Текст книги "Иерархия Неба и Земли. Часть I. Новая схема человека во Вселенной"

Сэр Томас Браун говорит: «Мир, который я вижу, – я сам; я смотрю на Микрокосм своего тела… Те, кто смотрит на мою внешность, внимательно рассматривая только мое состояние, ошибаются в оценке моего Роста; так как я выше плеч Атланта. Земля является точкой не только по отношению к Небесам над нами, но также и по отношению к той божественной части внутри нас»[63]63
  Religio Medici, II. xi.


[Закрыть]. Говорить – одно дело, а знать – совсем другое. Осознание не приходит по требованию. Тем временем я, по крайней мере, могу дорисовать некоторые детали этого наброска своего портрета. Я начну с вида из центра на область. Что предстает перед моим взором?

Вижу ли я предметы там, где они находятся или же тут, где нахожусь я? Наша речь, верная опыту, даёт подсказку: отсюда я различаю их там.

Я вижу мир – многообразный, запутанный, в беспорядке перемен. В этом изобилии материала я выделяю отдельные относительно постоянные объекты, которые я сортирую – деревья и дома, звезды и люди, и так далее. Эти объекты можно расположить по порядку по-разному. Но меня в настоящий момент интересует порядок согласно их глубине. Каким-то образом (каким именно, еще предстоит понять) я могу сортировать предметы согласно тому, что я называю их удаленностью от меня здесь, в центре. Таким образом, я отправляю определенное белесое пятнышко на расстояние двенадцати дюймов и называю его своей рукой, другое – на расстояние восемнадцати дюймов и называю его чернильницей, еще одно – на расстояние мили и называю его облаком. Сегодня вечером я, наверное, отправлю большое число белесых пятнышек на расстояния много миллионов миль. В каждом случае представленная вещь какой-то почти непреодолимой силой выталкивается в то место в космосе, которое, я считаю, оно и должно занимать. И очевидно, что характер объекта влияет на длину пути. Все, отправленное на расстояние, измеряемое миллиардами или триллионами миль – это звезда или нечто на нее похожее; все, отправленное на расстояние, измеряемое миллионами миль, я называю частью солнечной системы. Если человек представляется мне как человек, он должен соблюдать дистанцию – быть ни слишком близко, ни слишком далеко. Если он подходит ко мне ближе, чем на ярд или два, он превращается в голову или руку; еще ближе (при условии, что у меня есть все необходимое оборудование) – и он превращается в сообщество живых существ, которые я называю клетками. Затем, как уверяет меня наука, он превращается в молекулы, атомы и электроны. В конце концов, от объекта мало что остается (если вообще что-нибудь остается), и если я вновь захочу обнаружить человека, я должен буду отойти от него на какое-то расстояние. Даже ио ту сторону Зазеркалья наступает момент, когда, чтобы добраться до Красной Королевы, Алисе нужно идти в противоположную сторону.

Я «заключен в скорлупу», и вместе с тем я «властелин безграничного пространства». Эта вселенная клеток и людей, планет, звезд и спиральных туманностей сосредоточена здесь, в сердцевине, и вместе с тем разбросана по всем направлениям[64]64
  См. Бергсон, Материя и память, с. 127: «Рефлективное восприятие – это цепочка, в которой все элементы, включая и сам воспринимаемый объект, удерживают друг друга в состоянии обоюдного напряжения, как в электрической цепи, так что никакое возбуждение, зародившееся в объекте, не может по дороге остановиться и оставаться в глубинах ума: оно должно всегда находить дорогу обратно, к объекту, с которого оно начиналось».


[Закрыть]. Получается, что я могу, не совершая грубых ошибок, поместить все это туда, где ему место. (Я могу ошибаться в деталях, но не до такой степени, чтобы предположить, что звезды наклеены на оконное стекло или что вершины деревьев дотягиваются до луны). Мои гости – разношерстная компания – не хотят больше оставаться. Провожать ли мне их до дома, чтобы мои границы включали все их пункты назначений до самой дальней видимой туманности? Или мне оставаться здесь, просто попрощавшись, удостоверившись, что их ярлыки как следует прикреплены? Еще слишком рано, чтобы пытаться дать точный ответ на эти вопросы. Но, по крайней мере, можно сказать, что существует система зон или поясов, содержащих домашние адреса существ, которых я здесь развлекаю – с центром в том месте, которое я считаю «здесь»; и что классовые различия моих гостей соответствуют разнице в месте их проживания. Те, кто на более высоком уровне, живут на внешних окраинах вселенной. Если вы – звезда, то вам место в моем звездном поясе, и больше нигде. Если вы – человек, то вам нельзя уходить далеко. Нет никакого противоправного вторжения на чужую территорию, никакого карабканья вверх по социальной лестнице[65]65
  См. учение св. Бонавентуры: «Чем создание более сильное, тем больше создаваемые им действия по своей природе отделены друг от друга и тем больше оно в состоянии установить определенное взаимодействие, порядок и гармонию между столь разными вещами». (Жильсон, Философия св. Бонавентуры, с. 201). Различение Аристотелем небесной и земной материи основано (несмотря на Галилея и современную физику) на фактах: небесные объекты отдалены или они не являются небесными, и будучи отдаленными, у них совсем другие характеристики, нежели у всех земных объектов.


[Закрыть].

И Траэрн пишет в Сотницах медитаций, II. 78: «И никто бы не поверил, что она (ваша душа) присутствует во всем, если бы не было других объектов. Ваши мысли и склонности не видны, но их присутствие определяется их объектами, которые их освещают. Они с ними присутствуют и создают вокруг них активность».

Из всех сфер или областей, центром которых я являюсь, есть одна, к которой я проявляю живой интерес – это сфера людей. Если я не провожаю до дома звезды, то, по крайней мере, я провожаю людей до их пункта назначения, так как когда я дойду дотуда, то смогу развернуться и разделить их видение меня. В этой человеческой сфере я свободен – благодаря моей способности попадать в дома ее обитателей. Что касается других сфер, ничто, кроме скудности воображения, не может помешать мне обосноваться в них и наблюдать за собой и за миром в целом, с их соответствующих точек зрения. Однако по большей части я наслаждаюсь компанией моих нечеловеческих гостей, не осведомляясь о подробностях их семейной жизни. Мое дело – предоставить им здесь жилье. Ия – сама покладистость. Моя жизнь – та жизнь, которую они проживают во мне. Уберите этих гостей, и я исчезну; измените наименее значительного из них, и я изменюсь. Мерцание переменчивой звезды – это колебание во мне. Я стал другим благодаря облаку, которое сейчас проплывает мимо моего окна. Ведь облако белое, быстрое или красивое не само по себе, а во мне. Быть прекрасным – значит делать прекрасным. Разве я не владею звездами, которые становятся звездообразными внутри меня, здесь? Может ли картина, лицо, стихотворение, симфония, вселенная прийти к самим себе любым иным путем – так, как они приходят ко мне? Без подобного места проживания, или дома вдали от дома, они сводятся к нулю. Действительно, я забываю, в чем мое богатство, и как оно неисчерпаемо, и как я беден за исключением этих богатств, которыми меня так щедро осыпают со стороны.

Они мои, чтобы ими наслаждаться, и в какой-то степени мои, чтобы ими пользоваться. По-видимому, я обладаю некоей любопытной властью над объектами, которые вмещаю. Я могу сделать так, чтобы тот или иной из них стал ясно и четко существовать, и сделать так, чтобы остальные были преданы забвению. Я могу их всех на время уничтожить. Над некоторыми из них я, по-видимому, обладаю точным и тщательным контролем. Например, в данный момент я вызываю очень сложные движения в объекте в форме листа, большой розовой лапчатке на конце сгибающейся ветки, произрастающей из центрального ствола – я, конечно, говорю, что «двигаю своей рукой», но это просто мой способ обманывать себя, будто я знаю, что происходит на самом деле. И та же моя загадочная сила распространяется и на другие, более отдаленные уголки света (особенно если у меня есть деньги, которые я хочу потратить), так что я могу двигать ими так же, как я двигаю своими ближайшими ветками (по крайней мере, так кажется – наверное, не стоит отметать возможность того, что я просто молча соглашаюсь с тем, что происходит).

Даже шахматист следует правилам, которые во многом похожи. Можно сказать, что шахматная фигура находится там, где она действует. В своей области она находится в квадратах, которые охватывает; а в центре, в своем собственном квадрате, она становится домом для других фигур. Таким образом, белый конь в клетке А охватывает круг из восьми квадратов, один из которых – квадрат В, на котором находится черный конь. В результате, области коней накладываются друг на друга таким образом, что фигуры меняются местами – прямо как у живых людей. Шахматы – упражнение в двойном местонахождении. Я считаю, что его привлекательность – в его онтологическом характере. Это схематичная версия универсальной конституции всех вещей. В конце концов, фраза Алисы «Весь этот мир – шахматы… Это одна большая-пребольшая партия» – очень разумная бессмыслица.

Бессмысленно здравому смыслу указывать на то, что эти мои конечности – важные составляющие моей картины, уникально постоянные, уникально послушные, уникально чувствительные. Та грань, которую я провожу между своим телом и миром – не более чем удобная выдумка[66]66
  Целостность тела и его окружения будет подробно обсуждаться в дальнейших главах, но, быть может, я должен здесь сказать, что в каком-то смысле такой непрерывности не существует. Мое действие по выявлению конечности – это ампутация: на самом деле воспринимаемое тело в данное время является его окружением. То, про что Джон Уэббер пишет «тот любопытный инструмент, ваша белая рука», должно перестать быть чем-либо в этом роде, прежде чем сможет стать по-настоящему вашим.


[Закрыть], так как меня скорее будут мучить проблемы с моим имуществом, чем с какими-либо частями моей плоти; я больше контролирую свою собаку, чем собственное кровообращение; мой город – более постоянный орган моей жизни, нежели моя рука. Не существует такого веского критерия, согласно которому мое тело можно вычеркнуть из моего мира. Таким образом, если, рассматривая вид из центра, у меня вообще есть тело, то это тело распространяется на бесконечное расстояние во всех направлениях, включая все то, от чего я завишу, и все то, на что я могу повлиять. В одном из его аспектов, мир для меня – набор веток, или конечностей, растущих из безголового ствола; конечности, которые все больше немеют и все больше выходят из-под моего сознательного контроля по мере того, как они исчезают вдали.

Подпись на рис. (сверху вниз):

Солнечная система

Земля

Город

Человек

Орган

Область

Безусловно, у меня странное тело. И, наверное, самое странное – в том, как все его конечности сходятся в центре, и вместе с тем они очень легко выдвигаются. Это большое безголовое тело все собрано в том месте, где должна была быть голова, и вместе с тем оно простирается на каждую часть космоса. Все оно принадлежит мне, и вместе с тем я от него всего отказываюсь. Все оно здесь, и все оно – там.

Здравый смысл говорит мне, что этот автопортрет странный только потому, что я стою лицом не в ту сторону, и что, повернувшись и посмотрев в сторону центра, я увижу, что я на самом деле вовсе не такой загадочный и необычный, а самый обыкновенный человек. И (продолжает здравый смысл) именно потому, что я считаю этот трезвый вид себя – вид вовнутрь – истинным, я и нахожусь так сильно вовне, рассматривая себя глазами своего наблюдателя. Вид вовне – случайный, не имеет отношения к моей природе и вечно меняется – в одну секунду я вмещаю в себя галактику, в следующую – пылинку, тогда как вид вовнутрь – постоянный. Он один верно меня характеризует, он показательный, имеет практическую ценность. По нему меня и знают. Разглядываю ли я слона или мышь, звезду или атом – для моего портного нет никакой разницы. Филателисты не носят шляпы на размер меньше, чем астрономы. Короче говоря, согласно здравому смыслу, это вид вовне случайный, а вид вовнутрь и есть моя суть.

«Совершенный человек, – говорил У Чжэнь, – взмывает ввысь к голубому небу или ныряет вниз к желтым ручьям… не меняясь в лице» (Жиль, Размышления китайского мистика, с. 58). Однако я добавлю, что это так только для наблюдателя, по отношению к которому У Чжэнь является неподвижным.

В самых общих словах, принцип относительности означает, что одна вещь (или событие, или система) имеет столько аспектов, сколько наблюдателей, и что каждый аспект, как бы он ни отличался от остальных, является частью правды об этой вещи. Физика не может игнорировать субъект, для которого существует объект, и «объект сам по себе безотносительно наблюдателя» – бессмысленная фраза.

Но действительно ли я всегда выгляжу более или менее одинаково для внешнего наблюдателя? Является ли вид на центр практически постоянным? Давайте я приглашу очень эффективного свидетеля. Вот я сижу за своим письменным столом и пишу. Он двигается по комнате. Каждое его положение выявляет меня в новом свете: вид спереди, сбоку и сзади сильно отличаются между собой, не говоря уже о виде с потолка и с ковра. Какой из них истинный, и согласно каким критериям?

Проблема не сложная, объясняет здравый смысл. Наблюдателю нужно просто совместить все его виды меня в единый портрет. Я есть то, чем кажусь с каждой точки зрения.

В таком случае мой наблюдатель волен дополнять свои точки зрения, перемещаясь как ему угодно – при условии, что он не отрывает взгляда с этого места. Итак, в этот раз, вместо того чтобы двигаться вокруг меня, он удаляется от меня. Он выходит в окно в сад и на улицу, в мир. Что он теперь обо мне думает?

Я уменьшаюсь. Я теряю свою форму и цвет. Я превращаюсь в дом, затем в улицу домов, затем в пригород, а затем в город. У моего наблюдателя неограниченные возможности для путешествия. Вскоре я предстаю в виде Англии, затем в виде Земли, и со временем – в виде звезды – той развитой звезды, известной как солнечная система, или как Солнце со всеми его планетами. Если он продолжает двигаться, я становлюсь галактикой, нашей собственной островной вселенной, которая, в свою очередь, уменьшается до световой точки в космосе, и, быть может, и вовсе исчезает.

«Из всех визуальных величин каждого известного объекта мы выбрали один в качестве «настоящего» и заставили все другие служить в качестве его признаков. Эта истинная величина определяется… практическими интересами». (Уильям Джеймс, Основания психологии, с. 344). Во многом это верно и по отношению к «настоящей» форме объекта, и к многочисленным другим формам, которые мы принимаем решение рассматривать как менее настоящие или ненастоящие.

Какой бы дополнительный смысл ни вкладывали в следующую детскую песенку анонимного автора (из антологии Уолтера де ла Мэра «Иди сюда»), она с несравненным очарованием представляет опыт «приближающегося наблюдателя», который в своей цели – центре – находит пустоту: но пустоту, которая оказывается вместилищем для прекрасного предмета:

 
«Вот ключ от Королевства:
В том Королевстве есть город;
В том городе есть район;
В том районе есть улица;
На той улице есть переулок;
На том переулке есть двор;
На том дворе есть дом;
В том доме есть комната;
В той комнате есть пустая кровать;
А на той кровати – корзина —
Корзина ароматных цветов:
Цветов, цветов;
Корзина ароматных цветов.
И об «удаляющемся наблюдателе»:
«Цветы в корзине;
Корзина на кровати;
Кровать в комнате;
Комната в доме;
Дом во дворе с сорняками;
Двор в переулке;
Переулок на широкой улице;
Улица в большом районе;
Район в городе;
Город в Королевстве —
Вот ключ от Королевства.
Ключ от Королевства.
 

Сравните с хорошо известной детской песенкой о грецком орешке, которая начинается словами:

 
«Жил-был маленький зеленый домик,
И в маленьком зеленом домике
Жил-был маленький коричневый домик…»
 

См. также «Песнь о маленьком городке» Уилфреда Роуленда Чайльда в Оксфордской книге мистической поэзии и Чхандогья Упанишаду, VIII. i.l.

Здравый смысл возражает, что это никуда не годится и что единственные истинные аспекты меня – это те, что находятся близко – и чем ближе, тем лучше. Наш язык правильно передаёт эту мысль: для того чтобы добраться до истины, ваш самоанализ должен быть глубоким, по-настоящему проницательным, вы должны проникнуть внутрь предмета.

Мой наблюдатель понял намек. Вместо того чтобы ходить вокруг меня или удаляться от меня, он приближается. Что он видит на этот раз? Сначала я теряю свои конечности, затем свое туловище. Осталась одна моя голова. Для него я теперь голова без тела, так же как для себя я тело без головы. Я становлюсь глазом или участком кожи. С этого момента он обзаводится инструментами, которые позволяют ему четко видеть меня с расстояния нескольких дюймов и даже нескольких долей дюйма. Таким образом, оснащенный для своей задачи, он продолжает подходить все ближе, и со временем заявляет, что я превратился в нескольких весьма примитивных существ, затем в одно такое существо. Картинка становится все более трудноразличимой, и моему наблюдателю приходится дополнять скудную информацию, поступающую от органов чувств, теоретическими конструкциями. Теперь он рассказывает о молекулах, об атомах и электронах. На самом деле (объясняет он) я являюсь не конечностями, не клетками, не даже молекулами, а чем-то неуловимым и неописуемым – по крайней мере, на словах. Наконец мой наблюдатель «устанавливает контакт», и меня вообще становится не видно. Я исчез. Как тот изобретательный таракан, который убежал от черепахи, спрятавшись в панцире своего врага, мой наблюдатель покидает мое присутствие, направляясь в самый его центр, в единственное место во вселенной, где оно отсутствует.

– Пойду-ка я к ней навстречу, – сказала Алиса…

– Навстречу? – переспросила Роза. – Так ты ее никогда не встретишь! Я бы тебе посоветовала идти в обратную сторону!

– Какая чепуха! – подумала Алиса.

Впрочем, вслух она ничего не сказала и направилась прямо к Королеве. К своему удивлению, она тут же потеряла ее из виду…[67]67
  Перевод Б. Заходера.


[Закрыть]

Удаляется ли мой наблюдатель или приближается, последствия очень похожи. Я превращаюсь в ряд объектов, которые как нельзя больше отличаются от той версии меня, которую представил здравый смысл, и мне приходит конец, я превращаюсь в ничто, в пустоту.

Согласно здравому смыслу, этот перемещающийся наблюдатель такой же неудовлетворительный, как и Контролер из «Алисы в Зазеркалье», который «рассматривал Алису сначала в телескоп, затем в микроскоп, а затем в оперный бинокль. Наконец он сказал: „Ты едешь не в ту сторону“, закрыл окно и ушел». Не так надлежит серьезно анализировать кого бы то ни было. Когда мой наблюдатель рассматривает мои клетки или молекулы или, с другой стороны, мою страну или планету, он перестает видеть меня: он покинул мое присутствие. Я исчез. Меня вытеснили, а сам факт вытеснения чем-либо решительно не означает, с точки зрения здравого смысла, воплощения в это «что-то».

Но обратите внимание на метод здравого смысла. Заранее решив, что я не могу превратиться в что-либо иное, а затем пронаблюдав именно такую трансформацию, здравый смысл настаивает, что это нечто иное не может быть мною – так как, разумеется, я не могу превратиться в что-либо иное! В любом случае, действительно ли я заменен моими городом, планетой и солнечной системой, если я все еще нахожусь в их центре и если бесчисленные центробежные и центростремительные процессы объединяют и поддерживают целое? Можно с тем же успехом спорить, что желудь не может стать дубом, так как дуб – совсем другого рода предмет, который может лишь заменить желудь. Или можно с тем же успехом сказать, что, так как два наблюдателя абсолютно по-разному расценивают мою скорость на извилистой дороге, они, должно быть, наблюдают за двумя разными автомобилистами. На самом деле они оба правы, и истина объединяет их показания. Трудность не в том, что мой здравый смысл слишком тупой, чтобы уловить суть этого, а в том, что он слишком умный. Он не желает смириться перед фактами и воспринимать их как данность. Вид меня, превращающегося в город, в планету, в звезду, во вселенную, невозможен, только если я заранее для себя решил, что это невозможно. Если бы здравый смысл мог найти во мне что-нибудь неизменное, какой-нибудь четко определенный предмет, которым я являюсь, раз и навсегда, тогда, действительно, все было бы иначе. Но дело в том, что я не тот человек, которым был секунду назад, я не одинаковый при красном и при синем свете, я не одинаковый для одного и того же человека в разное время, я не одинаковый для двух разных людей в одно и то же время. В каком смысле можно утверждать, что взрослый человек когда-то был младенцем? Уверен ли я, что тот, кто встает утром – тот же самый, кто во сне ездил в Китай, и что оба они идентичны с зародышем тридцатидевятилетней давности? Если быть тщательным в этом вопросе самоотождествления, так давайте я буду по-настоящему тщательным и признаю, что перемены – моя суть и что это чистой воды предубеждения – заранее определять, скольким же переменам дозволено во мне состояться, прежде чем я исчезну[68]68
  Проблема очень древняя. См. Платон, Симпозиум, 207–208, об изменчивости всех временных вещей и в особенности человека, который, хотя и считается одним и тем же человеком, каждый день является новым существом: он постоянно меняется и телом, и умом, вечно распадаясь и заново обновляясь.


[Закрыть]

Когда я нахожусь в пункте (а), для наблюдателя А моя скорость равна 30 милям в час, а для В она равна нулю. Когда я прибуду в пункт (b), их показания поменяются местами.

Изменчивость наблюдаемого объекта хорошо показана в «Алкифроне» (IV) Беркли: «Эфранор: Скажи, Алкифрон, ты можешь разглядеть двери, окно и стены с бойницами вон того замка? Алкифрон: Не могу. С этого расстояния он кажется всего лишь маленькой круглой башней.

Эф.: Однако, я, который был в нем, знаю, что это не маленькая круглая башня, а большое квадратное здание со стенами, с бойницами и башнями, которое, по-видимому, ты не можешь разглядеть.

Алк.: Какой вывод ты из этого делаешь?

Эф.: Я делаю вывод, что тот объект, который ты отчетливо видишь, не является тем, что находится на расстоянии некоторых миль отсюда.

Алк.: Почему же так?

Эф.: Потому, что нечто маленькое и круглое – это что-то одно, а нечто большое и квадратное – совсем другое».

Все еще не убежденный, здравый смысл приводит еще один довод: посмотрите на поведение наблюдателя. Он не довольствуется лишь ролью наблюдателя. Он действует, создавая расстояние между собой и своим объектом. Затем он ошибочно приписывает объекту последствия своего собственного действия.

Этот аргумент также не пройдет. Если мой наблюдатель может двигаться вокруг меня, чтобы обнаружить, чем я являюсь, почему он также не может удаляться от меня или приближаться ко мне с той же целью? К тому же он совершенно оправданно мог бы предположить, что он неподвижен и что это я удаляюсь от него или приближаюсь к нему. Я, со своей стороны, также имею право на мнение, что это я неподвижен и что это он движется. На самом деле между нами не нужно выбирать: мы оба правы. И, в любом случае, что же такое создание расстояния между собой и другим, как не наблюдение в этом «другом» определенных изменений? Что это за расстояние, о котором здравый смысл так уверен, что оно чем-то является? Мой наблюдатель его не улавливает. Он видит только меня, и я так же открыт для его рассмотрения на расстоянии тридцати миллионов миль, как и на расстоянии тридцати дюймов. Как будто ничто не встает между нами. Для чего-то, что разделяет наблюдателя и объект наблюдения, расстояние является чем-то необычайно скромным и ненавязчивым. Но мой наблюдатель не размышляет о столь эфемерных вещах. В чем он уверен – так это в том, что сначала был человек, затем – ряд удивительных метаморфоз, и в конце – ничто.

Мой удаляющийся наблюдатель вполне мог бы воспользоваться изречением Уайтхеда: «Время-пространство – не что иное, как система объединения скоплений чего-либо в союзы». (Наука и современный мир, IV).

Профессор Г. Г. Прайс считает, что мы вряд ли можем относиться к Пространству так, как если бы оно было объектом или субстанцией – «правда наверняка в том (парадоксально выражаясь), что Пространства не существует, есть лишь объекты в пространстве». (Perception, с. 109).

«Пустое пространство – пространство без какого-либо качества (визуального или осязаемого), которое само по себе является более чем пространственным – нереальная абстракция. Про него нельзя сказать, что оно существует». (Ф. Г.Брэдли, Внешность и реальность, с. 38).

Поле обозрения наблюдателя

А-А представляет собой ту часть солнечной системы, которая (согласно здравому смыслу) мною не является.

В-В представляет собой те мои молекулы и атомы, которые упускаются при рассмотрении с более близкого расстояния.

Здравый смысл, сдерживаемый наукой, не может окончательно отвергнуть представление обо мне наблюдателя. По крайней мере, для вида с близкого расстояния допускается некоторая обоснованность. Например, неопровержимо, что я являюсь атомами. Зачем же тогда отвергать вид с большого расстояния и опровергать, что я являюсь солнечной системой? У атомов и солнечных систем есть очень много общего, и они одинаково непохожи на общепринятое представление о том, чем я являюсь. Наверняка неразумно принимать одну версию и отвергать другую. Конечно, здравый смысл ответит, что солнечная система содержит так много того, что мною не является. Мой наблюдатель может захотеть ответить, что атом исключает так много того, чем я являюсь, и что грех упущения такой же тяжкий, как и его противоположность. Но это означало бы попасться в ловушку, которую здравый смысл постоянно ставит сам себе: это означало бы позволить предвзятому представлению о том, что я есть на самом деле, встать между наблюдателем и мной, его объектом. Пока же его заключение таково – я не человек, который больше, чем атомы и меньше, чем солнечная система, но, каким-то странным, еще не изведанным образом, одновременно являюсь и атомами, и человеком, и солнечной системой, и много чем еще[69]69
  Сравнить:. А.Н. Уайтхед, Принципы естественных знаний, 61.9: «Наш опыт очевидного мира и есть сама природа». И из Концепции природы, с. 185: «Природа является не чем иным, как высвобождением самосознания». Уайтхед преданно принимает данность как то, что, несомненно, существует на самом деле.


[Закрыть].

Человек представляет собой частичный вид чего-то большего, и способ обнаружить это нечто большее – занимать все новые положения. Здравый смысл уже принимает этот принцип, заявляя, что я являюсь нечто большим, нежели видом спереди или видом сзади. Кто скажет, что именно это место, а не то место во вселенной подходит на роль наблюдательной площадки для исследования моей природы?

Но, говорит здравый смысл, если все вещи на самом деле являются тем, чем кажутся для каждого из их наблюдателей, и ничто не имеет какой-то один статус, тогда есть опасность того, что вся индивидуальность, все отличительные черты исчезнут во вселенском тумане различных мнений.

С.Г. Ричардсон (правильно С.А. – Прим. пер.) в Духовном плюрализме, с. 100, обсуждает вопрос того, можно ли объект определить как сумму всех своих внешностей или только некоторых из них.

Наши знания о внешнем мире (III) Бертрана Рассела – одна из самых важных из множества работ на эту тему.

Начиная с Исследования философии сэра Уильяма Гамильтона Мила, феноменалисты определяли объект как систему или «семейство» областной чувственной информации (реальной или проверенной на себе с одной стороны, и возможной – с другой) и отказались оттвердого ядра, или центрального физического объекта (см. Ч.Д. Броуд, Научная мысль). Моя единственная критика заключается в том, что феноменалисты недостаточно далеко продвигают собственные методы. «Семейство» гораздо больше, чем они себе его представляют; его члены разбросаны по гораздо большей территории, а их статус более разнообразен. Нельзя выбрать небольшую часть этой организации космических масштабов и обращаться к ней как к целому.

Я отвечу, что, во-первых, различия, замеченные различными «областными» наблюдателями, не только не являются случайными или хаотичными – они и есть сама архитектоника природы, основной структурный принцип вселенной. Во-вторых, хотя это и правда, что существуют две точки наблюдения, где каждый объект полностью теряет свою отдельность, или индивидуальность (я говорю о самом близком и самом дальнем наблюдательных пунктах, о границах наблюдателя), именно точки наблюдения посередине играют важнейшую роль. Опыт удаляющегося или приближающегося наблюдателя полон различных возможностей (в рамках системы областей), несмотря на то что в самом начале и в самом конце он непременно найдет то, что находят все наблюдатели всех объектов. Каждый конечный объект следует по уникальному пути от центра к области, и именно этот долгий путь наблюдений и устанавливает индивидуальность объекта. Но если меня спросят, почему вид с одной тропы так отличается от вида с другой, мне придется признать собственное невежество. Вид нужно принимать с естественным благочестием. Почему с тропы из одного центра виден камень, из другого – дерево, из третьего – человек, пока все три не сольются в планету, я не знаю. Я знаю, что у каждого центра есть своя система областей (частично разделяемая с другими центрами и частично – его собственная), придерживающаяся общей и упорядоченной географии, и что ни одну особенность, обнаруженную в этих областях, нельзя отнести просто к какой-то особенности центра. Центр сам по себе лишен особенностей.