Текст книги "Мир позавчера. Чему нас могут научить люди, до сих пор живущие в каменном веке"

Еще одно важное различие между войнами, которые ведут племена и государства (после уже рассмотренного различия между тотальными и ограниченными военными действиями), заключается в том, насколько легко заканчивается война и заключается и поддерживается мир. Как видно на примере войны дани, описанной в главе 3, составной частью войн малочисленных народностей часто являются цепочки убийств из мести. Смерть кого-то на стороне А требует, чтобы эта сторона отомстила, убив кого-то на стороне В, представители которой теперь в свою очередь жаждут мести. Такие цепочки заканчиваются, только когда одна сторона полностью уничтожена или изгнана или когда обе стороны лишаются сил, претерпев много смертей и не предвидя возможности уничтожить или изгнать противника. Хотя сходные соображения применимы к окончанию войны между государствами, страны и большие вождества вступают в войну с гораздо более ограниченными целями, чем группы и племена: максимум, к чему они могут стремиться, – это завоевать всю территорию врага.

Однако племени гораздо труднее, чем государству (и большому централизованному вождеству), достичь решения об окончании военных действий и приступить к переговорам о перемирии с врагом, потому что государство располагает централизованным органом, принимающим решения, и профессиональными переговорщиками, в то время как у племени нет обладающего непререкаемой властью вождя и каждый член племени имеет собственное мнение. Еще труднее племени, в отличие от государства, поддерживать мир после того, как перемирие достигнуто. В любом обществе, будь это племя или государство, найдется некоторое число людей, недовольных мирным соглашением, каким бы оно ни было, и желающих напасть на врага по собственным личным причинам и вызвать новый всплеск противостояния. Правительство, обладающее монополией на власть и применение силы, обычно в силах удержать этих экстремистов; это недоступно слабому вождю племени. Поэтому мир, заключенный между племенами, хрупок и быстро нарушается, а это приводит к новому циклу военных действий.

Это различие между государствами и маленькими централизованными сообществами – главная причина того, почему государства вообще существуют. Политологи давно спорят о том, как возникли государства и почему массы подданных терпят своих королей, конгрессменов и их бюрократов. Политические лидеры не производят для себя продовольствия, они живут за счет продовольствия, производимого крестьянами или фермерами. Как сумели наши вожди убедить или заставить нас кормить их и почему мы позволяем им оставаться у власти? Французский философ Жан-Жак Руссо предполагал – правда, без всяких доказательств, подтверждающих его предположения, – что правительства возникают в результате рациональных решений масс, которые понимают, что их собственные интересы будут лучше соблюдаться под властью вождя и бюрократии. Но ни в одном случае формирования государства, известном историкам, не было замечено столь предусмотрительного расчета. Напротив, государства сформировались из вождеств благодаря конкуренции, завоеваниям, внешнему давлению: вождество с наиболее эффективным руководством более успешно противостояло врагам и побеждало в конкуренции с другими вождествами. Например, между 1807 и 1817 годами дюжины отдельных вождеств зулусов Юго-Восточной Африки, традиционно воевавшие друг с другом, были объединены в государство под властью вождя по имени Дингисвайо, который победил всех соперничавших между собой вождей благодаря тому, что лучше умел собирать армию, разрешать споры, управлять побежденными вождествами и своими собственными землями.

Несмотря на воодушевление, связанное с военными действиями, и их престижность, члены племен лучше, чем кто-либо, знают, какие страдания причиняет война: постоянное ощущение опасности, боль из-за гибели близких. Когда колониальным властям удавалось положить конец межплеменным войнам, представители племен признавали улучшение уровня жизни, которого сами они достичь не могли, потому что в отсутствие централизованного управления не могли прервать цепь кровной мести. Антрополог Стерлинг Роббинс записал со слов представителей народности ауяна с Нагорья Новой Гвинеи:

Жизнь стала лучше с тех пор, как пришло правительство, потому что человек теперь может есть, не оглядываясь через плечо, и может выйти из дома утром помочиться, не опасаясь, что его застрелят. Все мужчины признавались, что испытывали страх, сражаясь. Они смотрели на меня, как на умственно неполноценного, когда я об этом спрашивал. Воины признавались, что видят кошмары: им снится, что они оказались отрезаны от своих во время сражения и не могут найти дороги обратно.

Такая реакция объясняет удивительную легкость, с которой маленький патруль австралийских военных и местных полицейских смог положить конец межплеменным войнам на территории, которая потом стала независимым государством Папуа – Новая Гвинея. Явившись в воюющую деревню, представители правительства купили свинью, застрелили ее, чтобы продемонстрировать силу огнестрельного оружия, разрушили укрепления вокруг деревни и конфисковали щиты у всех воюющих групп, чтобы сделать самоубийственным любое противостояние. При этом им пришлось также застрелить нескольких новогвинейцев, которые осмелились напасть на пришельцев. Конечно, будучи людьми практическими, новогвинейцы оценили силу огнестрельного оружия. Однако невозможно было предсказать, что они так легко откажутся от войн, которые они вели тысячи лет, и каждое новое поколение с детства слышало восхваления военных подвигов, этой главной гордости каждого мужчины.

Объяснение этого удивительного исхода заключается в том, что новогвинейцы оценили преимущества гарантированного государством мира, который они сами, без вмешательства правительства, установить не могли. Например, в 1960-е годы я провел месяц на недавно умиротворенной территории Нагорья Новой Гвинеи, где 20 000 горцев, которые за десятилетие до этого постоянно воевали друг с другом, теперь жили мирно под наблюдением одного австралийского офицера и нескольких местных полицейских. Да, офицер и полицейские имели огнестрельное оружие, а новогвинейцы – нет. Однако если бы новогвинейцы на самом деле хотели возобновить войну друг с другом, им было бы очень легко перебить представителей правительства ночью, а то и устроить засаду днем. Они даже не пытались этого сделать. Это показывает, что местные жители оценили величайшее преимущество государственного управления: поддержание мира.

Приводил ли контакт с европейцами к усилению или ослаблению межплеменных войн или вообще не влиял на них? На этот вопрос нелегко дать прямой ответ, потому что если считать, что соприкосновение с европейцами влияет на интенсивность традиционных военных действий, то приходится автоматически отказать в доверии любому отчету стороннего наблюдателя на том основании, что само присутствие наблюдателя повлияло на наблюдаемый процесс и результаты наблюдения не отражают исходного положения вещей. Лоренс Кили использовал аналогию с арбузом: если предположить, что арбуз белый внутри и становится красным, лишь когда его разрезают ножом, то как можно доказать, что арбуз был красным изначально? Как можно узнать, какого он цвета?

Впрочем, многочисленные археологические данные и устные рассказы о войнах, происходивших до контакта с европейцами, делают малоправдоподобным предположение, будто традиционные народы были мирными до тех пор, пока не явились злобные европейцы и все не испортили. Нет сомнений в том, что контакты с европейцами или знакомство с другими формами государственного управления в конце концов почти всегда приводят к окончанию или ослаблению военных действий, потому что ни одно правительство не желает, чтобы войны мешали управляемости его территорий. Опыт этнографических наблюдений показывает, что в первый момент контакт с европейцами может привести как к обострению, так и к ослаблению межплеменных войн. Причины этого одни и те же – появление европейского оружия, новых болезней, новые возможности торговли, увеличение или сокращение запасов продовольствия.

Хорошо известный пример кратковременного обострения военных действий в результате контакта с европейцами – ситуация с маори, народом полинезийского происхождения, заселившим Новую Зеландию около 1200 года. Археологические раскопки крепостей маори свидетельствуют о постоянных войнах племен маори задолго до появления европейцев. Сообщения первых путешественников начиная с 1642 года и первых европейских поселенцев, появившихся здесь в 1790-х годах, описывают, как маори убивали европейцев и друг друга. Два фактора, связанных с появлением европейцев, в 1818–1835 годах привели к временному обострению смертоносности военных действий маори, известному в истории Новой Зеландии как “мушкетные войны”. Одним из этих факторов было, конечно, появление мушкетов, при помощи которых маори могли гораздо эффективнее убивать друг друга, чем делали это раньше дубинками. Второй фактор, возможно, вас несколько удивит: это был картофель, который мы обычно не рассматриваем как нечто способное спровоцировать войну. Однако оказалось, что длительность набегов маори на другие группы и численность участников набега были ограничены количеством пищи, которое воины могли взять с собой. Изначально основным продуктом питания маори был батат. Ввезенный европейцами картофель (изначально происходивший из Южной Америки) в Новой Зеландии давал более высокие урожаи, чем батат, обеспечивал бóльшие излишки продовольствия и позволял отправлять в набеги бóльшие отряды и на более длительное время, чем раньше. После появления картофеля экспедиции маори ради убийства или порабощения других маори побили все предыдущие рекорды дальности: они совершали переходы на каноэ за тысячу миль. Сначала лишь немногие племена, жившие в местности, где постоянно торговали европейские купцы, могли получить мушкеты, которые они использовали для уничтожения племен, еще не имевших огнестрельного оружия. По мере распространения мушкетов мушкетные войны становились все более жестокими и кровопролитными; но в конце концов все уцелевшие племена обзавелись огнестрельным оружием, так что не осталось ни одного сообщества маори, которое по-прежнему было бы беззащитной мишенью; после этого мушкетные войны прекратились.

На Фиджи европейские мушкеты появились примерно в 1808 году, и фиджийцы смогли убивать друг друга гораздо эффективнее, чем раньше – дубинками, копьями и стрелами. Европейские ружья, корабли и стальные топоры в XIX веке временно способствовали расцвету охоты за головами на Соломоновых островах: в отличие от каменного, стальным топором, не теряющим своей остроты, можно обезглавить многих людей. Подобным же образом европейские ружья и лошади способствовали распрям индейских племен на Великих равнинах Северной Америки, а европейские ружья и работорговцы стимулировали межплеменные войны в Центральной Африке. Для каждого из сообществ, которые я только что упомянул, войны были эндемичны задолго до появления европейцев, однако контакт с европейцами привел к обострению военного противостояния, которое продолжалось несколько десятилетий (Новая Зеландия, Фиджи, Соломоновы острова) или столетий (Великие равнины, Центральная Африка), прежде чем сошло на нет.

В других случаях появление европейцев или других чужаков приводило к окончанию войн без всяких признаков этой первоначальной вспышки. Во многих частях Нагорья Новой Гвинеи первыми европейцами были правительственные патрули, которые немедленно прекращали кровопролитие еще до того, как там могли бы появиться европейские торговцы, миссионеры или даже европейские товары. Когда в 1950-е годы африканские!кунг впервые были обследованы антропологами, они уже не устраивали набегов, хотя число убийств внутри группы или в соседних группах оставалось высоким до 1955 года. Четыре из пяти последних убийств (в 1946, 1952 и 1955 годах) привели к тому, что власти Ботсваны отправили убийц в тюрьму, и этот факт плюс доступность суда, который мог бы разрешить споры, заставил!кунг после 1955 года отказаться от убийств как средства уладить конфликт. Впрочем, устная традиция!кунг рассказывает о набегах, имевших место за несколько поколений до описываемых событий, до тех пор, пока участившиеся контакты с тсвана[13]13
  Тсвана (бечуаны) – государствообразующий народ в Ботсване, общая численность более 5 млн человек (прим. ред.).


[Закрыть] не привели к появлению у!кунг стрел с железными наконечниками и к другим переменам. Каким-то образом эти контакты положили конец набегам задолго до того, как полиция Ботсваны стала арестовывать убийц.

Мой последний пример взят с северо-западной Аляски, где широко распространенные ранее распри и убийства в среде двух инуитских племен – юпик и инупиатов – закончились в течение десятилетия с момента контакта с европейцами, но не вследствие патрулирования, появления полиции или судов, карающих за убийство, а по совершенно другим причинам. Прекращение войн в народности юпик объясняют эпидемией оспы 1818 года, сильно сократившей численность нескольких групп. Конец военных действий среди инупиатов связан с увлечением коммерцией – доходы от торговли мехами с европейцами стали стремительно расти после 1848 года, а продолжение распрей помешало бы торговле.

Таким образом, долговременный эффект контактов с европейцами, племенем тсвана и другими чужаками почти всегда заключался в прекращении племенных войн. Кратковременный же эффект бывал различен: или немедленное прекращение распрей, или временная вспышка, а уже потом прекращение. Таким образом, нельзя сказать, что традиционные военные действия есть результат контакта с европейцами.

Тем не менее отрицание факта войн в племенном обществе имеет долгую традицию в западной науке. Жан-Жак Руссо, чья спекулятивная теория формирования государств, не имеющая никаких фактических подтверждений, уже упоминалась, выдвинул столь же умозрительную и бездоказательную теорию войн: он утверждал, что существующие в естественных условиях люди от природы сострадательны, а войны якобы начались только с возникновением государств. Подготовленные этнографы, изучавшие традиционные сообщества в XX веке, по большей части обнаруживали, что племена и группы уже умиротворены колониальной администрацией, пока некоторым исследователям не удалось стать свидетелями последних примеров традиционных войн в 1950-х и 1960-х годах на новогвинейском Нагорье и в Амазонии. Данные археологических раскопок древних фортификационных сооружений – рвов и палисадов вокруг поселений – часто игнорировались, или их объясняли просто необходимостью “отгородиться”, или трактовали как “символ недопущения чужого”. Однако доказательства бытования традиционных войн, основывающиеся на прямых наблюдениях, или на устной истории, или на археологических свидетельствах, настолько многочисленны, что остается только удивляться тому, почему до сих пор идут споры на этот счет.

Одной из причин этого является тот факт, что действительно трудно понять, какой была традиционная война до контакта или в годы первых контактов с европейцами. Воины быстро понимают, что явившиеся к ним антропологи не одобряют их распри, а потому стараются не брать гостей с собой в набеги и не позволяют им свободно снимать битвы: условия, в которых снимала гарвардская экспедиция, были уникальными. Другой причиной служит то обстоятельство, что кратковременный эффект контакта на межплеменные войны может оказаться двояким и должен оцениваться в каждом случае непредвзято. Так или иначе, весьма часто встречающиеся утверждения, что традиционных войн вообще не существует, по-видимому, связаны не с недостатком доказательств, а скорее с нежеланием их принять и содержательно анализировать. Почему так происходит?

Тут может иметь место несколько причин. Ученым свойственно относиться с симпатией к представителям традиционных народностей, среди которых они живут годами, и даже идентифицировать себя с ними. Ученые считают войну злом, знают, что большинство их читателей также считают ее злом, и не хотят, чтобы народ, среди которого они живут, рассматривался как “плохой”. Другой причиной служит безосновательное утверждение (его безосновательность будет обсуждаться ниже), согласно которому страсть к войне коренится в самой природе человека. Это ведет к неверному заключению о том, что войну невозможно остановить, а это заключение, в свою очередь, заставляет отрицать, что войны в прошлом были широко распространены (ведь сегодня мы их не наблюдаем). Еще одной причиной является стремление некоторых государств и колониальных администраций избавиться от “туземных” народов, полностью подчинив их себе, лишив собственности или даже закрыв глаза на их истребление. Обвинение в воинственности используется для оправдания подобного дурного обращения, так что ученые стремятся устранить этот предлог и опровергнуть это обвинение.

Я солидарен с учеными, возмущенными угнетением коренного населения. Однако отрицание действительного положения дел, реальности традиционных войн из-за того, что эта реальность используется в неприглядных политических целях, – плохая стратегия по той же причине, по которой плохой стратегией является любое отрицание реальности, ради какой бы похвальной политической цели оно ни совершалось. Дурно обращаться с традиционными народами нельзя не потому, что их лживо обвиняют в излишней воинственности, а потому, что это в принципе несправедливо. Факты в отношении традиционных войн, как и факты относительно любого другого противоречивого явления, должны наблюдаться и изучаться, и рано или поздно истинное положение дел станет известно. А когда оно и в самом деле станет известно, отрицание учеными реальности традиционных войн ради благих политических целей скомпрометирует сами эти благие цели. Права традиционных народов должны опираться на моральные основания, а не на ложную картину их мира (пусть и составленную из благих побуждений), которую легко опровергнуть.

Если определить войну так, как я сделал это выше, – “насилие, повторяющееся между группами, принадлежащими к соперничающим политическим образованиям, и санкционированное этими образованиями” – и если при этом трактовать понятия “политическое образование” и “санкция” расширительно, то окажется, что войны характерны не только для человечества, но и для некоторых видов животных. Наиболее часто упоминаются при обсуждении человеческих войн шимпанзе, потому что именно шимпанзе – один из двух существующих в настоящее время ближайших родственников человека в животном мире. Войны между шимпанзе напоминают военные действия человеческих групп или племен и состоят из спонтанных стычек или целенаправленных набегов, совершаемых взрослыми самцами. Подсчитанные военные потери шимпанзе составляют 0,36 % в год (т. е. в популяции из 10 000 шимпанзе в год гибнет в результате войн 36 особей); это сравнимо с военными потерями в традиционных человеческих сообществах. Означает ли это, что способность к войне была напрямую унаследована человеком от его предков-обезьян, а значит, это врожденная способность, и мы заранее запрограммированы на войну, и, следовательно, войны неизбежны и не могут быть предотвращены?

Ответ на все эти вопросы отрицательный. Шимпанзе – не генетические предки человека; шимпанзе и люди произошли от общего предка, который жил примерно 6 000 000 лет назад и от которого современные шимпанзе могут отличаться сильнее, чем современные люди. Нельзя утверждать, что все потомки этого общего предка ведут войны: бонобо (раньше называвшиеся карликовыми шимпанзе), которые происходят от того же общего предка и генетически отстоят от нас на таком же расстоянии, как шимпанзе, и являются нашим вторым ближайшим родственником в животном мире, не воюют (как и некоторые человеческие традиционные сообщества). Среди общественных животных, помимо шимпанзе, некоторые (например, львы, волки, гиены и некоторые виды муравьев) практикуют смертельные схватки между группами, в то время как другим это несвойственно. Очевидно, эти схватки возникают спонтанно и периодически повторяются, но это не является неизбежным для общественных животных, в частности для эволюционной линии приматов и в особенности для современных человеческих сообществ. Ричард Рэнгем утверждает, что виды общественных животных, ведущих войны, отличаются от тех, которые войн не ведут, главным образом двумя особенностями – интенсивной конкуренцией из-за ресурсов и наличием групп разного размера, так что большие группы иногда встречают маленькие группы или отдельные особи, на которые можно напасть и победить за счет численного превосходства без особого риска для агрессора.

Что касается генетического базиса человеческих войн, если, конечно, такой базис существует, то о нем можно говорить в таком же расширительном смысле, как о генетической основе кооперации и множестве других видов многогранного человеческого поведения. Другими словами, человеческий мозг, гормоны и инстинкты задаются в конечном счете генами, так же как гены контролируют синтез гормона тестостерона, ассоциирующегося с агрессивным поведением. Однако нормальный уровень агрессивности, как и нормальный рост человека, регулируется многими различными генами, факторами среды и социальными факторами (такими, например, как влияние питания в детстве на рост взрослого человека). Он не похож на зависящие от единственного гена особенности, такие как гемоглобин серповидных эритроцитов, который у человека – носителя этого гена – синтезируется независимо от питания в детстве, других генов или конкуренции в окружающей среде. Как воинственность, так и ее противоположность – кооперация – широко распространены, но по-разному проявляются в человеческих сообществах. Мы уже видели в главе 1, что сотрудничеству между соседними человеческими общинами способствуют некоторые особенности окружающей среды, такие как переменный уровень ресурсов на протяжении года или в разные годы, и степень этого сотрудничества зависит от того, обладает или нет территория всеми ресурсами, необходимыми для выживания. Кооперация между соседними малочисленными народностями не является неизбежной или генетически запрограммированной; имеются понятные причины, по которым одни общины сотрудничают больше, а другие – меньше.

Подобным же образом существуют внешние причины, по которым некоторые человеческие сообщества миролюбивы, хотя большинство – нет. Современные государства в течение более или менее недавнего прошлого по большей части участвовали в войнах, хотя некоторые из них по вполне объяснимым причинам этого избежали. Государство Коста-Рика в Центральной Америке в последнее время не вело войн и даже в 1949 году распустило армию, потому что в стране исторически сложились относительно эгалитарные и демократические традиции, а со стороны единственных соседей (Никарагуа и Панамы) угрозы не исходило; с другой стороны, эти соседи не имеют ценных объектов, которые стоило бы завоевывать (за исключением Панамского канала, который защищает армия США). Швеция и Швейцария давно не участвуют в войнах (хотя в прошлом Швеция войны вела), потому что у них имеются агрессивные, значительно более сильные и обладающие гораздо большим населением соседи (Германия, Франция и Россия). Шведы и швейцарцы не могли бы надеяться завоевать своих соседей и успешно удерживают их от нападения на себя, вооружившись до зубов.

Подобно этим современным государствам, не вовлеченным в недавние войны, существует небольшое меньшинство традиционных сообществ, тоже миролюбивых по вполне объяснимым причинам. Полярные эскимосы Гренландии жили настолько изолированно, что не имели соседей, не имели внешних контактов и не имели возможности вести войну, даже если бы захотели. Были сообщения о миролюбии нескольких небольших групп бродячих охотников-собирателей, живущих в условиях очень малой плотности населения в суровой и скудной окружающей среде; для прокормления этим людям нужны огромные территории, для них также характерно отсутствие собственности, которую стоило бы защищать или завоевывать, и относительная изоляция от других групп. Подобные группы представлены индейцами шошонами из Большого Бассейна в США, боливийскими индейцами сирионо, некоторыми пустынными племенами Австралии и нганасанами северной Сибири. К земледельцам, не имеющим истории войн, относятся индейцы мачигенга из Перу, живущие в лесу, в скудной местности, не представляющей интереса для других, на не слишком плодородных участках земли, которые не стоят того, чтобы их завоевывать или отстаивать, и отличающиеся очень низкой плотностью населения (возможно, вследствие недавней демографической катастрофы, связанной с каучуковым бумом).

Таким образом, нельзя утверждать, что некоторые сообщества изначально (то есть генетически) миролюбивы, в то время как другие воинственны. По-видимому, люди прибегают или не прибегают к войнам в зависимости от того, будет ли им выгодно начать военные действия и/или необходимо защищаться от нападения других. Большинство человеческих сообществ в войнах участвовали, но есть и такие, которые по вполне рациональным причинам этого избегли. Иногда утверждают, что такие “миролюбивые” народы (например, семанг,!кунг, африканские пигмеи) обладают более кротким нравом, однако эти “кроткие” народности постоянно практикуют внутригрупповое насилие (убийства); при этом у них есть веские причины воздерживаться от организованного межгруппового насилия, то есть войны. Когда британская армия в 1950-е годы начала привлекать обычно миролюбивых семанг к тому, чтобы они выслеживали и убивали повстанцев-коммунистов в Малайе, те делали это с большим энтузиазмом. В равной мере бесполезно спорить о том, являются ли люди врожденно склонными к агрессии или к сотрудничеству. Все человеческие сообщества практикуют и то и другое; какой образ действий возобладает, зависит от обстоятельств.