Текст книги "Режим Путина. Постдемократия"

СМЕРТЕЛЬНАЯ БОЛЕЗНЬ «ЛЕВИЗНЫ»

Фиктивная, мистифицирующая природа российской медиакратии сложилась в ельцинской России не случайно. Главным было то, что бурный и, казалось бы, неуправляемый информационный поток почему-то не вовлекал в себя никакую информацию концептуального характера, не содержал данных и оценок, которые затрагивали бы основы жизни общества. Вся же мощь аналитических прожекторов ни от кого не зависимых газет и телекомпаний была сосредоточена на иных фактах и аргу ментах: за сколько томов мемуаров Чубайса продан «Связьинвест», к каким результатам президентских выборов приведет приватизация «Роснефти», кто входит в состав «семьи», за сколько денег прокурор любил девушек, по чьему приказу Доренко прокусил тазобедренный сустав Примакова, стоит ли Березовский за Волошиным или Гейдар Алиев за Гусинским и т. д.

Однозначно объяснить причины такого табуирования любых существенных тем вряд ли получится. Но можно с уверенностью рассуждать о некоем совпадении интересов очень большого числа участников политико-экономических процессов. Слишком многим (в том числе и прямо противостоящим друг другу) оказывался в высшей степени выгоден «неокончательный» характер российских реформ, отсутствие критериев законного и криминального, отсутствие любых глобальных оценок происходящего (а значит, и «снятие» темы личной и корпоративной ответственности). И в результате содержательный состав навязанной обществу иллюзорной информационной повестки дня сыграл для массового сознания роль блестящего шарика в руках гипнотизера.

Однако на исходе ельцинской эпохи негативная роль «картины мира по Киселеву»[37]37
  Евгений Киселев в 1994–2001 гг. вел на канале НТВ еженедельную программу «Итоги». Эта программа воплотила в себя все стереотипы элитоцентричного восприятия действительности (см. текст Андрея Макаревича «На смерть Бродского»),


[Закрыть] скорее эмоционально, нежели содержательно, но все более глубоко ощущалась на самых разных уровнях общественного мнения. Тягостное воздействие атмосферы тотального неблагополучия, охватившей практически все социально активные группы общества, уже не поддавалось симптоматическому лечению аналитико-анальгетическим гипнозом, не могло быть объяснено и осознано в понятийных рамках московской элитной тусовки. Массовое социально-психологическое тяготение к «разговору по существу», к отказу от сведения всех проблем личного и глобального характера к формату программы «Итоги» и «Куклы»[38]38
  Программа НТВ «Куклы» (на пике популярности главным автором программы был Виктор Шендерович) – один из влиятельнейших московских телепроектов в 1995–1999 годах. Эффективно формулировала и транслировала в массовое сознание образованного сообщества идеологемы, вырабатываемые в рамках решения политических задач Владимира Гусинского и его союзников.


[Закрыть] стало мощной стихийной силой, умелое подключение ресурсов которой способствовало и успешной реализации проекта «Медведь» в декабре 1999 года, и еще более успешному завершению проекта «Преемник» в 2000 году.

Однако природу этого массового стремления к разговору о проблемах страны по существу, его внутреннюю самодостаточность не осознали в полной мере ни авторы, ни герои упомянутых проектов. А между тем информационная картина реальности изменилась радикально. Еще совсем недавно, при уходящем Ельцине, СМИ готовы были описывать грядущее столкновение Земли с кометой в терминах противостояния кремлевского пиара с примаковско-лужковской интригой. Сегодня на массовое сознание «откуда ни возьмись» обрушился вал агрессивного политического концептуализма, и вот уже массовое сознание, искаженное десятью годами без права переписки с собственной страной, кинулось в другую крайность. Возникла опасность возрождения жестко идеологизированного общества, требующего единственно верного ответа на любой проклятый вопрос. Легко догадаться, что подобное состояние массового сознания наиболее эффективно поддается искусственной истеризации.

Именно «в этом месте» мы сталкиваемся с фатальным воздействием на ситуацию достаточно случайного стечения обстоятельств: рычаги управления государственной информационной политикой оказались в руках группы лиц, для которых у одного заграничного деятеля из последних «белоэмигрантов» была универсальная полуюмористическая характеристика: «леволиберальная сволочь».

Речь здесь идет не о поиске окончательного ответа на вопрос, кто прав в вековечном политическом споре между «правыми» и «левыми». Согласимся с двумя базовыми посылками: во-первых, некая разница между «правыми» и «левыми» существует в природе, а во-вторых, как говаривала мама Муми-тролля, «не то хорошо, что хорошо, а что к чему идет».

Так вот, если совсем упрощать, то сущность «правого» в политике можно попытаться свести к синтезу, к созиданию и освоению некоего живого социального организма с его иерархией, традициями и целостностью. Сущность «левого», наоборот, сводится к составным элементам, к анализу, к выявлению внутренней структуры общественного организма, к ее критике, демонтажу и преодолению. Обе эти тенденции органически совмещаются и уравновешивают друг друга в общественном развитии, каждая нуждается в присутствии другой. Абсолютизация «правого» ведет к гипертрофии корпоративного оккультизма, то есть к фашизму, а абсолютизация «левого» – к торжеству деперсонифицированного рационализма, то есть к коммунизму, по проявлениям от фашизма почти неотличимому.

Но каждая из них оказывается «хороша» ко времени и к месту. Косное, застывшее, застойное общество нуждается в разлагающем аналитическом воздействии «левого». Задача же созидания нового общественно-государственного организма – задача исключительно «правая». И это практически не связано с более случайными критериями разделения на «правую» и «левую» политику – такими, как либеральная или социально-ориентированная экономика.

В России «случилось страшное»: «правые» и «левые» изначально перепутались. Косное и застойное Советское государство, основанное на доведенной до предела «левой» риторике, было на исходе своего существования типичным правоконсервативным государством. И разлагали его изнутри типичные леволиберальные политики. Не случайно в документах конца 1980-х – начала 1990-х годов «демократы» однозначно позиционируются как «левые», а августовский путч объявляется «правым реакционным переворотом».[39]39
  «В ночь с 18 на 19 августа отстранен от власти законно избранный президент страны. Какими бы причинами ни оправдывалось это отстранение, мы имеем дело с правым, реакционным, антиконституционным переворотом» – из Обращения президента РСФСР Ельцина, председателя Совета министров РСФСР Силаева и и. о. председателя Верховного Совета РСФСР Хасбулатова «К гражданам России» от 19 августа 1991 года.


[Закрыть]

Где-то в 1992 году самообозначения поменялись, коммунисты стали «левыми», а демократы – «правыми», что еще больше запутало дело. В результате функции социальной критики, функции противостояния процессу становления государственности, то есть функции типично «левые», оказались оприходованы политиками с искаженной, но правоконсервативной по сути психологией, а функции созидания нового общества, нового государства, нового массового сознания были присвоены типичными «левыми» либералами – циниками, критиканами, индивидуалистами и эгоистами.

Широко разрекламированное мнение одного из ведущих кремлевских экспертов о том, что работать во власти можно либо вляпавшись в дерьмо, либо став таковым, – это мнение, видимо, почитаемое рекламировавшими новую президентскую команду специалистами неким признаком «свойскости», способным примирить интеллигенцию с Путиным и его окружением, свидетельствовало о смертельно опасной мине, заложенной в систему выработки экспертных рекомендаций для зародыша новой государственной системы.

Парадокс в том, что «левым аналитикам» из окружения Путина оказывается вполне по силам на год раньше других осмыслить, например, неизбежность наступления «правого поворота» в развитии России или глубже других прочувствовать неизбежность широкого вовлечения масс в политику на фоне смены элит. Но судьба ставит их на место людей, призванных не анализировать, а синтезировать созидательную, «правую», политику. И в результате в самые острые моменты власть объявляет вместо «великого похода» или «всеобщего плача» какой-нибудь «мысленный эксперимент» или «методологическую игру», откровенно декларируя спецоперационный, провокативный характер своей эгоистичной, недоброй информационной политики, демонстрируя собственную неспособность к состраданию и солидарности.

Сам язык, на котором ведется разговор на соответствующие темы, подтверждает парадоксальность ситуации: постоянно обсуждаются «идеологические проблемы» и потребности в «национальной идеологии». В то время как «идеология» – всего лишь наука об «идеях», а значит, творческая задача самим словоупотреблением вытесняется и подменяется очередными исследованиями и обсуждениями.

Ситуация существенно усугубляется двумя обстоятельствами. Во-первых, проблема вовсе не сводится к персоналиям – таков в целом право-лево-загнутый характер всей российской политической элиты. Других – «не-левых» – организаторов «правой» политики в стране попросту нет. Куда существеннее второе обстоятельство: нарастающая в условиях укрепления прямого контроля за содержанием информационного поля неспособность власти реально противостоять информационным угрозам.

«УЖЕ БЫЛО», КОТОРОГО ЕЩЕ НЕ БЫЛО

На первый взгляд про информационную войну нам известно все. Благо только за минувшие восемь лет над просторами необъятной родины отбушевало таких уже как минимум три. Первая имела место в 1997 году и называлась «Березовский и Гусинский против младореформаторов, или Битва за „Связьинвест“»; вторая – в 1998 году и называлась «Березовский и Гусинский против правительства Кириенко, или „Рельсовая война“»;[40]40
  В течение лета 1998 года телеканалы ОРТ и НТВ активно, согласованно и с привлечением многочисленных политических ньюсмейкеров (в частности, руководителей всех фракций Госдумы) внедряли в массовое сознание представление о неизбежности социального взрыва. Важным элементом информационной кампании было постоянное обсуждение темы «социального протеста шахтеров», принявшего формы «рельсовой войны» (перекрытие железных дорог) и «стучания касками по асфальту» (демонстрации в районе Горбатого мостика в районе Дома правительства РФ). Есть многочисленные свидетельства того, что по крайней мере часть этих протестных действий была оплачена и инсценирована. В целом кампания была направлена на свержение правительства во главе с Сергеем Кириенко и завершилась успехом после 17 августа 1998 года.


[Закрыть] третья прошла в 1999–2000 годах под названием «Семья Ельцина – Березовского против семьи Лужкова – Гусинского, или Прорыв окружения из окружения».

В основе всех трех информационных войн лежала одна и та же технология, опирающаяся на один и тот же общеизвестный факт: в России нет общественного мнения, а его место занимает макет общественного мнения, который показывают по телевизору. В результате обществу всякий раз удавалось всучить искусственно выстроенную информационную повестку дня, после чего «проигрывающей» стороне приходилось идти на навязанную битву с ветряными мельницами и получать смертельный удар в спину от владеющих информационной инициативой победителей.

Тлеющая «четвертая информационная», начавшаяся в 2000 году практически сразу же после объявления Владимиром Путиным его плана федеративной реформы, поначалу производила острое до тошноты впечатление «дежавю» («уже было»). И состав участников, и фактическое восстановление хорошо отработанной системы запуска интерпретаций и стереотипов по линии Гусинский – Березовский (ОРТ – «Эхо Москвы» – НТВ), и сходный накал «этической составляющей» (только на сей раз вместо «чубайсовского большевизма» под ударом «путинский чекизм»), и сходная степень цинизма ключевых «говорящих голов», демонстрирующих гибкость в мыслях необыкновенную и столь же необыкновенную способность имитировать общественное внимание к несуществующим проблемам и тем самым превращать их в проблемы существующие. Все это вместе взятое заставляло с замиранием сердца ожидать последствий: резкого изменения общественных настроений, «бучи» в парламентских фракциях, растерянности власти, подключения к процессу организованных представителей «творческой интеллигенции» и «обездоленного пролетариата». Попытку мобилизации интеллигентов сразу же предпринял Березовский, предложив акции ОРТ группе назначенных им же лидеров общественного мнения.

Однако с самого начала просматривалось существенное отличие, которое не позволило медиаконкистадорам сокрушить их врага Путина с такой же легкостью, как Кириенко или Чубайса, ни в ходе борьбы за свободу слова имени НТВ и ТВ-б, ни на волне поддержки «самой прозрачной компании» ЮКОС. Это отличие вносит в прогноз последствий «четвертой информационной» нечто принципиально новое и очень тревожное.

Дело в том, что фальсификация социальной катастрофы оказывается достаточно действенным инструментом информационно-политической борьбы в отсутствие собственно катастрофы, а также в отсутствие реального общественного мнения, имеющего собственную инерцию развития. Отсутствие общественного мнения – наиболее существенный результат, а может быть, и главная цель многолетнего умолчания о ключевых проблемах страны – стало причиной безграничной манипулируемости российского массового сознания, заменило на всей территории России политику и пропаганду специфической формой черного пиара. И как-то забылось, что немногим более десяти лет назад мы столкнулись с совершенно обратной ситуацией – ситуацией принципиальной невозможности управлять общественным мнением с помощью медиарычагов. А было это не далее как в 1989–1991 годах, когда Центральное телевидение СССР по всем двум своим каналам могло показывать Бориса Ельцина в каком угодно виде и с какими угодно комментариями, а 60–70 % телезрителей было на это глубоко наплевать.[41]41
  Летом 1990 года по первому каналу Центрального телевидения была продемонстрирована компрометирующая видеозапись выступления председателя Верховного Совета РСФСР Бориса Ельцина во время его визита в США, которая создавала впечатление о существенной неадекватности выступающего (одновременно в «Правде» была подробно пересказана статья из итальянской газеты «Република» о похождениях «пьяного Ельцина в Америке»). Однако общественное мнение практически единодушно сочло эту видеозапись «подделкой», а большая статья близкого в то время к Ельцину журналиста Павла Богданова в одной из центральных газет (Вощанов участвовал в поездке) не оставила камня на камне от «провокации союзного центра».


[Закрыть] Потому что в стране в тот момент существовало структурированное и независимое общественное мнение.

Судя по всему, сегодня новое независимое общественное мнение существует. Конечно, среди тех, кто нагнал Путину электоральный рейтинг выше 70 %, многие верят телевизору. Есть и другие – прежде всего представители интеллигенции, поддерживавшие в 2000 году Путина как «либерала», а теперь осознанно отвергающие «авторитарного чекиста». Но позволю себе со значительной долей уверенности предположить, что люди, проголосовавшие за Путина «конституционным большинством», не изменят своей принципиальной позиции (во всяком случае, пока) ни под каким медиавоздействием (разве что укрепятся в своей позиции, станут оценивать ее эмоциональнее). Кто эти люди?

Прежде всего это люди совершенно безучастные к прежним идеологическим разборкам по линии «демократы – коммунисты». Стихийные государственники (не обязательно сторонники жесткой авторитарной власти) и националисты (вовсе не обязательно нацисты, скорее, «самодеятельные» искатели национальной идеи). В общем, люди, чья политизированность датируется постъельцинским периодом, в каком-то плане совершенно «свежие», своего рода «табула раса», которую можно заполнить самыми разными содержательными подробностями. В принципе из них можно сделать «новых технократических либералов», способных стать организационно-политической опорой для цивилизованного и сильного российского государства. А можно – остервенелых «сознательных» участников факельных шествий, фанатеющих погромщиков. Все зависит от того, как дело пойдет. Единственное, чего с ними сделать нельзя, это убедить их в том, что президент Путин заслуживает всеобщего осуждения за его «гонения на свободу слова» в лице господ Березовского, Гусинского и Ходорковского…

И в этой ситуации новое «президентское большинство» оказывается в исключительно опасной социально-психологической позиции. С одной стороны, предводителям все более партизанской информационной войны сейчас выгодно одно: предъявить Путина и его режим российскому интеллигентскому и мировому общественному мнению в качестве режима опасного, авторитарного, в перспективе тоталитарного, заведомо антидемократического и антиинтеллектуального. Что нужно для этого делать? Всячески раздувать любые информационные свидетельства именно такого развития событий, цитировать любые высказывания Путина, которые можно обернуть против прессы и интеллигенции.

Как будет действовать такая активность на общественное мнение? Двояко. С одной стороны, она будет консолидировать «либеральную интеллигенцию», приучать ее к заранее объявленной диктатуре, нагнетать в ее среде эмоционально-этическое неприятие Путина, то есть генерировать вместо опасений и раздражения такие чувства, как презрение и ненависть – чувства, практически не поддающиеся быстрому «демонтажу». С другой стороны, эта активность будет консолидировать «пропутинскую группу», причем консолидировать ее на антиинтеллигентских и по совместительству антилиберальных позициях, а значит, делать и самих этих людей, и вынужденного опираться на них президента заложниками антиинтеллигентской идеологии.

Признаки этой исключительно опасной тенденции налицо. Один из объективно лучших, наиболее профессиональных медиа-проектов последнего пятнадцатилетия, радио «Эхо Москвы», консолидирует исключительно характерную аудиторию, объединяя всех тех, кого неспособны объединить ни Явлинский, ни Немцов, ни оба вместе взятые с Хакамадой вдобавок. «Эхо Москвы» имеет обыкновение проводить эфирное голосование по разным острым вопросам. Понятно, что данное голосование не репрезентативно, если говорить об обществе в целом. И даже если говорить о тех, кого можно считать «правым электоратом». «Правый электорат» – владельцы мобильных телефонов – за неделю до 14 марта 2004 года провели SMS-голосование. Проголосовали около 60 тысяч человек, Путин набрал около 60 %, Хакамада – свыше 20 %: вполне предсказуемый и логичный результат. Совсем другая картина на «Эхе». Летом 2003 года, после активизации «дела ЮКОСа», «Эхо» объявило виртуальные президентские выборы из двух кандидатов: Путина и Ходорковского. За Ходорковского проголосовало свыше 70 % из семи тысяч позвонивших (для стандартных опросов «Эха» это гигантская цифра, свидетельствующая об огромном внимании и остроте восприятия проблемы). Непосредственно в преддверии выборов был проведен еще один опрос, и голоса распределились так Путин – 20 %, не-Путин – 80 % (цифры привожу по памяти, но близко к тексту). Вот тут-то «право-левый загиб» нашей политической элиты и играет с обществом последнюю дурную шутку, потому что в результате ситуация приобретает такой характер, при котором в стране может не остаться ни одного человека, способного действовать не вразнос, а на успокоение ситуации: «левые» циники из пиаровских президентских структур вовсю примутся пугать столь же «левых» «правых либералов» ими же сооруженным пугалом народного бунта, а растерянный и раздраженный президент, окруженный неискушенными в политике и в социальной психологии ближайшими соратниками, окончательно махнет рукой на навязанные ему Анатолием Собчаком «демократические ценности», за которыми не будет в тот момент слышно ничего, кроме «березовско-гусинского» улюлюканья. Тем более что интенсивность, агрессивность и системность антипутинской пропаганды приобрели в последние два года масштабы, по существу дела не сравнимые ни с какими самыми злобными призывами коммунистов к «свержению преступного режима Ельцина». Режим Путина – под боем, под ударом полновесной, глубоко эшлонированной информационной войны. Она не сможет свергнуть Путина, но способна расшатать фундамент власти.

А потом перерасти в информационный, а затем и в самый обыкновенный фундаменталистский, каннибальский погром незаметно для ее изощренных участников. Горькая ирония судьбы состоит в том, что реальных оснований для этого нет никаких. Виртуальных – полно.

А ведь до берега, как казалось совсем недавно, в 2000 году – рукой подать! Несколько лет спокойного, относительно бесконфликтного социально-политического развития – и «пропутинское большинство» успело бы структурироваться, оформиться в качестве более определенного субъекта социально-политических отношений, интегрировать в себя достаточное количество активных и социально успешных представителей интеллектуального слоя общества, а главное, перестать быть именно «путинским», превратившись в зародыш кристаллизации подлинного среднего класса новой России. Тогда у цивилизованного будущего России появилась бы своя собственная инерция, своя устойчивость. Глыба «пирамиды власти» перевернулась бы с вершины на основание, и – самое главное – будущее страны «отвязалось» бы от персоналий и те или иные личные просчеты того или иного лидера раз и навсегда утратили бы свою пагубную «судьбоносность». А время медиакратии, время, когда судьба страны постоянно находится под угрозой информационно-политического коллапса, окончательно ушло бы в прошлое.

В ЗАЩИТУ ОГРАНИЧЕНИЙ СВОБОДЫ СЛОВА

Действительная свобода слова невозможна без ограничений – поскольку неотделима от ответственности, а значит, квалификационных требований к профессиональному уровню журналиста, а значит, системы проверки достоверности публикуемых сведений, а значит, влияния читателя, зрителя и слушателя на прибыльность медиабизнеса и уровень дохода журналиста. Все перечисленное и есть ограничения на свободу слова, ограничения естественные, исходящие прежде всего от самого журналиста. Имеет ли обрисованная нами ситуация какое-то отношение к реальной медиаситуации в России – во всяком случае, на протяжении первых 10 лет ее постсоветской истории? Конечно, нет.

Медиареальность России была достаточно точным отражением общей социально-экономической реальности страны – реальности атомизированной, дискретной, лишенной системы коммуникационных «сдержек и противовесов».

Цивилизованное, свободное общество упруго и устойчиво, потому что оно построено на балансе интересов: я хочу заработать на тебе больше денег, а ты хочешь, чтобы я оказал тебе побольше услуг. Российское постноменклатурное общество оказалось построено на балансе произволов. Очевидно, что в упругом, свободно-ответственном обществе мы все время существуем в мире ограничений и взаимоограничений – в частности, именно поэтому я, желая заработать на тебе, не захочу забрать у тебя все, потому что знаю пределы возможностей и хочу сотрудничать с тобой долго. В обществе произвольном возможно все, что угодно, и единственной преградой произволу оказывается другой произвол – столь же жестокий и бессмысленный.

…Как уже было сказано, свобода печати в России кончилась в 1996 году – ближе к осени. Потом началось время произвола печати. Профессиональное журналистское сообщество еще в 1993 году выступило с так называемой московской хартией, в которой, прикрывшись хорошими общедемократическими словами, по существу дела провозгласило правовую и этическую неприкосновенность журналиста, то есть продекларировало принципиальную безответственность журналистского труда.

К 1999 году журналистская корпорация в России дошла до плачевного состояния. Под именем свободы слова в обществе воцарилась медиакратическая диктатура – бесконтрольная и безнаказанная власть некомпетентных, безответственных, манипулируемых паникеров. В сердцевину журналистской профессии вошла примитивная, бессодержательная сенсационность: очень скоро службы по связям с общественностью крупных бизнес-структур стали осознавать, что их функции скорее можно назвать функциями служб по предотвращению случайных связей с недобросовестными журналистами. Бизнесмены суеверно шарахались от журналистов – «ради красного словца» они могли оказаться способны на совершенно беззлобную, может быть, неосознанную диффамацию, которая сорвет крупный проект и приведет к огромным потерям, зато заметка будет написана бойко. Что уж тут говорить о трагедиях и катастрофах – после них становилось особенно явно видно, что медиа начисто утратили функцию социального медиатора, стабилизатора общественных настроений, средства массовой коммуникации, оставшись лишь контуром положительной обратной связи, способом неограниченного усиления любого возмущающего воздействия, то есть элементом нестабильности, встроенным источником катастрофы.

Истерика «в защиту свободы слова без ограничений», особенно откровенно выглядящая кампанией за беспредельный произвол СМИ в устах ее главных инициаторов из прежней медиакратической камарильи, тем не менее ничуть не снижает своей бессодержательностью степени тревоги за судьбу свободы слова в России. Потому что если против ограничений свободы слова бороться бесполезно и никому не нужно, то в случае с произволом СМИ ситуация иная. Являясь неотъемлемым звеном общей системы взаимодействия произволов и насилий, «медиакратия» оказывается встроенной в систему «управления» со стороны общества и государства, основанную на том же самом произволе. Выступления Сергея Доренко – в том числе и непосредственно в его «авторской программе» (причем как в 1999, так и в 2000 годах) – подлежали несомненному «ограничению» с точки зрения принципов цивилизованной журналистской этики и норм закона. Однако Доренко не был наказан за нарушение этических или юридических норм. Его программа не была снята с эфира по результатам компетентного расследования и в соответствии с законом и корпоративными правилами ОРТ. Она была произвольно пресечена властью.

За всеми новациями в законодательстве о СМИ, которые вносились и вносятся в период правления Путина, помимо нравящихся или не нравящихся, но вполне правовых ограничений свободы слова, просматривается угроза новой государственной санкции на произвол. Потому что запрет давать эфир террористам – это одно. А вот запрет давать информацию, «оправдывающую противодействие террористам», – это совсем другое. Потому что решать, что это противодействие оправдывает, а что – нет (например, информация о зверском преступлении, за которое судят полковника Российской армии – она оправдывает – морально – противодействие контртеррористической операции или нет?), будет не суд. А ближайший гаишник (или вахтер, или сержант). Закон о расстреле за переход улицы на красный свет – это очень жестокий закон. Но если уж избранные народом законодатели его приняли, то народ имеет возможность сам выбирать – то ли срочно переизбирать законодателей, то ли не переходить на красный свет. А вот закон о штрафе за нехорошее поведение такого выбора народу не оставляет. Он оставляет этот народ на произвол ближайшей держиморды, решающей, является поведение нехорошим или, напротив, не является…

И вот здесь мы сталкиваемся с очень опасной штукой. Потому что свобода и ее ограничения способствуют гармонизации общественных отношений и, действуя в совокупности, обеспечивают снижение градуса общественного напряжения, успокаивают социум, стабилизируют его. Последние пять лет, омраченные множеством рецидивов властного самодурства, стали в целом годами ограничений свободы слова. Утратив произвольно узурпированную власть, самозахваченное право формировать политическую повестку дня, СМИ постепенно, отругиваясь и отплевываясь, незаметно для себя стали более ответственными, более гуманными, более профессиональными. Здесь вовсе не имеются в виду сервильность или зашоренность официоза – имеются в виду яркие – особенно на фоне официоза – медиауспехи последнего времени: такие как деятельность издательского дома «Афиша», как захват позиций новыми нескандальными брендами (например, «Газетой» и «Ведомостями»),

Но атмосфера взаимного произвола власти и медиа носит самоподдерживающийся характер, формирует опасный резонанс. Так, дни Беслана и «Норд-Оста», срезонировав на журналистских стереотипах, естественно вызвав мучительное, воспаленное медиасопереживание трагедии, и в том и в другом случае спустили курок попытки медиакратического реванша. В течение нескольких дней после трагедий были развернуты уже позабытые механизмы вранья и грубого передергивания, вновь телеэкраны захватили прежние говорящие головы, навязывающие обществу хорошо простроенную (а часто – проплаченную) повестку дня. Гнусный танец на костях жертв, который сплясал хэллоуиновской ночью 2002 года Иван Рыбкин,[42]42
  В своем интервью, переданном из-за границы, Рыбкин уделил основное внимание вопросу о том, «почему в эти дни мы не видели и не слышали пресловутых „питерских“» – имелось в виду что соратники Путина Грызлов и Патрушев не комментировали ситуацию публично.


[Закрыть] стал первым, но очень знаковым случаем возвращения технологий 1998 года – методов медийно-рельсовой войны, не отягощенных ни совестью, ни состраданием, ни элементарным следованием фактам. Методов, доведенных до пределов цинизма (даже по меркам российского PR-сообщества) в 2005 году в рамках системного и технологичного «бесланского проекта» группы «околодемократических» политтехнологов.

Это очень опасно и очень важно. Важно, что судьбы сотен людей, кровь, смерть, политика и власть вновь становятся объектом медиапланирования, что закулисные манипуляторы в очередной попытке вернуть утраченное тянутся к кнопке запала новой гражданской информационной войны.

Важно и другое. То, что попытка медиакратического реванша активизирует сторонников произвольного пресечения произвола из властных структур. Практика же произвольного пресечения произвола ведет исключительно к одному результату – к эскалации произвола, к интенсификации напряженности, к опасному раскачиванию общества.