Текст книги "Режим Путина. Постдемократия"

НА ГРАНИ СМУТЫ

Страна, в которой закупорены коммуникационные артерии, обречена на инфаркт. Когда годами и десятилетиями элита существует опричь интересов и чаяний большинства, когда интеллигенция «бормочет и балаболит», когда администрация деградирует, когда механизмы формирования и реализации политической воли народа отказывают, народ начинает искать выход сам. Давление массового недовольства нарастает, энергия общественного возбуждения ищет выход. Общество приближается к «точке бифуркации» (термин теории катастроф), когда линейное развитие исчерпывает себя, когда социальные законы упраздняются, когда становится возможным полное разрушение логики развития, распад причинно-следственных связей.

И в этой ситуации возможны всего два варианта. Либо в дискредитировавшей себя, неэффективной элите найдется кто-то, кто сумеет радикально перехватить инициативу, оседлать энергетику массового протеста и «объехать» точку бифуркации, и тогда тупик обернется прорывом, а социальный раздрай – новой гармонией. Либо – рванет, снесет всю экс-элиту, а новая элита, чуть погодя, родится из той маргинальной части, которой «повезет» случайным образом оседлать революционную волну и уже потом осесть, говоря словами Кафки, в виде «ила новой бюрократии».

История предлагает нам самые разные примеры развития событий по обоим вариантам. Вариант первый – уход от катастрофы. Это США времен Великой депрессии и президент Рузвельт (1932 год): страна бедности, социальной войны, недоверия к власти, тотальной криминализации, страна «американской трагедии», в которой зрели «гроздья гнева». «Новый курс», объявленный классическим выходцем из самой традиционной элиты, в течение восьми лет пре вратил Америку в сверхмощное мировое государство, обреченное на победу в войне и на будущее экономико-политическое лидерство.

Это Англия времен шахтерских бунтов, лейбористское безвластие и Маргарет Тэтчер (1970-е годы). Самая застойная и самая «социальная» из западных стран под влиянием идеологического прорыва, обеспеченного типичнейшим представителем консервативного истеблишмента (и при этом выходцем из «простонародья»), превратилась в провозвестника всемирной неоконсервативной революции, дала толчок перехвату Западом инициативы в холодной войне.

Наконец, Китай 1989 года. Здесь уже начавшийся процесс самопроизвольного распада последней коммунистической империи был остановлен мощной волей всего правящего партноменклатурного класса, отстоявшего свое право на роль единственного «коллективного эксплуататора» и при этом обеспечившего конвертацию энергетического выплеска народных чаяний в мощнейший цивилизационно-экономический прорыв.

Вариант второй куда более эффектен по своим примерам. Это Россия накануне 1917 года. Большевики и Ленин вовсе не «знали, как надо». Они взяли свой «Декрет о земле» у эсеров, они получили у германского генштаба деньги на революцию под будущий «Декрет о мире». Но собственно о «земле» и «мире» говорила, корчась, «улица безъязыкая». Так же как и о «господах Обмановых с чудовищным Распутиным во главе». Неэффективный, неспособный к автокоррекции царизм сыграл свою ключевую революционную роль – роль «последнего клапана», самоубийственно запершего кипящий котел и давшего возможность накопить энергию взрыва.

Есть еще и веймарская Германия. Гитлер не сам придумал, что отсутствие воды в германских водопроводных кранах обеспечено той самой причиной отсутствия воды. Энергетика тупого, подвального недовольства, энергетика все быстрей ворочающихся мыслей быдла, которому так и не дали превратиться в народ, нарастала десятилетиями, черпаясь, кстати говоря, не только из коллективного безумия человеконенавистников-маргиналов, но и из резервуара вполне реальных бытовых, этнокультурных и экономических противоречий. Нелепый полубомж Гитлер несколько лет путешествовал от кружка к кружку, искал, куда приткнуться, и подобных ему было много. Тем временем в элите не нашлось никого толкового и энергичного, тем временем туповатый пруссаческий дух Гинденбургов, фон Папенов и Тельманов метался в подземельях традиционных забюрокраченных штампов (Аденауэру понадобилось пережить войну и гибель державы, чтобы поумнеть и набраться энергии преобразований), и когда рвануло, «на выходе» оказался именно Гитлер. С Геббельсом, Розенбергом и Эйхманом. Что ж, не повезло. Цена «невезения» – 50 миллионов трупов.

А могло бы и повезти. Как повезло СССР в 1991 году, когда свободная энергия социального прорыва (так уж получилось), не сдерживаемая ничем: ни разумом и волей элиты (элита была безвольна и глупа), ни управлением мощного лидера (немощных лидеров несло общей волной), нашла себе путь в набор лозунгов, отрицающих ненависть и насилие, в идеологию «свободы и демократии».

Но у России сегодня такого спасительного варианта нет.

Все «политкорректные» лозунги конца 1980-х – лозунги, выросшие из отрицания насилия и тоталитаризма, – дискредитированы, опошлены и воспринимаются общественным сознанием как декларации слабости, лжи и воровства. Тем временем энергия народного недовольства ищет выход. Рвануть может в любой момент и в любом месте. Скорее там, где пробежит первая трещина. А может, она уже бежит?

Когда политкорректность и цивилизованность воспринимаются как синонимы лжи и слабости; когда правоохранительные органы одной рукой бьют обывателя по голове дубинкой, а другой – прикрывают скинхедов, втихую повторяя вслед за ними про «черных», которые «понаехали тут», и не принимают никаких реальных мер по пресечению опаснейших социально-экономических последствий неконтролируемой миграции в регионах; когда десять лет подряд в стране идет жестокая кавказская война, в которой мужество солдат и горе взорванных в собственных домах и поездах мирных жителей оставлены один на один с атавистическим зверством боевиков и бюрократической тупизной коррумпированной власти; когда официально признанный словарь насыщен пустопорожней, давно потерявшей смысловую актуальность словесной жвачкой, с помощью которой нельзя сказать ни о чем, что действительно важно, – в такой ситуации трещина возможна именно там, где годами и десятилетиями продолжалась кропотливая разлагающая работа.

Идеология ненависти, нетерпимости и мести была эмоционально-смысловым стержнем советской идеологии. Более того, наиболее агрессивные, наиболее осмысленные и наименее забюрокраченные сегменты советского мира (КГБ, международники, партийно-идеологическая элита) никакой другой идеологии кроме культа ненависти и насилия не практиковали. Оттуда, с закрытых обкомовских политинформаций и чекистских банных посиделок, дошли до нас действующие схемы про «понаехавших черных» и «мировую еврейскую закулису». Но до поры до времени не срабатывало. Энергия уходила в свисток.

В 1989–1990 годах большинство населения – кстати говоря, к огромному удивлению интеллигенции – категорически отвергло убогих расистов из организаций, подобных обществу «Память». Потому что инстинктивно это большинство совершенно правильно ассоциировало агрессивных националистов-ксенофобов с агрессией осточертевшей всем партноменклатуры, с неизрасходованной энергией всеобщего паханского насилия над «простыми людьми». За минувшие постсоветские годы здравый демократический смысл подвергся самоуничтожению. Быть нацистом теперь не стыдно. Говорить про «жидов и черных» – почти комильфо.

Скинхедовские лозунги более всего страшны не тем, что их подхватывают подростки. И даже не тем, что потом они идут убивать других подростков, а также взрослых и детей. Самое страшное, что подхватывают они эти лозунги в буквальном смысле из воздуха.

Нет, конечно же, в стране есть – и очень много – тех, кто помогает распространять микробы древней ярости по всем уголкам, по всем городам, весям и социальным группам. Но четырнадцатилетние подростки в провинциальных городках идут убивать не потому, что им приходит приказ из Москвы. Они – в отсутствие приказов из Москвы, разъяснений из Москвы, любого внятного общения из Москвы – сами додумываются до того, что на самом деле, по их собственному мнению, важно.

А такого, по-бытовому важного для всех, затрагивающего основы самосознания, возбуждающего гнев и растерянность, в повседневной жизни огромной, распространенной от Европы до Тихого океана, социально разнородной и многоэтничной страны не просто много, а очень много. Особенно с учетом того, что все это важное, раздражающее, угрожающее, гнетущее не артикулируется и не осваивается политическим классом, медиасообществом, экономически активным слоем, в общем, всей российской национальной элитой, обрекающей себя и страну на бессвязность и последующий коллапс.

Социально-политическая реальность нелинейна. Ее будущее не предопределяется балансом «производительных сил и производственных отношений». Наивное удивление Михалкова и Говорухина перед утратой «России, которую мы потеряли» – огромной нормальной страны, становившейся на ноги, населенной деятельными, оптимистично настроенными и устремленными в будущее людьми, – следствие простого недопонимания. Всего этого совершенно недостаточно, чтобы не скатиться в кровавую пропасть. Вполне здоровый социально-экономический организм, не представленный адекватно в информационно-политическом поле, оказывается бессильным и беззащитным, когда вокруг него вьются и воют мифы-призраки, которые катализируют инстинктивные и деструктивные общественные настроения.

Опричная природа властно-общественных отношений, несостоятельность элиты, развал и распад интеллигенции снова ставят страну на грань смуты.

Тем временем президент сделал еще один шаг к тому, чтобы «путинский режим» подтвердил правомерность навязываемого ему люмпен-либералами определения «чудовищного путинского режима». Только чудовищного не по причине вымышленного «диктаторства» или «авторитаризма». А по причине своей чудовищной нежизнеспособности. Выдвинув в качестве ответа на тотальную террористическую войну и угрозу полной потери управляемости программу реорганизации избирательной системы, Путин окончательно перевернул пирамиду власти вверх основанием и подставился под острие гигантской глыбы в одиночку, сам.

Несправедливое, недемократическое общественное устройство существовало в России веками. Веками власть имела возможность править опричь народа, исходя из собственных, зачастую дурно понятых интересов. Но и в разгар собственно опричнины, и в мясорубке сталинского ГУЛАГа торжествовал принцип разделения власти и ответственности. Решения принимались по принципу самодержавия, спрашивали за их ненадлежащее исполнение с исполнителей. Стихийное сопротивление «человеческого материала» всякий раз находило новые формы, наиболее ярко представленные Солженицыным в образе «лагерной туфты». Это были технологии перекладывания ответственности, ухода от спроса. Огромные пространства страны, гигантские массивы дел оказывались бесхозными.

Но «туфта» оставалась формой «воровства». Дело в том, что в любом случае схема делегирования власти и ответственности была открытой схемой. Иван Грозный обладал властью по божественному праву, Иосиф Сталин – по революционному. Оба «права» стояли выше права народного. И в конечном счете спрашивать было не с кого: любая «туфта» упиралась в невозможность потребовать ответа от Бога или самого передового научного учения.

ЗАМЫКАЯ КРУГ

Путин замыкает круг. Будучи по своему существу демократически избранным президентом России, должностным лицом, огромная власть и огромная ответственность которому делегированы прямым всеобщим голосованием народа, он, переводя стрелки на назначаемых губернаторов и пропорциональные выборы в отсутствие реальных партий, ликвидирует несправедливый принцип разделения власти и ответственности, узурпируя все вместе. Далеко не первый в мировой истории узурпатор власти, причем узурпатор по праву, узурпатор с санкции большинства, осознанно сделавшего выбор в пользу «сильной руки», Путин рискует предстать в фантастической, мазохистской роли узурпатора ответственности.

Над страной нависает призрак солипсизма: институт главы государства будет задавать вопросы, не имея собеседника, кроме самого себя.

Парадоксальным образом Владимир Путин, укрепляя вертикаль власти, фактически отдает судьбу государственного руководства на откуп самым замшелым и маргинальным номенклатурным слоям.

Отказ от прямых выборов губернаторов, как уже было сказано, это попытка нанести удар по самовластию и бесконтрольности региональных кланов. Но фактическая – по закону – передача контроля за судьбой губернаторской должности из рук рядовых избирателей в руки региональных законодательных собраний «ударной возгонкой» повышает политическую силу и значение исключительно своеобразного сообщества представителей охвостья тех же самых региональных кланов. Только в отличие от тех, кто рулил раньше, эти не отягощены ни малейшим опытом ответственного, системного участия в управлении процессами регионального значения.

Еще более взрывоопасным является отказ от выборов по мажоритарным округам в отсутствие реальных партий. По сути, речь идет о том, что очень серьезные конституционные полномочия предлагается передать в руки партийно-бюрократических фантомов, непрофессиональных и еще сегодня марионеточных аппаратных группировок, которые сразу после этого с конституционной точки зрения окажутся обладателями подлинной власти. И надежды на использование силовых и иных неформальных методов управления заставляют вспоминать о судьбе Советского Союза, мощной и абсолютно централизованной державы, в конституции которой «для виду» сохранялось положение о свободе выхода союзных республик. А ведь там переступать пришлось через сверхмощные институциональные барьеры: партийно-номенклатурный аппарат, военно-полицейский ресурс и т. д. В нашем же случае конституционному праву на аппаратный беспредел будет противостоять аппаратный же авторитет нескольких нынешних распорядителей кремлевского ресурса, давно уже балансирующих на грани и защищенных исключительно авторитетом первого лица.

Остается только предложить последний шаг: отдав судьбу исполнительной власти в руки региональной номенклатуры третьего эшелона, а законодательной – нынешним приводным ремешкам кремлевской администрации, отказаться от прямых выборов президента страны. То ли с передачей функций первого лица премьер-министру, то ли с переходом к избранию президента парламентом. И тогда можно будет окончательно успокоиться по поводу судьбы проекта «Закрытая Россия». Потому что дело номенклатурной олигархии – дело окончательного отстранения населения страны от всякого влияния на власть – будет сделано руками последнего избранного народом президента России.

Рассуждая о «третьем сроке» и Владимире Путине, мы не могли уйти от банальной темы, которая волнует профессиональных пикейных аналитиков больше всего на свете. Однако представляется, что и эта тема – тема третьего срока для Путина – может обсуждаться только с точки зрения нового срока полномочий для российской государственности, нового срока для становления и развития российской нации.

Сама по себе тема «третьего срока» – совершенно искусственная. Она не имеет никакого отношения к принципам демократии. Правило «двух сроков» формально установили американцы, для которых вообще характерно прецедентное поведение и для которых важно, что на третий срок отказался выдвигаться Джордж Вашингтон. Будучи вынуждены в преддверии мировой войны отказаться от традиции ради третьего и четвертого сроков популярного и эффективного Франклина Рузвельта, американцы так расстроились, что немедленно приняли соответствующую конституционную поправку, дабы впредь неповадно было.

Тем временем мексиканцы, которые на протяжении восьми десятилетий довольствовались одной правящей партией, установили в своей конституции правило «одного срока» – у них президент не может переизбираться вообще. А куда более демократичные Великобритания, Германия, Австралия, Канада, Испания и Италия, напротив, вообще не затруднялись подобными нормами: там Маргарет Тэтчер правила 12 лет, Гельмут Коль – 18, и демократии от этого меньше не становилось.

Сам Владимир Путин, говоря о невозможности третьего срока, апеллирует исключительно к символической важности соблюдения Конституции. И это серьезная апелляция. Фактор нерушимости конституционного строя является одним из немногих базовых элементов преемственности, связывающих «путинский режим» с системой власти, созданной Борисом Ельциным. Более того, признание основополагающей роли Конституции 1993 года в формировании действующей российской государственности стало одним из наиболее глубоких и долгоиграющих политических сигналов, посылаемых Владимиром Путиным.

Однако этот подход вовсе не означает, что изменения в Конституции невозможны. Он означает лишь, что степень политической значимости решения о внесении существенных изменений в Конституцию должна быть сопоставима со степенью значимости тех событий, завершением которых стало принятие в декабре 1993 года действующей Конституции РФ.

И речь вовсе не обязательно должна идти о событиях трагических, кризисных, подобных попытке октябрьского путча Верховного Совета в 1993 году В принципе масштаб тех проблем, которые предстоит решать Владимиру Путину в оставленное ему Конституцией время на посту президента, таков, что как успех, так и провал создадут совершенно новую социально-политическую реальность. Настолько новую, настолько иную, что характер действий власти, одним из побочных результатов которых может стать третий срок для Путина, будет внешне практически неотличим в случае успеха и в случае провала. Но по сути это будут два совершенно разных варианта будущего, разделенных пропастью и движением: в одном случае в сторону от пропасти, в другом – непосредственно в пропасть.

Россия и ее судьба помещены в очень сложный и сильный контекст. Сходство не означает тождества. Генетическая преемственность, из века в век воспроизводящаяся в структуре властно-общественных отношений в России, вовсе не означает механического воспроизведения одних и тех же неразличимых форм. Социально-политический дарвинизм, если бы такой существовал, обязательно учил бы, что механизм наследственности для разных этапов одной и той же национальной культуры включает в себя как сохранение признаков, так и их изменчивость, когда те или иные «мутации» закрепляются в национальном генофонде за счет естественного отбора, обеспеченного внешними условиями. Замыкая круг, Россия имеет шанс выйти на новый виток спирали.

ПОСЛЕ ПУТИНА

Вот почему анализ итогов развития России в рамках режима, связываемого с именем Владимира Путина, важен безотносительно к тому, какой окажется окончательная историческая оценка значимости и успешности Путина-политика. Речь идет об изменениях, возможностях и шансах для всех, кто живет в России сегодня и будет жить завтра. Потому что итоги пяти лет «путинского режима» и мониторинг перспектив ее развития после 2008 года – это вовсе не гадание о претендентах на престол, а анализ тех многообразных и очень не похожих друг на друга вариантов, которые зависят и от Путина, и от действующего политического класса, и от состояния всего российского общества в целом и каждого гражданина России в отдельности.

Сегодняшние «внешние условия» как раз таковы, что подталкивают страну к радикальным, системным изменениям.

Россия оказалась в очень своеобразной – но достаточно типичной для себя – геополитической роли. Находясь в перекрестье геополитических интересов и в фокусе наиболее существенных процессов мирового развития, она не может претендовать на силовое доминирование – как США или Китай с их нынешними возможностями военно-экономического или демографического давления. Однако в том балансе, который складывается сейчас вокруг России, она снова приобретает фантастические возможности, поскольку именно ее голос в очень многих раскладах может стать решающим, именно ее не чрезмерно большой политический вес, но уникальная функциональная роль может стать тем грузом, который склонит глобальную чашу весов в ту или иную сторону.

Это особенно ярко проявилось в годы становления «путинского режима». Нестандартные – во всяком случае, новые – внешнеполитические преференции, сформированные Путиным (будь то «особые отношения» с лидером Италии, будь то предложение безусловного геостратегического партнерства президенту США, будь то явное культурно-политическое тяготение к Германии), – это не новая роль России и даже не новая внешняя политика. Это заявка на такую роль, на такую политику. Заявка, подкрепленная несколькими внутренними и внешними факторами.

Внешние факторы – это принципиально новый характер баланса интересов, складывающегося вокруг России.

Баланса, в котором Россия становится все более близкой – сначала ситуативно, а чем дальше, тем более тесно на всех уровнях – к Израилю, давно и первым оказавшемуся в роли форпоста противостояния атавистической агрессии, в роли препятствия на пути сил мировой дегенерации.

Баланса, в котором закосневшая, все более ритуальная, «имперская-времени-упадка» Америка оказывается вынуждена на короткое время очнуться от забытья глобальной политкорректности и, вопреки истерике собственной либерально-декадентской интеллектуальной элиты, обращаться за поддержкой к России. Обращаться для того, чтобы по прошествии короткого времени вновь вернуться к самоубийственной политике шаблонов, к коминтерновскому по своей генетике «экспорту демократии», чреватому расширением зоны влияния все новых и новых бен ладенов на все более широкую территорию.

Баланса, в котором центром политической русофобии – и одновременно политическим прикрытием исламских боевиков – становится брюссельско-страсбургская Европа – Европа евробюрократии, Европа французских леваков, Европа восточноевропейских и прибалтийских национал-реваншистов. И одновременно главным – на бытовом уровне – коммуникативным окном в мир, главным социально-экономическим партнером России все более уверенно выступает другая системообразующая страна Европы – Германия.

Баланса, в котором собственное общественное сознание за исторически ничтожный срок – менее чем за десять лет – прошло огромный и очень болезненный путь: от искренней, «антисоветской» устремленности в Европу, на Запад, где нас – стоит нам отказаться от коммунизма и агрессивной политики – ждут с распростертыми объятиями, до глубоко прочувствованного ощущения несправедливой обиды, обиды на Запад, который нас не ждет и не уважает, обиды, превращающейся в поиски тех, кто нам близок (и здесь ни Туркмения, ни Иран России не нужны – скорее теплые чувства вызывают цивилизованные, но не американизированные Турция или Латинская Америка).

Этот баланс заставляет Россию внимательно и заинтересованно вспоминать о недавнем прошлом – когда идеологическое, стилистическое влияние России (СССР) консолидировало новое всемирное большинство, когда идейное проникновение «русского» обеспечивало на долгое время вперед содержательную структуру формирования национального самосознания в новом Китае, в странах Латинской Америки, в широких слоях западной интеллигенции. О прошлом, которое глубоко враждебно гуманным русским ценностям – но заставляет вспомнить об искусственно загнанной вглубь нереализованной национальной энергетике.

Именно поэтому новые внешние реалии становятся для России мощным геополитическим вызовом, стимулом мощной национальной модернизации.

Они ставят совершенно новые задачи перед российским обществом, перед элитами. И очень многое для того, чтобы с этими задачами справиться, уже в наличии.

Так получилось, что именно в этот переломный момент во главе страны оказался Владимир Путин. Так получилось, что именно на этот момент пришелся очередной кризис неэффективного, несостоявшегося политического класса новой России. И в результате получилось так, что перед Путиным открываются два варианта третьего срока.

Вариант первый – это вариант прорыва. Если тот энергетический потенциал, который скапливается в российском обществе, найдет с помощью Путина способ реализоваться в содержательную и созидательную работу, если господство политической бюрократии Путин сумеет в конце концов использовать в качестве эффективного инструмента национального строительства, то перед Россией могут открыться такие фантастические перспективы, на фоне которых померкнут и успехи рузвельтовского «нового курса», обеспечившего в свое время этому американскому лидеру возможность абсолютно демократическим путем получить фактически пожизненное президентство – и третий срок, и четвертый – в качестве одного из самых популярных, «великих» президентов США.

Надо сказать, что тогда вопрос о третьем сроке станет для Путина и для России вопросом совершенно проходным. Перед Путиным останется целый набор возможностей. Он сможет настоять на своем и провозгласить незыблемость конституционной нормы двух сроков. Он сможет, если это будет необходимо, если второй срок подойдет к концу в тот момент, когда «новый курс» только начнет разворачиваться, совершенно спокойно, опираясь на национальный консенсус, законным путем внести в Конституцию необходимые изменения. Он сможет, успешно завершив второй срок, сыграть в любую иную политическую игру, в том числе в реформу системы управления (с передачей основных полномочий правительству). Но в любом случае третий срок Путина при таком развитии событий будет легитимен и будет соответствовать Конституции, поскольку одним из немногих незыблемых положений этой Конституции является принцип народного суверенитета.

Но на пути к такому третьему сроку есть очень много препятствий.

Потому что все те тенденции, вся та колоссальная энергетика, все те миллионы личных и групповых интересов, которые сегодня реально предопределяют для России возможность эффективного национального прогресса, практически не представлены в политическом классе, в политических институтах, в господствующих политических настроениях, формирующих ту среду и тот инструментарий, которые, собственно, и преобразуют потенциальную энергию возможного в живой процесс национально-государственного строительства.

Между тем реальная политика во всех ее выражениях носит сегодня в России откровенно реакционный характер, потому что сводится для всех основных субъектов политического процесса к суетливому и беспорядочному оборонительному реагированию на постоянно нарастающие вызовы реальности.

Партийно-политическая ситуация навязывает стране совершенно особенный «триколор» возможностей, не имеющий никакого отношения к национальным цветам России: серо-оранжево-черный.

Для удобства рассмотрения эти варианты можно связать с теми или иными фамилиями или политическими силами. Суть, однако, не в фамилиях (они могут быть какими угодно), а в тенденциях, угрожающих стране и не оставляющих для нее приемлемого выбора.

«Серый» вариант скорее всего возглавит кто-нибудь из достаточно ограниченной кадровой обоймы «партии власти». Какой бы ни была его фамилия (Иванов, Петров или Сидоров), это будет «нео-Путин» – такой же неопределенный, такой же гарант кадровой стабильности, только в отличие от Путина лишенный политической харизмы и личной энергетики, «лица необщего выраженья». Такой прогноз объясняется простым фактом: очевидным отсутствием в «кадровой обойме» Путина (даже среди лучших ее представителей) политических фигур, сравнимых с Путиным по своему масштабу. В ситуации нарастания социальной напряженности, на фоне непопулярной и лишенной нормальной обратной связи с общественным мнением политики власти (а иного ожидать при существующем кадровом раскладе не следует и невозможно) любой «серый» вариант станет, если воспользоваться сравнением Путина с Брежневым, вариантом «Черненко».

Вполне возможна относительно успешная реализация проекта «Преемник» через еще более жесткий контроль над политическим процессом, через окончательное превращение многопартийной системы в многономенклатурную, через, наконец, отказ от прямых выборов президента или переход к парламентской республике. Однако это будет успехом, подобным успеху лечения начинающейся гангрены припудриванием.

Несомненное в подобной ситуации нарастание беспомощности и интеллектуальной несостоятельности власти создаст питательную среду для нарастания протестных настроений.

К сожалению, эти настроения граждане России могут выразить только в двух экстремальных, неприемлемых формах – так уж устроен политический класс, таков состав политического словаря. Нормальные, обычные граждане России во всем многообразии их взглядов и интересов, то самое «путинское большинство», о котором так много говорили в последние годы и в рамках которого гармонично уживались и либерально-гражданские, и государственно-патриотические настроения, вытеснены на обочину политического процесса, превращены в маргиналов.

С одной стороны, «демократические» партии – СПС и «Яблоко» – после фиаско на парламентских выборах бросили все силы на закрепление достигнутого результата: на превращение поражения в разгром. Их маргинализация, их неспособность к освоению новых смыслов, их все более одержимая антипутинская риторика ведут к катастрофе политического словаря, к внедрению в общественное сознание представления о тождественности «гражданской», «демократической» позиции с позицией антигосударственнической, капитулянтской, превращающейся (на фоне роста политической агрессии со стороны Запада на мировой арене) в позицию коллаборационистскую, антироссийскую, в которой во всей полноте воплощены принципы «оранжевой революции», ставшей в последние годы механизмом насаждения нового колониализма, механизмом установления манипулятивного контроля над общественным мнением, управляемой извне формой псевдодемократического тоталитаризма.[69]69
  «Оранжевой революцией» в конце 2004 года назвали политические события на Украине, где была реализована при активнейшем участии западных организационно-политических и финансовых ресурсов схема захвата власти, апробированная ранее в Грузии (2003) и в Сербии (2002). Название связано с цветом символики избирательной кампании Виктора Ющенко, приведенного в результате «оранжевой революции» к власти. По некоторым данным, оранжевый цвет в качестве брендового впервые был предложен в 2002 году дизайнерами фонда «Открытая Россия» для этого социально-политического проекта Михаила Ходорковского. После событий на Украине оранжевый цвет стали использовать и другие оппозиционные движения – в Румынии, в Белоруссии, в Азербайджане, отчасти в России.


[Закрыть]

С другой стороны, те партийно-идеологические проекты, которые пытаются противопоставить «либералам-западникам» другую систему ценностей, носят еще более отталкивающий характер, аккумулируя вокруг себя представителей самых косных, агрессивных ксенофобских кругов. Так называемые патриоты вовсю заигрывают с махровыми реваншистскими настроениями антисемитского, национал-социалистского, откровенно черносотенного толка и в то же время фактически подыгрывают «демократам», противопоставляя идею государственности, державности идее демократического гражданского общества. На этом фланге дискредитируется «патриотическая» позиция, становящаяся синонимом позиции реакционной, антигуманной, антиинтеллигентской.

В результате в идеологическом плане вместо взаимодействия и взаимоусиления гражданской и государственной линий России навязывают их непримиримое противостояние. Получается, что «гражданственность» превращается в синоним «антигосударственничества», а «державность» – в синоним «антидемократии». Вместо того чтобы предложить России проект гармонизации отношений гражданина и государства, действующие идеологи при всей их несостоятельности и ущербности прекрасно справляются с тем, чтобы раскол между гражданином и властью восторжествовал в России навсегда – через создание ли антидемократического диктаторского режима, через сдачу ли страны по «оранжевой» схеме во внешнее управление, но в любом случае через окончательное разрушение российского цивилизационного проекта.