Текст книги "Дети Барса"

– Если отец мой и господин первосвященник пожелает, – учтиво ответила смуглая женщина, – я буду петь только на эме-саль. Мне ближе язык священного и высокого… Но все ли здесь знают его?

Аннитум фыркнула. Негромко. Недостаточно громко для новой стычки с матерью. Певунья:

– Я поняла вас, госпожа…

И Лусипа вновь запела. Шаг, встав на колени, держал перед ней таблицу с текстом. Это был древний гимн о великом герое Нинурте, прозванном «сын ветра». Однажды в земле суммэрк умножились чудовища. Многоголовые львы, огнедышащие драконы, демоны в обличье овец с зубастыми пастями наводнили открытую землю и подходили к стенам городов. Никто не смел выйти против них. Все боялись злобного демона, старшего среди прочих врагов рода человеческого, могучего и доселе непобедимого. Люди суммэрк понесли столь ужасные потери от него, что имя демона сделалось запретным. Произносить его – преступна Владыки страны собрались в священном городе Ниппуре и призвали храбрецов очистить землю от чудовищ, «…чтобы мэ суммэрк были неуничтожимы, чтобы предначертания всех земель соблюдались». Откликнулся один Нинурта. Ему даровали талисман – золотую таблицу со словами власти для старого и славного Лагаша, города, чья тень простерлась над всем краем Восхода. Нинурта вышел за городскую стену и бился без устала Поразив чудовищ по всей земле суммэрк, от края до края, герой пришел к городу Лагаш и лег спать в селении Гирсу. Среди ночи на него напал старший демон. Нинурта поразил и его, но демон опалил героя «живым пламенем» и расплавил таблицу власти над Лагашем. Тогда Нинурта пошел к доброму городу Эреду, столице земли суммэрк, и призвал богов. Боги признали его заслуги. Они даровали ему лучшую награду – бессмертие…

О, Нинурта! Ты – прочная крепость суммэрк!

За свое геройство ты к богам причислен!

Владыка истинных решений, сын ветра!

Льняную одежду носящий,

Для определения судьбы и власти назначенный!..

Певунья самозабвенно играла голосом. Царица Лиллу закрыла глаза. У Апасуда две сверкающие ниточки слез перечеркнули щеки. Даже Аннитум, казалось, отдала себя во власть смуглой женщины. Первосвященник и эбих сидели с бесстрастными лицами; Бал-Гаммаст видел, как внимательно вслушиваются они в слова гимна.

Серебряные пластинки мелодично потенькивали у певуньи на груди.

Молодой царь пребывал в растерянности. Пение и впрямь неземное. Так ли поют во Дворце у самого Бога или лучше? И разве лучшее возможно? Да. Все это так. Но одно ужасно обидно: чего ради певунья так упорно именует Ниппур и Лагаш городами земли суммэрк? Только недавно отец показал, чьи это города. Половины солнечного круга с тех пор не прошло. И «старший демон» эбих Асаг побил как-то у Лагаша бродячую шайку разбойных суммэрк. Так какой радости для она тут… выводит!

Лусипа завершила гимн, и Апасуд сейчас же воскликнул:

– Необыкновенное искусство! Достойное чести и поклонения. Моя плоть наполнена радостью, моя душа испытывает восторг!

– Ты превзошла мои ожидания, дитя тонкости… – вторила ему царица.

Бал-Гаммаст оглянулся направо… оглянулся налево… Уггал Карн молчит, и первосвященник тоже – как язык проглотил. Тогда он сам подал голос:

– Хорошо, конечно, поешь. Только Лагаш и Ниппур – наши!

Аннитум несмело заулыбалась: – Я вот тоже… как-то… начала сомневаться.

– Мой брат! Не стоит понимать все так прямо! – Апасуд умиленно пояснил. – Ведь это поэзия.

– Поэзия, да. Я понял. Поэзия – это хорошо, а города – наши.

– Н-не стоит, Балле. Такая красота! Признай же.

– Точно. Красота. А города все равно – наши. Левой щекой, левым ухом, левым виском Бал-Гаммаст почувствовал, как сдерживается мать.

– Ты совсем как ребенок. Балле, брат. Неужто не понял ты, какое сокровище даровал нам сегодня Творец?

Бал-Гаммаст почувствовал раздражение. «Неужто ты сам, балда, не понимаешь, что сокровище – сокровищем, а города важнее. А? Не понимаешь? Почему, онагр упрямый? А? Только бы не сорваться! Нет. Не нужно; Это будет совсем не вовремя». И он не стал отвечать.

Зато ответила сама певунья. Растянув серебряные губы в почтительной улыбке, она заговорила по алларуадски безо всякого акцента, настолько чисто, насколько бывает лишена ила и грязи колодезная вода:

– Гимн о Нинурте-герое древнее кудурру, стоящих на коренных землях Царства. В нем рассказывается об очень далеких временах. Никто не может быть уверен в правдивости сведений о той поре и тех людях. Народ суммэрк помнит одно, народ алларуадцев – другое. Кто посмеет быть судьей? Впрочем, если отец мой государь пожелает, я готова покориться и признать его правоту. Аннитум:

– Пожелай-ка, Балле!

Бал-Гаммаст твердо знал: последуй он совету сестры, и царица сейчас же заговорит о рассудительности певуньи, о ее искусстве, об учтивой манере… Та, что во дворце, умеет держать баланс между тяжущимися людьми, хотя бы и тяжба шла о мелочи, Чужой спор она всегда обратит себе на пользу. Не грех поучиться у матушки.

И он промолчал.

– Я рад был бы услышать еще что-нибудь… если наша гостья не утомилась, – обратился к певунье Сан Лагэн.

Та поклонилась первосвященнику. Шепнула несколько слов Шагу…

– Если ваше терпение не иссякло, я буду петь поэму о царе Гурсар-Эанатуме, начертанную неведомо кем от его имени три раза по тридцать шесть солнечных кругов назад.

Аннитум отдала команду:

– Пой!

И Шаг поднес к лицу смуглой женщины первую табличку:

 
Я, Гурсар-Эанатум, царь Эреду, доброго города,
Слово мое загон строит и скот окружает!
Слово мое кучи зерна насыпает!
Слово мое масло взбивает!
Я первый канал прорыл,
Я первый колодец вырыл,
пресная вода из-под стопы моей забила!
Я съел восемь растений знания и землю познал!
Я съел восемь птиц знания и небо познал!
Я съел восемь рыб знания и воду познал!
Я дом себе построил,
Тень его выше города,
Рогатый бык – его кровля,
Львиный рык – его ворота,
Пасть леопарда – его засов,
Стены его – из серебра и лазурита,
пол его устлан сердоликом!
Я создал из льна одеяние черное и облекся в него!
Я обруч создал из золота и надел его на голову!
Я своему слуге Ууту-Хегану дом построил,
Тень его выше Змеиного Болота!
Я даровал слуге моему верному пестрое одеяние!
Бал-Гаммаст изумленно забормотал: – Ууту-Хеган Пастырь – слуга?.. Шаг быстро поменял табличку.
В ту пору, когда Думузи еще пастухом овечьим не был,
Люди стенали в холоде и голоде,
Земля была как вода, и вода смешалась с землею!
Я жалостью исполнился к людям,
Жалость грудь мою стиснула,
Жалостью наполнился рот мой.
Я тихим голосом воззвал к богу нашему и нунгалю:
«О, нунгаль, чье дыхание создало землю!
О, нунгаль, чей детородный член встал,
Подобно быку с поднятыми рогами перед схваткой,
Оросил семенем землю!
О, нунгаль, отделивший свет от мрака!
Земля смешалась с водою, земля стала как вода!
Люди стенают от голода и холода!
Покажи мне путь, как осушить страну Ки-Нингир,
Как рабов твоих спасти».
И нунгаль ответил мне,
Нунгаль дуновением слов своих дотянулся до меня,
Нунгаль голосом громким сказал мне:
«Ты, Гурсар-Эанатум, герой сильный, царь отважный
Слово твое загон строит и скот окружает,
Слово твое кучи зерна насыпает,
Слово твое масло взбивает,
Но ты мой раб.
Выполни волю мою.
Спустись на дно пресного океана,
Нырни на дно великого океана,
Уйди во мрак подземного океана,
Там лежит ключ из живого серебра.
Достань его и положи в реку Буранун,
У самого моря, там, где Змеиное Болото,
Среди священных тростников.
Тогда осушится страна Ки-Нингир,
Тогда спасешь ты рабов моих».
Я, Гурсар-Эанатум, создал баржу из тростника,
Посадил гребцов крепких,
Дал им весла из дерева, привезенного с Полуночи.
Я вывел корабль по подземной реке к подземному океану,
К пресному океану,
К океану великому.
Я нырял шестьдесят дней и шестьдесят ночей,
Но не нашел ключа из живого серебра.
Тогда я вновь воззвал к богу нашему и нунгалю:
«О, нунгаль, чье дыхание создало землю!
О, нунгаль, чей детородный член встал,
Подобно быку с поднятыми рогами перед схваткой,
Оросил семенем землю!
О, нунгаль, отделивший свет от мрака!
Подай мне знак, как отыскать ключ из живого серебра».
Так взывал я еще шестьдесят дней и шестьдесят ночей,
И уста мои утомились.
Но не ответил нунгаль.
Тогда ударил я в священный барабан ала,
В большие бронзовые сосуды вкуснот пива налил,
Пиво сиропом из фиников подсластил,
Дорогим вином серебряные сосуды наполнил,
Велел шестьдесят черных быков зарезать,
Мясо их в золотые сосуды положил,
А кровь их в сосуды из черного камня собрал.
Омочил свои уста вином и пивом нунгаль,
Мяса черных быков вкусил нунгаль,
Крови черных быков отведал нунгаль.
Сосуды из бронзы, серебра, золота и черного камня
Забрал в свой дом нунгаль.
И молвил нунгаль, чье дыхание создало землю,
Нунгаль, чей детородный член встал,
Подобно быку с поднятыми рогами перед схваткой,
Оросил семенем землю,
Нунгаль, отделивший свет от мрака:
«Я доволен тобой, раб мой, царь Эреду, Гурсар-Эанатум.
Усладил ты мои уста видам и пивом,
Усладил ты мою плотъ плотью черных быков
Усладил ты мою кровь кровью черных быков,
Я доволен тобой, раб мой, царь Эреду, Гурсар-Эанатум.
Я открою тебе, как отыскать ключ из живого серебра.
Перед тем как нырнуть на дно великого океана,
Перед тем как отправиться на дно пресного океана,
Перед тем как уйти во мрак подземного океана,
Вскрой себе левую руку,
отдай воде шестьдесят капель живой крови.
Тогда отыщешь ключ из живого серебра!»
Так молвил нунгаль, великий Бог черноголовых.
Я, царь Эреду, Гурсар-Эанатум,
Вскрыл себе левую руку,
отдал воде шестьдесят капель живой крови
И нырнул на дно великого океана,
Отправился на дно пресного океана,
Ушел во мрак подземного океана.
И во тьме нашел ключ из живого серебра.
Это был ключ из теплого серебра.
В моей руке был ключ из мерцающего серебра.
Ключ извивался, подобно рыбе, он был из живого серебра.
И опечалился я, Гурсар-Эанатум,
Тело мое устало, Мышцы мои удручила болезнь,
Руки мои опустились,
В голове моей поселилась боль.
Тогда послал я верного слугу Ууту-Хегана
Бросить ключ в реку Буранун,
У самого моря, там, где Змеиное Болото,
Среди священных тростников.
Верный слуга Ууту-Хеган сделал все, как велено мною:
Бросил ключ в реку Буранун,
У самого моря, там, где Змеиное Болото,
Среди священных тростников.
Как я повиновался высокому, так мне повиновался низкий.
И воззвал я вновь к богу нашему и нунгалю:
«О, нунгаль, чье дыхание создало землю!
О, нунгаль, чей детородный член встал,
Подобно быку с поднятыми рогами перед схваткой,
Оросил семенем землю!
О, нунгаль, отделивший свет от мрака!
Воля твоя исполнена».
И тогда отступили воды, оставили землю.
 

Молодой царь почувствовал удушливый запах гнева. Это всегда приходило к нему, как отзвук далекой грозы, которая все еще может пройти стороной… Все пятьдесят восемь законных государей и государынь баб-аллонских из рода Ууту-Хегана холодно смотрели на него из окон того Лазурного дворца, что стоит выше туч, – у самого Творца в ладонях. Холоднее прочих глядел Донат Барс. «Зачем она унижает первого хозяина Царства? Да еще перед его прямыми потомками? Почему? Понять не могу. Сошла с ума? И что за нунгаль такой? Уж верно, не Творец…» Но сказать он ничего не успел. Апасуд крикнул ему:

– Молчи же ты, упрямый онагр!

 
«Еще кто из нас двоих упрямее… Или онагрее?»
Шаг поднял третью табличку:
Я, Гурсар-Эанатум, царь Эреду, доброго города,
Отделил землю от воды.
Моею силой страна Ки-Нингир осушилась,
Рабы нунгаля были спасены!
Моею силой города вышли из-под волн!
Страх тела страны, река Буранун несет воды ровно!
Бородатая рыба сухур тянется к пище в пруду!
Рыба карп в тростниках священных поводит серебристым хвостом!
Вороны черные, подобно людям с острова Дильмун,
В гнездах каркают!
Могучий бык взбивает землю копытом и бодается во дворе!
Крепконогий дикий осел кричит, призывает ослицу!
Барка с золотом и серебром спешит из Мелуххи,
Гребцы ударяют веслами!
Лен встает, и ячмень встает, поднимаются из земли!
Смелые воины разбивают головы врагам, взятым в плен!
Люди черноголовые из кирпича стену возводят,
На священном месте город строят!
Моею силой страна Ки-Нингир осушилась,
Рабы нунгаля были спасены.
– Головы, значит, разбивают, храбрецы-суммэрк… Апасуд зашипел.
Четвертая табличка была коротка:
Как небо обдувает ветер,
Как траву песок обдувает,
Так тело страны Ки-Нингир пусть песня моя обдувает!
Власть нунгаля да будет над нею священна…
 

Дети царя Доната знали друг друга. Аннитум ухмыльнулась в ожидании потехи, Апасуд в отчаянии схватился за голову,

Бал-Гаммаст и князь Гнев иногда играют друг с другом в странную игру: им надо обязательно выяснить, кто окажется хитрее, кто кого поведет на веревке. Покуда царь держит в руке веревочную петлю, накинутую на шею гневу, тот холоден. Но стоит только поддаться его чарам и на миг отпустить веревку… О!

Ярость Бал-Гаммаста все еще дышала холодом…

– Я думаю, их надо изгнать из Баб-Аллона и запретить им бывать во всех крупных городах Царства. Полагаю, это решение надо принять немедленно.

– Ты солдафон и больше никто! – воскликнул Апасуд.

– Изгнать? Не изгнать… Может, просто высечь? – размышляла вслух Аннитум. – Дать серебра за работу и хорошенько высечь. Будут знать, что и при ком петь…

Апасуд, не в силах спорить, издал какой-то лошадиный сап. Всем своим видом он показывал: не понимаю, о чем вы тут говорите.

– Не понимаю, о чем вы тут говорите… – с необыкновенным весельем и даже некоторой нежностью в голосе произнесла царица.

– Чего ж проще – откликнулся Бал-Гаммаст. – Род царей баб-аллонских поставлен в услужение суммэрк. Наши города отданы им. Их князь и бог, этот кровожадный урод, правит миром. Серебро певунья заслужила, тут Аннитум права. И высечь бы надо – согласен. А потом обязательно изгнать. Обязательно! Невыносимая порча. Не слабее, чем от матерого машмаашу, а таких изгоняли отсюда с великим позором…

– Сынок, Балле… Я не вижу в милых и тонких песнях Лусипы ничего, кроме фантазии. А ведь на нее столь богато любое высокое искусство, и поэзия в том числе…

– А я вижу оскорбительное вранье. Бал-Гаммаст смотрел в лицо певунье, но ответа ждал от царицы Лиллу. Он государь. Он в своем праве – требовать повиновения. И он гонит прочь ложь, прилетевшую на легких крыльях! Творец свидетель… Но почему тогда девица Лусипа столь мягко опустила веки? Если бы он сделал такое движение веками, то лишь по одной причине: когда ему п отребовалось бы скрыть нечто неприятное для собеседника… Кто побеждает? Он ли загнал неприятеля на неудобную позицию? Его ли самого навели на непонятную ловушку? Что – там, у чужой смуглой женщины под веками? Слезы? Насмешливые огоньки? Торжество словчившего бойца? Девушка-суммэрк молчала. Царь смотрел ей в лицо и никак не мог избавиться от неуверенности. Что, наконец, ответит мать?

Ответил Сан Лагэн.

– Отец мой… э-э… Балле… то есть государь…

– Зови же меня по имени!

– Да.

– Как всегда зовешь. Что с тобой сегодня?

– Н-да… конечно же… Балле. Я… просто я, видишь ли, какая вещь… я растерялся.

Теперь шесть пар глаз высверливали дыры в тощем и нескладном теле первосвященника. Точно шесть мастеров собрались вместе, чтобы проделать отверстие в костяном крючке для ловли рыбы.

– Да, Балле… в голове у меня словно стоит месяц тэббад и льют холодные дожди, и на улицу выходить страшно… как бы не захлебнуться… и дома сидеть невозможно, надо заняться делами… какую непогоду ты устроил, Балле… извините его. Извините его все. И меня вместе с ним.

Аннитум:

– Как?!

Царица вздохнула. Ей было что сказать. Она сама хотела заставить мальчишку извиняться. Царь! Взбалмошный царенок. Еще немного, и она не сможет его держать под пологом своей осторожной мудрости… Сегодня Той, что во дворце, нужна была победа. Любой ценой. Иначе… здесь опять будет царство солдат. Мертвый Барс дотягивается из-за порога длинной своей когтистой лапой до сына и вновь портит ей узор. Балле становится тяжелее допустимого, И какова девчонка! Но теперь поздно. Сан Лагэн никогда не играл в ее игры; кажется, он вообще не понимает, в чем суть высоких игр Дворца. Барс понимал. Уггал Карн понимает. Аннитум начинает понимать, но пока еще слаба и пусть-ка побудет в отдалении от столицы. Для гармонии мыслей и дел так полезнее. Сан Лагэн! Разрушитель тонкости. Сегодня не будет ни победителей, ни побежденных. Так всегда случается, когда старик лезет в игру.

Бал-Гаммаст:

– Но почему? – и, выпалив, сейчас же спохватывается: прозвучало так по-мальчишески!

– Я был его учителем… То есть… я старался быть небесполезным учителем для Балле. Ярость… конечно же, способна затмить ясное разумение. Даже Бал-Адэн Великий, гневаясь, мог совершить деяния, о которых потом сожалел. Никто не защищен от угнетающей власти гнева… поэтому… прошу вас! простите меня и моего ученика, позабывшего давние уроки. Балле… позволишь ли ты мне напомнить…

– Давай же!

– …напомнить о предназначении великого города Баб-Аллона?

Бал-Гаммаст угрюмо махнул рукой, мол, да, напоминай, к чему так тянуть?

– Как и все лучшее в Царстве, Баб-Аллон ровно наполовину плод человеческого труда, а в остальном – дар Господа. Равный дар для всех, кто пожелает здесь жить. И для коренного народа алларуадцев, и для вольнолюбивых людей Полдневного края, и для дерзких кочевников, и для искусных мастеров из Элама, и для неутомимых суммэрк, и для любого диковинного народа, если его люди захотят поискать счастья в столице Царства…

Сан Лагэн закашлялся. Он кашлял долго, по-старчески некрасиво, тряс белой клочковатой бородой, всхлипывал, прикрывал рот морщинистой ладонью… Но никто не осмелился его перебить.

– Да, Балле… извини меня… Так вот… кто бы к нам ни пришел, ему даровано право спокойно жить тут, искать занятие по душе, заводить семью. Ему не следует идти против Творца и Храма, нарушать царские законы, причинять убытки и неудобства соседям… в остальном же он волен. Понравится лепить горшки – хорошо. Захочет службы копья – ему не закрыта дорога. Пожелает стать шарт – и это не запрещено. Даже самому чудаковатому и ленивому человеку здесь найдется дело во славу Творца и на пользу государю… Балле… за право жить в Баб-Аллоне никто не требует учтивости, единомыслия и единоверия. Без них в Царстве невозможно обрести власть… да… это так… но жить на земле царей разрешено и без них. Так за что… Балле… ты изгоняешь певунью? Она неучтива и верует не как мы… но ничем не нарушила закон, не возносила хулу ни на Храм, ни на Творца, никому не принесла убытка… Это особенный город… Балле… мы все здесь обязаны Богу милосердием. Нам всем следует верить, любить и прощать. Больше… чем где бы то ни было еще. К чему множить напрасную боль? Мир и без того неласков…

Сан Лагэн говорил медленно. Одышка то и дело заставляла его прерываться. В последние месяцы он одряхлел и словно бы уменьшился, ссохся. Только легкость маленького тела позволяла ослабевшим ногам первосвященника исправно таскать своего хозяина, поднимать его плоть на высоких дворцовых лестницах, не отказывать ему на долгих богослужениях… Все это так. Но сегодня в его голосе слышалось эхо тех далеких дней, когда Царство было молодым раем на земле, небо касалось верхушек холмов, роса наполняла траву радугами, хлеб сам просился в руки; в ту пору мало кто осмеливался грозить Баб-Аллону оружием, а тот, кто все-таки осмелился, потом долго жалел… Вроде бы что изменилось, что ушло? Аи нет, на всем лежит печать оскудения. Как будто хватает и радости, и красоты, и достатка. Хватает… да. Хватает в обрез того, чему раньше не вели счета. Зато страх умножился, а с ним – печаль и слабость. Как странно Сан Лагэн, отсчитывавший последние глотки усталой мэ, источал юность рая. Князь Смерть и князь Рождение во всем сиянии своей непобедимой мощи встали у него за спиной, напоминая о том, чего никто из присутствующих не знал и не видел, но каждый чудесным образом вспомнил.

Воистину, рассматривая таблицу с назначенным сроком, люди приближаются к тайне собственного начала…

Первосвященник был прав. Большая ошибка – со зла уронить то, во что веришь абсолютно, то, что является частью тебя самого. Бал-Гаммаста переполняла досада. Но перед стариком ему нетрудно было смириться. Вокруг Творца обвивалась воля молодого государя. Даже отец значил меньше… Обрушить стержень – значит пасть вместе с ним. Невозможно. Юный царь молча опустился на колени и прижался лбом к пальцам Сан Лагэна, так, словно это были пальцы его небесного отца.

…В первый миг Бал-Гаммасту показалось, будто перед его глазами сверкнул клинок. Нет. Не свет. Звук. Короткий громкий смешок, на полпути между кашлем и чихом.

Бал-Гаммаст вскочил стремительнее зверя, поднятого охотниками с потаенной лежки. Повернулся. Ну, кто? И встретился взглядом с певуньей. Не более двух ударов сердца он видел, как ворочается нечто хаотичное, пятнистое и очень недоброе в глубине ее глаз. Два маленьких злых зверя поселились по обе стороны от изящной девичьей переносицы… Шаг стоял перед певуньей на коленях и терся щекой о ее бедро, улыбаясь наподобие слабоумного в бодром настроении. Лусипа плавными движениями поглаживала шевелюру слуга, ловкими пальчиками заплетала волосы в колечки… Только что не завязывала узелки.

Несомненно, это Шаг издал смешок, и каждый на сидящих в комнате знал – кто. Но все молчали. Творец ведает, какие у кого были на то причины… Молчали все. Лусипа даже не пыталась сделать вид, будто сейчас она выговорит слуге за его дерзость или тем более накажет его.

Вдруг сестрица Аннатум прыснула в кулак, точь-в-точь как девчонка. И тогда молодой царь почувствовал облегчение. Волна клокочущего гнева неотвратимо поднималась в нем. Он уже не мог ни задержать ее, ни справиться с ней. Дальше надо всеми его словами и действиями волен только Бог…

– Ты! – заорал Бал-Гаммаст на певунью. – Вон отсюда!

Лусипа не двинулась с места и лишь скосила глаза в сторону царицы.

– Не слышала? Убирайся! Немедленно! Шевелись!

Раздался медовый голос Той, что во дворце:

– Это недостойно, Бал-Гаммаст. Я хочу, чтобы ты извинился.

– Да, Балле, выходит как-то нехорошо… шумно… – Это Апасуд.

– Госпожа моя и мать! Отец мертв. И все государи нашего рода мертвы. Им не защитить себя от… от… от такого! Почему я оберегаю нашу честь, а ты… потакаешь… этим!

Сладчайший мед:

– Сейчас же, Балле.

– Нет. – Сейчас же, мой мальчик.

– Нет!

– Мне не хочется настаивать, но тебе придется это сделать.

– Я государь баб-аллонский, и я не желаю их видеть!

Мелко захихикала Аннитум:

– О, мой великолепный братец! Ты так на них… на нее смотришь… Хочешь побить или… Или? Если желаешь подраться, могу предложить тебе, скажем… себя.

Эти слова начисто выбрали последний запас остойчивости. Молодой царь ответил не задумываясь:

– Дура! Да я убью тебя.

Щеки Аннитум окрасились багровым румянцем. Не давая сестре ответить, Бал-Гаммаст бросил царице:

– Нет! Нет, мама. По-твоему не выйдет!

Туман застилал ему глаза. Он боялся ударить кого-нибудь.

Бал-Гаммаст не помнил, как выскочил из зала, пронесся по длинным коридорам и очутился в своей комнате, на высоком ложе с резной деревянной спинкой, укрытом шерстяными коврами в несколько слоев.

Будь ему десять солнечных кругов, он бы позволил себе заплакать. Будь ему двенадцать, он бы закричал. Так бывало: он уходил куда-нибудь подальше от людей и кричал, пока ярость не отступала сам собой. В худшем случае, вопил прямо на людях: мэ царского сына дает кое-какие привилегии. Это случалось редко, Трижды на протяжении солнечного круга… или, возможно, четырежды… Но Бал-Гаммаст не помнил, чтобы отец хоть раз помог себе криком, а значит, и ему не следует. Разрешенное наследнику государя оказалось запретным для государя.

Бал-Гаммаст умел кое-что… Например, не бояться того, чего не испугается взрослый мужчина. Не заниматься тем, к чему нет способностей. В таких случаях надо отыскать человека, который это умеет. Он даже научился вести в голове человеческий реестр; тот хорош, когда следует толковать закон, тот пригодится, чтобы добиться необходимого от матери или от брата, а этот – незаменим в хорошей драке. Энси маленького городка Шуруппака, по имени то ли Масталан, то ли Месилим, лучше справляется с делами, чем иные лугали. А самый искусный из эбихов – Уггал Карн… Агулан баб-аллонских тамкаров считает серебро и хлеб много хуже некоего Хааласэна Тарта из Барсиппы, ибо агулан стар, слишком стар, и ясный рассудок его постепенно отступает под натиском порченой памяти… Бал-Гаммаст умел ждать, терпеть боль, легко сходиться с людьми. Еще у него на диво получалось угадывать ложь, отделять преднамеренный обман от легкости в мыслях и словах и даже скрывать это свое слишком взрослое умение.

Но к одной вещи, кажется, ему не суждено приучить себя никогда. Куда девать гнев, когда он комом стоит в горле, когда мир становится мал – чуть больше лица обидчика, когда лучшее из возможного – ударить? Но ударить нельзя. И нельзя заплакать. И закричать тоже – нельзя. Так куда же? Время… это, что-то вроде сосуда с очень узким горлышком. Вино ярости едва капает оттуда!

Что делать с пламенем, которое разожгли внутри тебя, и оно рвется наружу, а тебе не следует выпускать его? Что? Что?!

Внутренний огонь сжигал его.

Он проиграл сегодня. Проиграл, как слабое войско, уступающее под ударами более сильного одну позицию за другой. Когда воины падают, и строй копейщиков, редея, все еще держит удар, но пятится, пятится, пятится… Ему следовало умнее напасть, но он не смог. Тогда он должен был иначе ответить, тоньше, серьезнее, но и тут был бит. Верные слова пришли к Бал-Гаммасту в голову только сейчас. Так просто было выговорить их, и так нелепо звучало то, что он выпалил матери в лицо! На худой конец, оставалось сохранять спокойный вид и не выдавать своего волнения… Надо же уметь так ловко сделать прямо противоположное! Зачем он вцепился в сестру? Да, ему ничего не стоит отправить ее в короткий сон одним ударом кулака, его крепко учили; но зачем делать врага из женщины родной крови? Плохо было все.

Бал-Гаммаст вертелся на ложе. Попытался молиться. Покой не шел к нему. Он сжал кулаки, напряг мышцы живота, закусил губу. К утру он будет – как всегда. Чего бы это ни стоило, он будет вроде города в мирное время: сплошь нетревожная суета. Во всяком случае, любой, кто заговорит с ним, будет видеть перед собой улыбающегося человека. Ничем не обеспокоенною. Он всегда убивал гнев. Но только нужно время, а у времени очень узкое горлышко…

Пробовал ли кто-нибудь заставить взбесившегося онагра – улыбаться? И жив ли он? Тот, кто попробовал…

Бал-Гаммаст чувствовал целое стадо взбесившихся онагров в собственной груди, между ребер. И еще парочку – в голове. Между ушей.

Наконец судорога свела ему ногу. Так. Бал-Гаммаст попытался расслабить лодыжку. Не выходит. Так. Сесть. Наклониться. Лицом в колени. Все равно не выходит. Так. Он взялся за стопу и потянул на себя… на себя… на-себя-на-себя-на-себя… Готово.

Напряжение разом отступило. Боль, покидая мышцу, колыхалась мерной зыбью.

И вместе с болью мэ Бал-Гаммаста ушел гнев. Весь, до последней капли. Буйные онагры опустили морды в траву.

– Хорошо.

Юный царь вздрогнул. Тощий силуэт Уггала Карна у входа в комнату.

– Боюсь, ты не проявил сегодня особенного ума.

– Я знаю.

– Ты знаешь, мой мальчик, иногда взбесившийся бык…

– Онагр.

– Что?

– Скорее взбесившийся онагр, Уггал. Сухой короткий хохоток.

– И все-таки царь Донат гордился бы тобой, мой мальчик.

Эбиху черных было наплевать на то, что он разговаривает с государем баб-аллонским. В темноте не отличишь царя от мальчишки… Поблизости никого.

– Нет. Я был сегодня вроде лука, который стреляет в обратную сторону. В лучника.

– Вроде дубины.

– Что?

– Скорее вроде дубины, которой хотят заменить лук…

Теперь рассмеялся Бал-Гаммаст.

– Ты смог проявить твердость. Хотя бы твердость. Донату нравились люди, которые смеют проявлять твердость.

– Что-то не так, Уггал. Я не могу сказать что, но чувствую: что-то не так. При отце было иначе. Я читал исторический канон царя Бал-Адэна Великого. Он предостерегал от царства женщин. «Слишком много легкости, слишком много наслаждений, слишком много изящества, предназначенного для чужих глаз. А в делах правления пустое изящество слывет лучшим проводником к землям глупости». Моя мать…

– …ни в чем не виновата, мой мальчик. Женщины – благо, посланное нам Творцом. Только благо, хотя и неверное. Лиллу была твоему отцу лучшей опорой. Государь не беспокоился, оставляя на нее Баб-Аллон и Лазурный дворец. Просто… ей захотелось отдохнуть. Лиллу мечтала дотерпеть, покуда царь Донат состарится и отдаст войско эбихам, а потом ей будет в самый раз проститься с заботами: муж рядом, дети рядом, дом устроен, ладонь прилегла ни ладонь, уши открыты для чудесного пения, для флейт и гонгов, а глаза ищут усладу в стихах царицы Гарад… Теперь так жить невозможно. Царство раскачивается. Но у матери нашей царицы больше нет сил, и она бредет по знакам своей мэ странным обычаем: будто Донат еще жив и с нею. Я не смею судить ее. И тебе не следует, мой мальчик.

Ни один из светильников не горел. В такой темени невозможно было различить выражение лица эбиха. Но Бал-Гаммаст почувствовал: он улыбается.

– А царь Бал-Адэн Великий… был очень умным человеком, но ему страшно не повезло с женой.

– Я слышу тебя.

– Дело не в глупости. Глупость губит редко. Убивает чаще всего слабость. Сильному легче быть мудрецом. А мы, увы, слабы. Ты должен знать, царь Балле: мы слабее, чем когда-либо. Так не было даже при Черных Щитах. За семь солнечных кругов две большие войны и две великие смуты…

– Баб-Аллону хватило сил с ними справиться! Мы еще не потеряли отваги.

– Хорошо, что ты так думаешь. Так должно думать. На самом деле… На самом деле… гений Доната, необыкновенное везение и благосклонность Творца – только это и спасало нас до сих пор.

Оба замолчали надолго. Потом Бал-Гаммаст не выдержал:

– Скажи мне одно, Уггал! Скажи: вот она, эта певунья, все несла, какие славные и великие люди – суммэрк. Неужели, правда? Неужели, Уггал? Я не верю, эбих. Я не вижу в них величия. Только упорство, силу и суету. Или мне не следует… не следовало чего-то знать о них? А, Уггал? Скажи мне.

– Нет, Балле. Ничего высокого не случилось в мэ народа суммэрк. А певунья сама из суммэрк, как же ей петь иначе? Но мы и здесь проявляем слабость. Отчего даже тебя, царя баб-аллонского, беспокоят ее слова? Всего лишь слова, и ничего сверх этого?

– Не знаю. Что-то беспокоит.

– Донат дал мне, езде молодому, секретный канон «Об управлении Царством». Написано при Гарад. Там в подробностях рассказывается, чем были суммэрк, когда мы впервые встретились с ними семь с лишком сотен солнечных кругов назад. Балле! Они жали ячмень серпами из глины с кремневыми зубами. Сражались копьями с костяным наконечником. Плавали на тростниковых кораблях и совсем не знали письма. Медными вещами пользовался один из сотни суммэрк. Жалкий народ, бедный, всеми битый, жил в Стране моря, на самых болотах, и едва успевал насыпать холмы и дамбы, чтобы спастись от потопа… Так-то, Балле.