Текст книги "Дети Барса"

Пришло его время. И он мог бы многое совершить из того, что называют искусством. Она сама, доверяя Бал-Гаммасту, учила, как извлекать из ее тела искры любовной ярости. Но… так бывает иногда: опыту, искусству и всему тому, чему можно научиться, – следует отступить. А подчиниться надобно древней и светлой интуиции, которая одному с необыкновенной точностью рассказывает о желаниях другого… Садэрат вела всю игру, задавая неуловимый, стремительный ритм, но отдала Бал-Гаммасту право красиво завершить ее воздушный узор, побыть последним аккордом дождя…

Не прерывая поцелуя, он перевернул ее на спину и так же, не отнимая губ, соединился с Садэрат. Все закончилось за несколько ударов сердца. Она с жадностью стиснула его руками, он так же крепко прижался к ней.

Корабль коснулся пристани, вернувшись из дальнего плавания, россыпь теплых капель напоила выгоревший парус.

«Он мой! Мой! Мой! Мой! Какое чудо…» – думала она, глядя в потолок и расслабленно лаская его пальцы своими.

«Какое чудо! Как она хороша! Соседи навестят нас теперь неизбежно…»

– Тебе всего четырнадцать, Балле… Каким же ты будешь в двадцать восемь?

– Таким же искусным, как ты…

– Я солгала тебе. Мне не двадцать восемь. Мне тридцать. И мне совсем не нужен твой браслет.

– Какая разница. …Может, сам Творец привел его в эту корчму, кто знает. В полуденный час Бал-Гаммаст возвращался из-за внешней стены города, с открытой земли. Там он встречался с лугалем Баб-Аллона и эбихом Уггалом Карном. Первый считал, что надо бы в пяти полетах стрелы от столичных стен выпрямить русло Еввав-Рата: неудобное место – после паводка тут по три месяца и дольше стоит огромное болото. Эбих, усмехаясь, говорил, что не позволит. Мол, надо рыть втрое больше, чем кажется, иначе обмелеют два других канала и по ним можно будет с легкостью проникнуть в город; тут, отец мой лугаль, придется рыть добрым двум третям бабаллонцев, и только через пять месяцев они закончат; готовы ли вы, отец мой лугаль, осчастливить город? Лугаль горячился, мол, а вы на что, отец мой эбих? Обмелеют каналы – так ваши доблестные груди закроют брешь, покуда мы исправим дело… Да и то сказать, может, не обмелеют. Уггал Карн, еще шире растягивая губы, отвечал, мол, наши груди не должны вас интересовать, есть множество иных грудей, которые могли бы вас заинтересовать намного сильнее… Эбиху подчинялся гарнизон города, пехота ночи, дворцовая стража и почти все прочие воинские силы Баб-Аллона. Эбих мог бы приказать. И приказал бы в конце концов. Но лучше бы явился царь: из его уст тот же самый приказ прозвучал бы менее обидно для чиновной власти столицы. Эбих возвышается всего на два пальца над столичным лугалем, а царь – на две головы… Это невеликое дело доверили Бал-Гаммасту. Кое-какие невеликие дела доверяла ему мать, советники и эбихи… В последнее время Уггал Карн старался почаще вывозить его из Баб-Аллона; однажды Бал-Гаммаст провел целых три седмицы в Кише, хотя, кажется, там могли обойтись и без него… Или нет? На этот раз он поехал, чтобы посмотреть, какое такое выпрямление русла задумал лугаль. Посмотрел. Ничего не понял. В каналах он вообще мало что понимал. Послушал обоих. Оба говорили убедительно. Как бы поступил отец? Отец был, точно, храбрым, как барс… и осторожным, как любая кошка… «Я слушал вас. Я понял вас. Я напоминаю, что война все еще тлеет. Еще осаждают наши войска мятежного лугаля Нарама в городе Эреду. Ради безопасности столицы я решил отложить выпрямление русла на один солнечный круг». И хотел было что-то возразить лугаль, и даже рот открыл, но тут встретился с милым юношей взглядом, вспомнил, кто царь в земле Алларуад, и рот у него сам собой закрылся…

Уггал Карн удовлетворенно хмыкнул.

Теперь Бал-Гаммаст возвращался во внутренний город, довольный собственной твердостью и обещая себе через месяц знать все самое главное о рвах, насыпях, плотинах, каналах, канавах, выпрямленных и скривленных руслах, а также обо всех прочих земляных делах.

Царя сопровождали четыре конных лучника из дворцовой стражи и юноша-знаменосец его же возраста. В руках последнего было копье с восемью разноцветными конскими хвостами – знак присутствия государя. Копье гордо таращилось в зенит, хвосты уныло обвисли в надир. К полдню все обвисает в надир, и спать бы надо в такое время, как делают добрые люди, коих Творец не лишил здравого разумения. Одни глупцы и злодеи суетятся в неурочный час…

Шесть всадников, измученных зноем, все глаза проглядели, отыскивая открытую корчму. Ледяной воды. А еще того лучше – ледяного молока. А лучше всего – ледяной сикеры. Не торопясь… Да полно! Кто держит корчму открытой в такое время? О! Вот, кажется, одна, с виду убогая…

Так и есть, внутри заведение выглядело еще беднее, чем снаружи. Подушки, набитые соломой, тростниковые циновки да доска для игры в дахат с горстью разноцветных глиняных фишек – вот и все убранство. Хозяйка поставила перед ниши два кувшина, затем, учтиво улыбаясь, пришлась разливать ледяную сикеру по глиняным плошкам. Приглядевшись, она выделила самого рослого из лучников и обратилась к нему как к старшему:

– Отец мой воин, жаль, не знаю, как зовут такого молодца… этим стручкам тоже наливать? – Корчмарка кивнула в сторону Бал-Гаммаста и знаменосца.

Солдаты застыли в нерешительности. Бал-Гаммаст рассмеялся. А знаменосец выскочил из-под навеса на улицу, отвязал копье, накрепко притороченное к конской попоне, и влетел обратно с обиженным воплем:

– Да это же царь! Ты что, не узнаешь?!

И для верности ткнул ей под нос все восемь конских хвостов.

Хозяйка попятилась. Глаза ее заметались от хвостов к Бал-Гаммасту, от Бал-Гаммаста к знаменосцу, от знаменосца к лучникам и опять к Бал-Гаммасту. Не то чтобы она видела когда-нибудь царя-юношу. Не то чтобы хвостатое копье подсказало ей правду – ведь далеко не всем известно о смысле этого знака. Не то чтобы Бал-Гаммаст был одет как-то по-особенному: одет он был дорого, но просто так мог бы выглядеть сын тамкара или энси. Но глаза, глаза! У четырех здоровяков, которые ехали вместе с юношами; в глазах не появилось ни на сикль веселости. Только оторопь, досада и даже страх… За нее. Словом, это, должно быть, и впрямь царь. И какой только машмаашу навел его на корчму?!

Корчмарка отступила на шаг-другой» низко поклонилась и заговорила извиняющимся голосом:

– Отец мой государь! Прости. Я недавно в городе и не знаю всех его обычаев… Что мне делать, чтобы ты не гневался?

– Налей мне сикеры с горкой. Так, чтобы она стояла на два пальца выше глины… Можешь?

На миг она растерялась. Сикеры с горкой ему! А летающую козу с мордой онагра изловить не надо? Если на медленном огне да с чесночком – сам Творец, знаете ли, не откажется. Жаль, козы не летают…

Солдаты тем временем захихикали. Есть у мужчин такая зловредная манера хихикать, от которой всякая женщина чувствует неудобство: что? что они там захрюкали? может, с одеждой какая-нибудь нелепица? или краска потекла? наверное, краска… проклятая эламская краска, дешевое дерьмо, надо было у суммэрк покупать! Эти четверо нашли повод: должно быть, забавное у нее сейчас лицо… Как бы выйти из такой заминки?

– Смогу, отец мой государь. Если ты прикажешь, я все исполню… Хочешь, на три пальца выше глины? Только прикажи. Все повинуются тебе, и сикера тоже обязана.

Теперь солдаты заткнулись и все разом посмотре-ли на нее с ужасом. Знаменосец этот прыщавый чуть палку свою не выронил. Зато захихикал сам этот… царь.

– Назови свое имя и сядь с нами. Выпью с тобой из одной посудины.

– Садэрат, отец мой государь. Я вдова писца Алагана и хозяйка этого заведения.

Усмехнулась про себя: для какого-нибудь мальчишки, наверное, большая честь пить из одной плошки с царем. А мне-то… Зачем, кстати, я сказала ему, что вдова?

…Он отхлебнул сикеры и передал ей плошку, не отрывая взгляда от лица корчмарки. Садэрат не выделялась ничем особенным: не худа и не полна, не высока, но и не коротышка, не юна, но и не старуха, солнечных кругов ей, должно быть, двадцать шесть или двадцать семь. Кожа ее светла, почти бела. Светло-карие глаза. Насмешливые ямочки на щеках. Над головой – шар из вьющихся черных волос. Вот, пожалуй, чего нет у других женщин: никто не умеет так ладно укладывать шар… Садэрат ловка и быстра в движениях. Ходит как легкий ветер. Бал-Гаммаст почуял в ней каким-то необъяснимым навыком простой и хваткой мужской души неизбежное да. Да. Конечно да.

Она тоже отхлебнула и вернула ему плошку. Только сейчас Садэрат решилась посмотреть на него по-женски. Смуглая кожа. Хорошая кожа, еще нежная, не обветренная, как у солдат, и оттенок этот светлый всегда ей нравился. Руки – сильные, мускулистые, на ладонях мозоли. Так бывает в знатных домах Баб-Аллона: ладони у молодых людей от упражнений с оружием и тяжестью грубеют пуще, чем у земледельцев от плуга. Невысокий. Ровно с нее ростом – это Садэрат заметила, еще когда все они входили в корчму. Лицо удлиненное, прямой, аккуратный такой нос, у простых людей подобных носов не бывает. Высокий чистый лоб. Тонкие губы сжаты в упрямую ровную складку. Прямые черные волосы почти до плеч – ухоженные, блестящие, потому что иначе не может быть во Дворце, но сейчас – разбросанные до состояния совершеннейшего беспорядка, потому что иначе не бывает у юноши его возраста. Глаза большие, желтые, чуть ли не золотые… то ли ласковые, то ли наглые, как у кота. Здравствуй, кисонька, не желаешь ли сливок вместо сикеры? Скажи м-р-р-р-р-р… Ох, Боже мой. Какие у него ресницы! Длинные, как у девушки. Какие ресницы! С тех пор как милый Алаган, гостя у родни, утонул во время дурного паводка, она ни с кем не бывала близка. Память его была дорога Садэрат. Творец, суди его ласково! Конечно, иногда проверяла свою женскую силу: пойдут ли к ней, ежели когда-нибудь понадобится? Выходило – пойдут. Но ни разу не доводила до конца. Три с половиной солнечных круга прошло и еще месяц, а она все никак не может вынуть Алаганову тень из сердца. Да и не хочет. Не получалось у нее – любить легко и забывать легко. Но к этому… царю… ее потянуло. Может быть, если бы ее долго уговаривали, она бы и согласилась… ненадолго… попробовать, как это бывает… когда легко. И ведь есть древний закон: ночь с царем никакой женщине не может быть поставлена в вину… даже ребенок… если случайно… не будет считаться незаконным. Но нет, Ни за что не соглашаться. Нет. С мальчишкой? Нет. Нет, конечно.

Бал-Гаммаст все не отводил глаз.

Она не выдержала игры взглядов и подмигнула ему…

…Ночь 5-го дня месяца аярта 2509 солнечного круга от Сотворения мира неотвратимо катилась к утру. На улицах великого города стоял самый негостеприимный час, час воров, волков и колдунов. Царь и корчмарка отдыхали, обнявшись. Она знала, что до утра сумеет еще раз вызвать в нем щедрое буйство. Он переживал восхищение и медленно, несуетливо целовал пальцы у нее на руках. Один за другим.

Чуть погодя Бал-Гаммаст заметил слезы на щеках Садэрат.

– Саддэ, ты плачешь? – Нет.

– Тогда почему мои губы чувствуют соль на твоих щеках?

– Отстань, Балле.

– Ну же, Саддэ. Скажи мне.

Он принялся целовать ей глаза, а когда кто-нибудь целует вам глаза, плакать очень неудобна Корчмарка смирилась с тем, что вволю поплакать ей не дадут. Ладно.

– Как жаль, Балле. Царю положено жениться на дочерях реддэм или на дочерях шарт. В крайнем случае, на какой-нибудь знатной иноземке, чтобы с тамошними иноземцами был мир. Вот так-то. А я кто? Дочь солдата, которого отставили по выслуге лет, и женщины из квартала храмовых медников… Я не из рода какого-нибудь энси, или эбиха, или судьи… Я тебя люблю, Балле. Мне жалко, что женой твоей мне не бывать. Я тебя очень люблю. Я тебя и так буду любить, Балле. Но сейчас мне грустна..

– Ну почему же? Я читал, что царь Дорт V Холодный Ветер был женат как раз на корчмарке. Царь Маддан II – на женщине из общины земледельцев под Кишем. А царь Кан II Хитрец, мой прадедушка, женился на дочери отставного солдата. Как видишь…

– Тебе и жениться-то рано по закону. Нет еще пятнадцати кругов… Да-а? Дорт Холодный Ве-етер? – Тут наконец она его услышала. – А я и не зна-ала…

– Жениться мне можно будет через полтора месяца. В двадцатый день месяца симана мне будет ровно пятнадцать кругов. С этого дня мне дается два солнечных круга» чтобы выбрать себе жену по вкусу. Надо будет переговорить с первосвященником. Он добр, он нам поможет. И брат не будет против. Вот только матушка… Кое-кто из эбихов и советников поддержит… – Бал-Гаммаст углубился в обдумывание вопроса как.

– Они не разрешат тебе, не разрешат. И жену бы надо тебе помоложе… – бормотала Садэрат, пугаясь самой мысли: а может быть все-таки? А?

– Так-так. Я знаю, многие хотели бы сделать свою дочь царицей. Наверное, придется спрятать тебя на месяц-два где-нибудь на открытой земле. Не бойся, я найду надежное место. Да. Надо будет тебя спрятать от них, иначе неровен час… – Он подсчитывал возможности, искал союзников, прикидывал, кого послать с нею за городскую стену, потому что оставить ее без охраны – неблагоразумно…

Наконец он споткнулся мыслями, заметив на лице Садэрат печальную улыбку. Когда-то ему хотелось, чтобы так на него смотрела мать… Корчмарка взяла его ладонь и поцеловала ее.

– Нет, мой мальчик. Нет, Балле. Нет, мой любимый. Я не стану твоей женой.

– Почему, Саддэ?

А маска печальной любви не сходила с ее лица.

– Почему же, Саддэ?

Она могла бы ответить Бал-Гаммасту, что он ни разу не решился назвать ее любимой, что он не спросил, желает ли она сама стать его женой, что через пятнадцать солнечных кругов ей будет сорок пять, а ему всего лишь двадцать девять, к тому же он мужчина… Все это – правда и неправда одновременно. Если б только это, она все равно соединилась бы с ним без колебаний. Ее женская душа, чуткая к странным и почти нечитаемым знакам, которые оставляет для каждого человека судьба, идущая на шаг впереди, предупреждала: мэ ее любимого иная, и с ним не бывать ни покою, ни легкости; сам он когда-нибудь замучается утешать ее; и жена ему, по правде сказать, нужна бы совсем другая. Тоже выходило – и правда, и неправда… Что ж, все равно решилась бы Садэрат. Взяла бы сколько можно ярких красок от их любви, а потом любила бы детей от него… и стала бы ему второй матерью. Простила бы ему как-нибудь всех тех, кого он заведет после нее. Наверное, простила бы. Ведь заведет – нет сомнений. Но отказала Садэрат по иной причине. Есть вещи, которые для мужчины – мелочь мелочью, да и женщина, возьмись она вслух рассуждать о них, никогда не признает, насколько они важны для нее. Как признаться, что какая-нибудь воздушная тень из прошлого оказалась дороже всего мира с его красотами, самой несбыточной любви и твердо обещанного благополучия? Как?

Женская верность – странная вещь. Иной раз переломить ее легче, чем сухой тростник. А иной раз она тверже камня. И кому женщина хранит верность? Мужчине ли? Может быть, она верна двум дням из незапамятного далека, потому что именно в те дни мужчина дал ей, сам не сознавая, именно то, о чем с самого девичества грезило ее сердце? А может быть – сну, пришедшему к ней однажды поутру, когда его рука лежала на ее плече? Или образу, сотканному из высоких слов, праздников и вычурных теней, а потом со случайной точностью наложившемуся на живого человека… хотя бы и не до конца, а лишь на две трети? Лишь Творец знает немые женские тайны.

Словом, была у нее причина. Говорить о такой причине было бы нелепо и неправильно. Она только и сказала Бал-Гаммасту:

– Мне нужен кто-нибудь попроще тебя, Балле.

Впрочем, это тоже было правдой…

…Во второй раз он пришел к ней один. Тоже – в жаркое дневное время, когда все спят под крышей или дремлют на полях в тени, а корчемные содержатели закрывают свои заведения. Явился в бедной одежде. К чему знать всей улице, какой гость зашел к корчмарке Садэрат?

Она молча поставила перед ним сикеру и твердое вяленое мясо, как готовят на Восходе Царства. Оба сидели и молчали. Бал-Гаммаст робел и не решался даже поднять: глаза. Как легко ему было в прошлый раз и шик Худо все получалось сегодня… Наконец он посмотрел на корчмарку. Э! Да ей самой неловко. Ей очень неловко, она прячет глаза, мнет какую-то ветошь в руках. Кто из них двоих, наконец, старше?

– Эй!

Она вздрогнула и взглянула на него. Он взял двумя пальчиками тонкую полоску мяса.

– Ты ведь из Эшнунны, Садэрат?

– Точно, я оттуда, отец мой государь…

– Балле, Садэрат. Балле. Такое мясо делают в Эшнунне. И говорят с птичьими присвистами, точь-в-точь как ты, тоже в Эшнунне.

– Тебе не нравится, как я говорю? Что тебе не нравится?

Тогда он подмигнул ей.

– Мне правится. Кстати, самых красивых женщин Царства, по слухам, тоже делают в Эшнунне. Ты как будто не собираешься со мной спорить?

– Конечно нет, Балле. Это правда..

В тот день она подарила Бал-Гаммасту ощущение всемогущества, столь драгоценное для всякого мужчины. Она кричала и наслаждалась его телом, а он – он прежде всех прочих чувств – гордился… Ведь всю эту радость именно он доставил Садэрат. И лишь неярким фоном к пылающему рисунку гордости звучало его собственное наслаждение.

А привычные посетители корчмы, пришедшие под вечер, расходились кто куда, не найдя хозяйки, и заводили ворчливые разговоры…

…Теперь она отказывается стать его женой. Женщина из дальней и нищей Эшнунны, провинции, которая пожирает гарнизоны не хуже, чем огонь сухую траву… Что ни солнечный круг, то кочевники или, упаси Творец, горцы тревожат тамошних жителей. При отце Бал-Гаммаста Эшнунну отбивали дважды. Еще дважды случалось при отце отца – Донате II. И именно Садэрат – женщина с бедной и Творцом проклятой окраины – отказывается от высокой мэ! Все бунтует в нем перед необходимостью склониться. Она сказала: «Я тебя и так буду любить…» Но нет. Слова, поступки и желания перемешались в голове Бал-Гаммаста. Одно он помнил твердо: как-то сестрица Аннитум объясняла ему: «Упорство мужчины – это так необычно. Мы не можем быть такими. Мужское упорство иногда меняет саму женщину. Ну и решение ее тогда тоже поменяется. Это же понятно».

– Я очень хочу, чтобы ты была со мной, Саддэ.

– Нет. Поверь мне, я тоже хочу этого. Но… нет. И потом, я ведь с тобой. Я никуда не делась.

– Саддэ, а что, если я покажу тебе Царство… от края до края. От джунглей в Стране моря, до чистых полей за каналом Агадирт и полночным валом? Отвезу тебя на эламские базары? Туда приезжают люди из очень далеких стран. Они привозят бирюзу, жемчуг и обсидиан, дерево, узоры которого прекрасней золотого литья, тонкую льняную одежду – хочешь, цвета заката, а хочешь – цвета зарослей над рекой… А если пожелаешь, мы выйдем в море на корабле. Желаешь?

– Балле… – Она заколебалась.

Тут снизу донесся стук в дверь. Была у нее крепкая деревянная дверь, от мужа в наследство досталась; мало кто в квартале мог похвастаться настоящей деревянной дверью – все больше завесы да циновки. Ломился кто-то очень серьезный. Соседи?

Садэрат быстро накинула на себя что оказалось под рукой и зашлепала по лестнице вниз. Бал-Гаммаст присел на ложе. Он не мог появиться перед соседями и ожидал, что Саддэ их угомонит сама. Но нет, голоса внизу не стихали… потом… как будто засов отодвинули в сторону с характерным стуком… позвякивание оружия… шаги… наверх, наверх идут!.. много людей, может быть, пять… или семь… где же Саддэ? Бал-Гаммаст нашарил длинный нож с острым и на редкость прочным лезвием – столичной работы. Сзади глухая стена. Светильники с наптой – тоже оружие. Он не собирался умирать. Негромкий голос:

– Тагат! Ты со своими останься на лестнице. Веди меня, корчмарка!

В комнату вошел эбих Уггал Карн. На этот раз великий насмешник не позволил себе даже тени улыбки. Не старина Уггал пришел к славному мальчику Балле, а полководец к государю.

– Отец мой государь Бал-Гаммаст, да сопутствует тебе удача в делах…

– Оставь, Уггал. Последний раз за мной посылали эбиха в ту ночь, когда умер отец. Говори без церемоний, что стряслось?

А Садэрат смотрела во все глаза, как преображался её любимый. Как приподнялся его подбородок. Как появилась в его осанке властность. Кажется, будто юноша разом подрос на три пальца… Голос… она никогда прежде не слышала, чтобы Бал-Гаммаст так говорил. Царь стоял перед эбихом обнаженный, но ни один, ни другой не потрудились заметить это.

Уггал Карн:

– Бегун из Урука. Под городом появился мятежный Энкиду с отрядом головорезов. Уггал-Банад вышел и отбил его, но положил всех своих старших офицеров, половину войска и погиб сам. В городе волнения.

– Кто отправил бегуна?

– Сотник Пратт Медведь.

– Сотник? Ясно.

– Утром на Урук выходит летучий отряд из восьмисот солдат на конях и онаграх. В краю Полдня неспокойно. Рат Дуган под Эреду. Лан под Уммой. Если мы хотим удержать Полдень, царь должен быть там. Судить, решать, строить. До Баб-Аллона слишком далеко. Вышло не так уж плохо, что у нас два царя. Воля твоего отца была – поставить тебя лугалем Урука после совершеннолетия. Осталось полтора месяца. Не важно. Никто не смеет повелевать тобой. Царский совет предлагает тебе отправиться в Урук. Если ты согласен, через две стражи отряд выйдет за внешнюю стену Баб-Аллона.

– Кто поедет со мной?

– Энеи Ангатт и слуга первосвященника Мескан.

– Ты с самого начала знал, где я бываю?

– Да.

– Кто еще знает?

– Два моих доверенных офицера.

– Никто, кроме вас, не должен знать, пока я не разрешу.

– Да, государь.

– Жди меня внизу, эбих.

Когда Уггал Карн вышел, Бал-Гаммаст обнял корчмарку.

– Саддэ! Поезжай со мной. Я сделаю тебя своей женой.

– А это… все? – Она обвела рукой вокруг, – мол, как же добро мое, – уже понимая бессмысленность этого вопроса.

– У тебя будет намного больше.

Она колебалась. Ей надо было подумать. Вся ее женская сущность упиралась: нельзя торопиться, надо подумать, все взвесить… Не имея такой возможности, она страшилась ответить «да».

– Оставь мне что-нибудь на память о себе, Балле… Он снял с пальца золотое кольцо-печатку.

– Возьми и прощай, Саддэ. Подай мне одежду.

Она как будто окаменела. Все никак не могла оторвать взгляда от кольца. Там был изображен лев, а под ним изящными клинышками выведено: «Апасуд и Бал-Гаммаст, цари баб-аллонские по воле Творца".

Как жаль, что сегодня у них не вышло третьего раза…

– Балле! – позвала Садэрат, но никого уже не было в доме.

Она побежала вниз, вышла на улицу. Клочья луны цепляются за бахрому туч. До рассвета далеко. Взбитая копытами пыль все еще клубится. Первая возлюбленная царя баб-аллонского закрыла глаза.

«Ну здравствуй, Алаган. Видишь, я к тебе вернулась».

Так нежная корчмарка Садэрат предпочла надежный покой неверному счастью…