества начались волнения и глухие протесты, но американцы, никого и ничего не слушая, отрешенно делали свое «черное дело».

Поначалу все только посмеивались, свято веря в то, что ректор не допустит такого надругательства, тем более что это здание не раз принимало гостей и поважнее, была здесь и британская королева. Однако на американцев ни этот довод, ни гарантии наших спецслужб не действовали.

Студенты кучками болтались по внутреннему двору, покуривая в аркадах и перебрасываясь остротами насчет высокого интеллекта ожидаемого высокого гостя. И при этом демонстративно игнорировали суетившихся, словно муравьи, американцев.

– А что вы возмущаетесь? – громко хмыкнул некто, судя по черному беретику, философ. – Правильно они делают, там же как раз напротив кафедра физвоспитания – один выстрел из заржавленной мосинки, и капец молодцу!

Все радостно засмеялись, и шутка пошла гулять по двору, птичкой разлетаясь по остальным зданиям, пока коллегии еще не были отрезаны от остального мира.

– Эх, хорошо бы пушечку! – размечтался кто-то, и тут же нашлось немало желающих притащить одну из тех, что доживали свой век во дворе истфака.

Словом, народ веселился, пряча под весельем обиду. Секьюрити, конечно, тоже услышала обрывки этих разговоров и, главное, наконец, уловила нехороший дух неуважения к представителям высокой демократии. И то тут, то там начали возникать препирательства между студентами и людьми в черном. Стена между тем все больше покрывалась траурной тряпкой, вызывая все большее раздражение и уже откровенную злобу у нашей молодежи. Во всех углах стали слышны крики, что, мол, сколько можно терпеть этих придурков, что надо бойкотировать эту идиотскую встречу, что этому чванливому президенту гораздо уместнее было бы отправиться куда-нибудь в гольф-клуб, чем в высшее учебное заведение.

Конечно, нашлись и верноподданнические субъекты, но все-таки большая часть решила в знак протеста немедленно покинуть двор и коллегии. Однако не тут-то было.

Когда Апа с компанией уже шли от северных ворот к центральному выходу, навстречу им попалась возмущенная толпа с известием, что все выходы перекрыты, и они оказались в ловушке. Послышались возмущенные крики, откровенный мат и угрозы.

– Знаешь, это было так здорово, это был самый классный момент, когда все кругом заволновались, зашумели, и стало на мгновение даже страшно, будто перед прыжком в воду с высоты, – призналась Апа, и лицо ее на миг стало оживленным и сияющим.

«Еще народовольства мне только не хватало!» – подумал в ответ Дах, вспомнив студенческие волнения сентября восемьсот шестьдесят первого, когда после неудачных петиций начальству почти две тысячи господ студентов оказались заперты все в том же злосчастном дворе. Они точно так же курили в аркадах, залезали на деревья и из последних сил держались, чтобы не вступить в открытую свалку с жандармами. Но тогда это произошло из-за таких обстоятельств, на которые нынешние студиозусы вообще едва ли обратили бы внимание: подумаешь, плату за обучение с тридцати рублей повысили до пятидесяти, да еще сделали платными библиотеки и запретили посещать лекции чужих факультетов – по нынешним представлениям, подумаешь, говна-пирога, как любил повторять великий сын великих отца и матери[159]159
  Великий сын великих отца и матери – имеется в виду Лев Николаевич Гумилев.


[Закрыть], тоже универсант.

Впрочем, пока еще вся эта история только радовала Данилу, вполне укладываясь в прокрустово ложе жизни Аполлинарии, и он даже позволил себе роскошь слушать вполуха и строить версии дальнейших событий.

Ныне же события развивались следующим образом.

Крики поутихли, и вместо этого где-то затянули русскую песню, где-то начали размахивать руками с зажженными зажигалками, как на концертах, где-то стали организовывать делегацию в ректорат. Последняя партия победила, и в полчаса организовался стихийный митинг против захватнической политики Соединенных Штатов. Цензуры не было, и потому желающих высказаться оказалось много. В упоении крыли всякую власть, постепенно сползая с осуждения американской на извечные претензии к родной.

Вскоре начало смеркаться, и, опьяненные началом весны, кажущимся единением и нелюбовью, объединяющей, как известно, гораздо прочнее, чем любовь, никто даже не заметил, что встреча на высшем уровне уже давно идет своим ходом, и вечная президентская жвачка прилепляется уже не к эрмитажной двери, а к столу конференц-зала.

В конце концов, митинг всем явно надоел, захотелось поесть, выпить пива, согреться в «восьмерке» и прогуляться с девушкой по уже весенней набережной. Говорили вяло и топтались, не зная как разойтись. Апе удалось отойти к самым воротам, тем, что у бекетовского флигеля, как вдруг в центре митинга послышались какой-то гул и выкрики. Через пару минут стало ясно, что началась драка, и в нее втягивается все больше народа.

– Что? Что там? – заметались вокруг остальные, в основном девушки, всегда сильно возбуждающиеся при виде дерущихся мужчин.

Из каких-то обрывков Апа поняла, что из коллегий вышел некий человек, оказавшийся американским аспирантом, и со своего американского дуру начал увещевать собравшихся, что они поступают неправильно, недемократично, что надо уважать власть, и тому подобную чепуху. Совет, конечно, подействовал как спичка, и под возглас явно какого-то филолога: «Мало что убьют, смотреть придут!» – отсылавшего к «Бесам» Федора Михайловича Достоевского, аспиранту дали в морду. Нашлись и заступники, образовалась свалка.

Завыли милицейские сирены, потом к ним присоединилось пронзительное пищание «скорой», замелькали дубинки. Народ бросился врассыпную, людей догоняли, ловили и били, не разбирая где кто. Воспользовавшись тем, что охрана северных ворот тоже ринулась на помощь разгоняющим, многие проскочили через них и побежали куда глаза глядят, самые умные – в столовку БАНа, чтобы прикинуться мирными читателями.

Апа неслась с несколькими ребятами по каким-то дворам, а потом по улице, ребята постепенно отставали, и в конце концов она оказалась одна…

На этом девушка замолчала и тупо уставилась в тарелку с луковым супом.

Дах тоже молчал, не зная, то ли помочь ей вопросами, то ли совсем отпустить в свободное плаванье. Оба начали есть, не поднимая глаз.

Наконец, Апа тихо произнесла:

– А дальше стало непонятно. Может быть, это сон, но ведь во сне не снятся незнакомые люди. Места – да, но всегда есть кто-то знакомый, правда?

– Или напоминающий знакомого, то есть ты знаешь, что этот некто олицетворяет такого-то или…

– Или такое-то, я знаю, читала. Но то, что произошло со мной… Это невозможно.

– Тогда расскажи, постарайся поподробнее, – напустив на себя почти безразличный вид, предложил ей Данила. Однако затем, увидев ее растерянный взгляд, добавил: – И ничего не бойся. Пойми, дело в том, что если ты еще в состоянии принять происшедшее за наваждение, за плод безумия, то это никак не расшатывает, но лишь укрепляет веру в реальность, понимаешь?

– Нет, – отрезала девушка и зябко повела плечами. – Не понимаю и не хочу понимать.

– Хорошо, не рассказывай действия, если тебе это тяжело, но ведь можно описать место, героев, так сказать…

– Ты что, серьезно думаешь, что меня того… трахнули силком?

– Уже нет. Ну прошу тебя, расскажи, это очень и очень важно.

– Для тебя?

– Для тебя.

– Не хочу. Я так много рассказывала тебе про дома, про странные слова внутри меня – и что? Чем мне это помогло? Чем ты мне помог? Я стала твоей, и все пропало, и я думала, что никогда больше не вернется. А теперь началось еще хуже. Это все из-за тебя! – закончила Апа с каким-то озлоблением.

Идиотский разговор начинал бесить Даха. Хорошо еще, что произошло нечто мистическое, – иначе стоило давно плюнуть на расспросы. Он стал быстро перебирать в уме все, что могло связывать задворки острова с жизнью Федора. Жилье он там никогда не снимал, знакомых там не имел. Герои? Но, кажется, только Разумихин из «Преступления» да еще мать Нелли из «Униженных». Однако и тот и другая жили не дальше Девятой линии. К тому же до сих пор ни о каких ассоциациях с героями романов речи не было. Что еще? Кладбище. Кого из его знакомых там хоронили, причем именно в этот период? На такой вопрос готового ответа у Данилы не имелось, и найти его будет не так-то просто. Разумеется, можно просмотреть пофамильно вторую часть тридцатого тома АСС[160]160
  Академическое собрание сочинений.


[Закрыть] с годами жизни, но проверять места захоронения – замучаешься. А какое место гнусное, воистину «и летом печальны сии места пустынные, а еще более зимою, когда всё… погребено в серые сугробы, как будто в могилу» [161]161
  «…в серые сугробы, как будто в могилу» – цитата из романтической повести В. П. Титова «Уединенный домик на Васильевском».


[Закрыть].

– Нет, я все-таки кое-что скажу тебе, чтобы ты тоже мучился. Будешь гадать и мучиться! – неожиданно словно встрепенулась Апа. – Была статуя, белая статуя, как в Летнем саду, и старик, древний старик, мерзкий… О-о-о! – И с этими словами девушка выскочила из-за стола…

* * *

Годовщину Манифеста[162]162
  «…Манифеста» – имеется в виду Манифест 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостной зависимости.


[Закрыть] собрались отмечать у Кюба, но скромно, завтраком.

– Но почему я не могу пойти с тобой? – Аполлинария уже в который раз укладывала волосы, но они почему-то снова рассыпались и рассыпались. – Держи же как следует. – Шпильки на ладони казались ему длинными злыми иглами. – Так почему же?