Текст книги "Гойда"

Вяземский усмехнулся, мотая головою да поглаживая светлую бороду свою. Взор его заметался мятежно, беспокойно, и ум, едва пробудившийся с утра, силился противиться страшному подступающему лукавству.

– Тебе то спьяну привиделось, – тихо произнёс князь, отмахнувшись, да не подымая взору на мужика.

Кузьма кивнул, сглотнув. Вяземский прошёлся безо всякой цели по покоям, глядя в пол, как вновь замер на месте подле окна. Опёршись на подоконник, княже разразился тяжким вздохом.

– Кто прознает, что распускаешь слухи эти, прирежу, своей рукой прирежу, Кузя! – пригрозил Вяземский, обернувшись чрез плечо на мужика. – Рука не дрогнет – не боись!

Кузьма отвёл взгляд, отступивши в сторону от князя, ни в коем разе не желая сыскать гнева опричника. Вяземский же злобно сплюнул на пол, искривив лицо в пресильном отвращении.

– Поди, готовь мою лошадь! – бросил Афанасий, указывая на дверь. – И токмо попробуй пасть свою разевать, пьянь ты подзаборная!

Кузьма откланялся, не подымая угрюмого взору, да вышел прочь исполнять волю хозяйскую. Афанасий рухнул на ложе своё, упёршись руками в колени. Пальцы постукивали, покуда взгляд Вяземского метался по покоям.

* * *

Алчущее огненное дыхание пожрало резные крыши, вздымаясь к небесам, вскидывая клубы горького дыма. Воздух полнился гарью. В оглушительном треске обрушилась крыша. Поднялся сноп искр, взмывая вверх. То вторило тихому присвисту Малюты. Рыжебородый опричник стоял, опёршись о могучую секиру, да глядел, как полыхает усадебный терем. Подле Скуратова сидел Афанасий на ларе, выволоченном из дома. В грубой спешке резной сундук оцарапали, да всяко в целости схоронилися внутренние богатства. За спинами опричников покачивались два висельника, к ним уж слетелось вороньё, не боясь ни пожарищ, ни криков, коими нынче полнился сей двор.

– Я об том ещё когда говаривал с тобою? – спросил Малюта, почёсывая подбородок.

Афанасий сплюнул наземь.

– Вздор ты несёшь, Гриш, вздор и крамолу, – отмахнулся Вяземский.

– Стало быть, Кузьму отделать надобно? – спросил Григорий, проводя пальцем по лезвию секиры своей.

В едва-едва притупившемся лезвии плясали отблески пожарища, метались тени беспокойные – то были домашний люд, что служил при опальном князе. Выволакивали их во двор, да каждый опричник и поступал с ними на свой лад.

– Ты сперва оно что, – кивнул Вяземский ко крыльцу. – Поди сперва средь них всякого отделай, а там уж и потолкуем.

– Мне то токмо в радость, – усмехнулся Малюта, поглядывая на расправы со стороны.

Меж тем Басман-отец выволок под руку мужика – на вид мог быть и из знатных, да нынче никто в расспросы не пускался. Алексей швырнул мужика наземь, и тот пал, лишь и поспев, что выставить руки вперёд себя. То было лишь с руки Фёдору – шашка уж была наготове. В один удар сокрушил главу. Хлынувшая кровь изрядно замарала сапоги да подол чёрной мантии, подбитой мехом, да верно, то нисколько не заботило юношу. Малюта усмехнулся, поглядывая за складною службою отца да сына.

– Того глядишь, Федька-то ублюдок, – бросил себе под нос да сплюнул. – И вовсе не Алёшин.

Афанасий усмехнулся.

– Эк тебя распирает, Малют! – вплеснул руками Вяземский. – Ты поди и всё то прилюдно где молви – а я погляжу на то!

Григорий рассмеялся, потрепав князя за плечо, да пошли они вдвоём со всею братией башки сечь.

* * *

Двери в покои Басмана-отца были открыты.

Первые холода уж давали знать о себе – суровая осень дышала за окнами в преддверии зимней стужи. В покоях Алексея Данилыча стоял жар от печи, и посему дверей нынче опричник не затворял – кабы не угореть. Сам Алексей откинулся в кресле, переводя дух да собираясь с мыслями. Чай, не столь уж беззаботен и весел был век его – старый воевода уж не раз подумывал, что недалёк тот день, как придётся уж сложить оружие.

Те тяжкие думы находили на него каждый раз, когда старые раны давали о себе знать, когда былые увечья будто пробуждались от временного забытья и казали Алексею слабость его да немощь. Едва ли кто дерзнул молвить, что Алексей уже старик дряхлый – стати, удали да силы и впрямь хоть отбавляй, да чуток был Басман к плоти своей и слышал, как подступается она к угасанию.

Басман не был из тех отчаянных ратных людей, что жаждали сложить главу свою в бою, и старости он ничуть не страшился, лишь собирался с духом принять тот день, как рука его утратит былую мощь, и боле не держать ему меча булатного, и придётся переменить весь уклад свой.

«Сколько ещё?» – думал Алексей, как заслышал шаги в коридоре, и Басманов скоро воротился к делам насущным.

На ум пришёл Старицкий да поручение царское про него – сыскать, куда ж нынче переселить брата царского с семьёю. Такие расклады доподлинно твердили – вновь у Иоанна с братом его разлад, и вернее же, не столько с братом, сколько с обществом его, с княгиней Старицкой да с земскими. Покуда Алексей был занят сими думами, порог опочивальни переступил Фёдор, а за ним и холопы, нагруженные разной ношей. Фёдор плавными жестами распоряжался, куда ставить высокий кувшин со сладким мёдом, где разложить карты, где оставить списки земель и поместий, размежёванных после опричнины сызнова.

Алексей, не спеша вставать с кресла, поглядывал, какой стати преисполнился его сын, и гордость брала Басманова за отпрыска своего. Наконец холопские услужили всяко, в чём была треба с них, раскланялись пред обоими Басмановыми да вышли прочь. Фёдор растёр руки, протягивая их к огню. Поднимающийся жар мягко касался белых ладоней. Лишь после того Фёдор обратился взором к отцу.

– Ну, што ж там? – проворчал Алексей, притом храня улыбку на устах, покуда подымался с места своего.

– Да вот же ж… – произнёс Фёдор, разглаживая карту на столе. Старая бумага так и норовила свернуться.

– От же неймётся чертям, – вздохнул Алексей, глядя на земли Русские, опёршись руками о стол.

Фёдор посторонился, не закрывая собою света, да принялся разливать мёд по чашам. Подав его отцу, юноша и сам отпил.

– Погодь… – молвил Алексей, принимая чашу с медовухою.

Фёдор поджал губы да вскинул бровь. Басман-отец хмуро поглядел на сына, сведя густые брови свои.

– Чёй-то? – Алексей кивнул на правую руку юноши.

Фёдор отставил чашу на стол. Взгляд молодого опричника метнулся – он спешил смекнуть, что именно волнует нынче отца. Короткого взору на собственную руку хватило – то был перстень с царственной печатью. На сей раз он забыл сокрыть дар царский от взору, но, право, волнение Фёдора постепенно утихло – ничего в том нет. Догадки его подтвердились, когда Басман и впрямь стал вглядываться в крупный перстень на большом пальце юноши.

– Царе мнителен, тебе ль, батюшка, не знать? – спросил Фёдор, легко пожав плечами. Голос его был ровен, спокоен, дышал обыденной беспечностью. –  Наш добрый государь полон тревог. И чудится ему, будто бы кто ворует, притом из самих покоев его, – продолжил Фёдор. – Дал мне печать на сохранение.

– Не много ль чести тебе? – недоверчиво усмехнулся Алексей.

– Стало быть, в самый раз, – усмехнулся юноша.

Басман-отец ответил на усмешку сына, потрепав парня по плечу.

– Славно, славно… – приговаривал гордо Алексей. – Всяко я бы на твоём месте малость поскромничал да припрятал бы сие-то знамение любви-то царской. Да знаю ж нрав твой – всё на свой лад сделаешь.

Фёдор улыбнулся, любуясь крупным перстнем. Наглядевшись вдоволь, юноша коротко вздохнул со светлою какой-то, лёгкой тоской да снял кольцо, припрятывая его в поясной кошели.

– И право, – кивнул Фёдор. – Малость великоват – кабы не потерять ненароком.

Алексей улыбнулся, оглядывая сына своего. Вечер провели отец да сын, сверяя, где уезд чей. Распили не один кувшин при том – ведь дело всяко слаженнее будет, ежели освободиться от тяжких да тревожных дум, и нет тому лучшего спасения, нежели выпить сполна сладкой медовухи.

* * *

Мрачные стены подвала Кремля безмолвно внимали прерывистому стону да хриплому дыханию. Вяземский сидел на низком пне, в обессилении опустивши руки на колени. Князь глядел вперёд устало, да не без довольствия трудом своим. Подле полулежало растерзанное, едва живое тело, дрожащею рукою выводя требуемые строки с признанием вины, а также поимённым нареченьем всех союзников своих.

Покуда в запытанном ещё теплилась жизнь, за коею он уже давно не цеплялся, Афанасий переводил дух. Стон и дребезжание зубов не смолкали, покуда грамота не была сложена. Вяземский подобрал бумагу и едва прищурился, угадывая в полумраке начертанные буквы. Кивнул князь, заверившись, что всё как надобно изложено, да отдал Кузьме – мужик стоял подле решётки. Когда Афанасий вновь воротился к изменнику, раздалось едва слышное шевеление, и стон стих.

Князь Вяземский вышел из камеры, умывая руки в бочке с холодной водой – каменные подвалы едва ли знали сколько-нибудь тепла хоть летом, чего и говорить о сей холодной поре? Обтерев руки о подол кафтана, Вяземский принял от Кузьмы грамоту. Поднявшись по ступеням, разошлись мужчины каждый своим путём.

Ежели на сердце Кузьмы было спокойно, чего сложно было понять по извечно угрюмому лицу его, то Вяземского тяготили думы. Мало-помалу Афанасий сам того не заметил, как и предстал пред царскими покоями.

– Доложите о Вяземском, – молвил опричник, потирая переносицу.

Рынды, наученные, что нынче государь ожидает слугу своего, отворили двери. Афанасий с поклоном переступил порог опочивальни, застав владыку во мрачном облачении за столом. У входа подле сундука стояло двое юношей из крепостных. Они поклонились князю, едва Вяземский только появился на пороге. Чрез плечо одного из холопов был перетянут ремень, а вместе с ним и ящик писарский. Второй же сидел безо всякого снаряжения.

Вяземский не смог сразу приметить, что именно коробит внутренний дух его, да точно что-то переменилось. Мельком оглядевшись, Вяземский что и приметил, так это слабый огонь печи. Поленья уже догорали. Афанасий было порешил, что нынче ему едва ли не душно в покоях государевых попросту с того, что больно резко поднялся он из сырых да хладных подземелий. Нынче же Вяземский подивился с того, что владыка изменяет обыкновению своему. Премного раз, даже лютою зимой, на морозы государю указывал кто из сторонних. Царь али взаправду не чуял холоду, али попросту не придавал тому значения.

Впрочем, Афанасий нынче лишь рад был, что можно отогреться – руки с холоду уж начали краснеть. Вяземский положил на стол пред государем грамоту, подписанную несколько мгновений назад. Чернила ещё продолжали сереть, не успевши просохнуть. Иоанн безмолвно поддел послание, подтянул чуть к себе, и его холодный мрачный взгляд пробежался по строкам.

На устах едва затеплилась улыбка, и очи государя обратились к своему слуге. Владыка плавно взвёл рукою, и один из холопов поспешил подать на стол чашу для князя да наполнил её сладким вином. Вяземский положил руку на сердце, склоняясь в благодарственном жесте, да занял место, указанное государем. Иоанн медленно, безо всякой спешки поднял свою чашу. Раздался согласный звон. Иоанн и Афанасий испили, с уст Вяземского слетел тихий вздох. Афанасий расстегнул ворот своей рубахи – и впрямь натоплено с лихвою на всю ночь уж было в покоях царских.

– Славно, Афонь, славно, – устало, но, верно, в самом добром расположении духа произнёс Иоанн, едва заметно кивнув.

Вяземский улыбнулся, хотя взор всё по-прежнему был окутан иными думами. Точно пытался снять их, князь провёл рукою по своему лицу, глубоко вздохнул и откинулся в кресле.

– Но всяко, – пробормотал Афанасий, точно сам себе, – трудов мне поприбавилось.

– Это ж коих? – вопрошал владыка, вновь отпивая вина.

– Управлюсь, – молвил Вяземский, уж упрекая себя во словах своих.

Иоанн глубоко вздохнул. Стук, с коим владыка опустил чашу на стол, заставил опричника посмотреть на государя. Царь глядел прямо на Афанасия тем взором, что пронимал всякого, будь то даже ратный муж лютой закалки. Во твёрдом взоре Иоанна, как потом украдкою шептали при дворе, будто бы утрачивался сам огонь души человеческой. Его очи обращались самим мраком безмерно алчущей бездны.

– Афонь, – произнёс Иоанн.

В той непоколебимой твёрдости голоса жила сила, супротив которой ни умолчать, ни слукавить.

– Скверные слухи, молва, – коротко ответил Вяземский, но всяко было ощущение, что молвил он то супротив воли своей.

Уста Иоанна озарились улыбкой, и та радость, что и теплилась в ней, была окрашена жестокостью. Пальцы государя, унизанные драгоценными перстами, стучали о стол.

– Что за молва? – молвил владыка, вглядываясь внутрь чаши своей.

Вяземский чуял сердцем, как стоит на роковом распутье, и неча выбрать, чтобы гневу государева не сыскать. Уж молчать да препираться али высказать?

– Я пресеку всякую гнусность, – твёрдо произнёс князь.

– Что за молва? – повторил владыка, и рука его замерла, унявши стучанье по столу.

Голос же так же переменился, и ведал Афанасий, что третьего разу владыка вопрошать не станет.

– Порой средь коридоров писк крысиный слышен, – тихо да неразборчиво молвил Вяземский.

Мгновение – тишина. И тотчас же Иоанн вцепился в ворот Вяземского да прижал его локтем к горлу, вдавив великой силою своей в спинку кресла, что то аж со скрипом пошатнулось.

– А с виду столь разумен! – усмехнулся Иоанн, оскалившись в гневливой жестокости. – Как же твой язык поганый повернулся молвить об том мне в лицо?

– Молю, государь! – сквозь стиснутые зубы процедил князь.

Иоанн вцепился за плечо Афанасия, склонившись к его уху.

– Токмо из-за поданной грамоты, – тихо произнёс владыка, и мрачный взор его украдкою скользнул по столу, к донесению, – лишь посему я, как милостивый государь, прощаю тебя.

С теми словами владыка похлопал Вяземского по плечу.

– Пущай, и обоим нам ведомо, что речам твоим нет прощения, – провозгласил Иоанн во всеуслышание, отходя к окну.

Вяземский сглотнул, потирая горло.

– Великой милостью вашей, государь, – с тихой хрипотцой молвил Вяземский, кратко прочистив горло.

– Вон, – твёрдо бросил Иоанн, указывая на дверь.

Вяземский отдал низкий поклон да поспешил удалиться прочь, покуда владыка не разошёлся пуще прежнего в гневе. Затем Иоанн прогнал и холопов и, оставшись один, не сводил взгляда с окна. Едва ли чего можно рассмотреть было в поздних сумерках. Боле всего различимо было его собственное мутное да дроблёное отражение.

* * *

Ступая же по коридору, Вяземский люто журил себя за эдакую глупость. Уж в злости он зашёлся до того, что проклинал сам себя да зарёкся при подобном дурном помысле впредь самолично язык себе отрезать, как заслышал шаги в коридоре, притом совсем рядом. Да не токмо шаги – то в меру каждому шевелению раздавался тихий звон, коим отзывались многие украшения, главным образом – длинные серьги, сверкающие лунным холодом из-под вороных локонов.

Афанасий хмуро свёл брови, задолго до приближенья Басманова признав молодого опричника, Фёдор же приметил Вяземского пару мгновений погодя. Замерев на месте, Вяземский всё пребывал в скверном духе после разговора с государем. Басманов же был боле радостен – разодетый в прекрасные шелка, беспечно брёл, явно не удручённый никакими заботами.

Не говоря ни слова, оба опричника, что так разнились меж собой, глядели друг на друга. Афанасий смутился пуще прежнего, силясь увязать все многие толки, что поднялись при дворе где-то с начала лета сего года. Тотчас же пронеслись все речи, брошенные пред Фёдором, и дурно сделалось. Басманов приметил уж больно пристальный взор Вяземского на себе, и то уж явно не любованье было одёжею причудливой – хотя, право, премного торжества было в нынешнем облачении.

Фёдор вскинул бровь да едва повёл головою, уж призывая князя дознаваться, что ж гложет его. Уставши сверх всякой меры, Афанасий отмахнулся да отвёл взгляд. Басманов тихо усмехнулся, пожав плечами, да сам не имел никаких слов к Вяземскому, а посему – на том и разошлись.

Глава 5

Немец переступил порог и ненароком задел ногою сундук. Едва боярин мог устоять на покатой крышке подставленного ларя – одно шевеление, и мужик свис. Шея его хрустнула, лик навеки исказился.

– Да сукин ты сын! – огрызнулся Малюта, подымая взор.

Григорий даже приостановил сгребание всякого серебра да золота с резного поставца. Подле него ко столу Афанасий прижал девицу – на вид ей было не больше шестнадцати. Медная коса уж растрепалась, а сквозь юбку проступали темнеющие пятна крови. Зажмурилась дочка боярская, и тельце её совсем юное охвачено было дрожью лютой, придавленная грубой рукой Афанасия за шею ко столу. Подле же них Алексей надругался и над женою боярской, заломив ей руку за спиною до такой боли, что руку вовсе отняло.

Генрих обернулся, глядя на повешенного, покуда Малюта с досадой сплюнул на пол.

– Глядеть ему должно! – бросил Скуратов, указывая на стол.

– Да плевать, и так славно! – с усмешкой отозвался Вяземский, придавив девушку сильнее.

* * *

Тёмная река делила пожелтевшие дали. Мелколесье догорало последним дыханием поздней осени. Вода скоро покроется толщей льда, но пока что чёрное течение степенно шло своим ходом, точно засыпая на ходу. Воздух в тревоге замер в преддверии зимней поры, как выжидали и безлюдные просторы. Река огибала скромное возвышение, с коего тянулись тонкие берёзы, утративши премного листвы своей, а та, что осталась, переполнилась осенним цветом. Средь сих берёз сидел мужик в коротком тулупе. Мех поредел, затёрся. Общий облик мужика сразу выдавал крестьянского. Холоп потирал грубые руки свои, отмеченные мозолями, да всё вглядывался в даль.

Его неказистая кобылка с худыми, впавшими боками стояла у самого берега и пила холодную речную воду. Изредка она водила ушами, когда крестьянин вновь и вновь тяжко вздыхал да в волнении семенил на месте, али прохаживался из стороны в сторону. Наконец мужик замер, завидев вдалеке одинокого всадника. Отойдя от белоствольных берёз, крестьянин поднял руку да присвистнул на наученный манер.

Когда князь Иван Андреевич Бельский спешился, мужик поспешил снять шапку да отдал низкий поклон. Княжеское облачение было едва ли не беднее, нежели старый тулуп крестьянина. На сих встречах Бельский прибеднялся в одёже, и то верно – внимания никакого нынче не надобно было ни князю земскому, ни крестьянину, что служит в самом Кремле Московском. Холоп невольно огляделся – мало ли?

– Иван Андреич, – молвил холоп, положа руку на сердце да подавшись вперёд.

– Что же нынче? – спросил князь.

– Скверно всё нынче, княже! – сплюнул наземь холоп.

– Об чём же мне неведомо? – вопрошал Бельский, снимая кошель с пояса своего. – Неужто царь и впрямь всё паче безумству предаётся?

Заслышав звон монет, крестьянин сглотнул да вновь украдкой огляделся.

– Ох уж наш царь-батюшка такому предаётся… Об том лишь шепчутся, наверняка того не ведаю… – забормотал крестьянин, понизив голос свой. – От же и слухи ходют, что срамно об том и вслух молвить.

Бельский подался вперёд, готовый внимать.

* * *

– От бабы пошли, щепки худосочные! – причитал Малюта, с грохотом обрушив руку свою на стол и с тем подзывая холопа наполнить сызнова чашу его. – Грудей нормальных уж не видывали сколько? Все точно нежить, не на что и позариться!

– Да что ж ты брешешь-то почём зря? Славные девки боярские! – заспорил Афанасий.

Малюта с усмешкой отмахнулся от Вяземского.

– Тебе, поди, малолеток подавать – а те уж вовсе без грудей! – молвил Скуратов.

– Да не в том же дело, – возразил Афанасий, упреждая Малюту жестом. – Впервой, чтобы сосцы были малые, а где ж такое, чтобы на грудях больших? Чё хочешь думай, а младые груди всяко сладостней, нежели у мамок, обвислые! Пущай и взаправду и вовсе грудей не будет.

– Так то и сказал Малюта – тебе токмо малолеток бы да мучить! – усмехнулся Алексей, утирая усы. – От и нынче принялся за мелюзгу эту, боярскую дочурку. Там и глядеть неча – не то что мамка ейная! От баба что надо!

– Да видали и покраше! – пожал плечами Малюта.

– А где Фёдор? – протянул царь, окидывая взором братию.

Алексею кусок пошёл не в то горло – благо Скуратов крепко огрел Басмана по спине. Прочистив горло, Алексей в недоумении поглядел на царя. Иоанн же осматривал братию – иные опричники слышали речь его да переглядывались меж собою, хранясь в безмолвии. Афанасий отвёл глаза да уткнулся в кулак, сдерживая смех. Точно прочищая горло, Вяземский резко выдохнул и вновь припал к чаше.

– Так с немцем в кабаке остался али нет? – молвил Хворостинин.

– Всё так, – кивнул Афанасий, вскинув брови да прихватывая осетра с серебряного блюда.

Басман-отец уж оправился, вдарив пару раз себя в грудь, да уж и усмехнулся, продолжая застолье.

* * *

Деревья мало-помалу утрачивали пышность крон своих. Пожелтевшие леса отыграли буйну осень, и ныне степенно опадала богатая листва. Ветви голо чернели, покуда последняя дичь готовилась ко спячке. То было крайним временем, как можно было выйти на охоту пред лютою зимой. Земля уже остыла, и поздними вечерами да спозаранку увидать можно было первые хрупкие кромки льда. Стояли последние дни пред лютыми морозами, которые уж нависли незримым зимним дыханием над землёю Русской.

Поредела дичь, запрятавшись в норы свои, али суетливо да украдкою готовилась ко спячке. Голые ветви изредка покачивались, согласно кивая меж собою, – то скакали торопливые белки от дерева к дереву, припрятывая запасы. Последняя охотничья пора встречала нынче князя Ивана Андреевича Бельского и ратного друга его, князя Димитрия Фёдоровича Овчинина. Свела судьба их уж много лет назад. Бельский главенствовал над Овчиной, покуда был воеводою в Крыму. С Овчининым они скоро сделались в особом свойстве, в коем пребывали и по сей день.

Димитрий Фёдорович был человеком простым, душа нараспашку, но вовсе не дурак. Преславно показал себя Овчинин на службе Бельского, не раз был отмечен почестями за ратные подвиги. Воротившись в Москву, верно, как и многие, Овчинин на душу не переносил новых порядков, да хватало уму не лезть на рожон. Димитрий Фёдорович страшно сокрушался, понося новый уклад, но Бельский надоумил друга своего – на людях не пускаться в брань супротив опричников.

– Ежели своей головы не жалеешь, о жене думай, – твёрдо бросил Иван Андреевич.

Овчинин не мог оставаться глухим к словам князя Бельского, и поумерил он ненависть и гнев свой. Всяко любил Димитрий супругу и лишь мыслью о ней и спасался в дальних походах на службе царской. Не будь её, не будь сыновей его малолетних – почём знать? Быть может, и воспрянул бы Овчина супротив царя, супротив дьявольских его законов, супротив чёртовой опричнины, как знать? Быть может, так оно и было бы. Именно так и сказывал Овчинин друзьям ратным, близким на застольях, предавшись крепкой медовухе.

Приходилось мириться с новым уставом. Прознал Димитрий, что нету царю никакой жалости к князьям благородным, к чести их, к ратной выслуге да верности – что нашепчет ему лукавый опричник, так то и будет. Чувствовал тот, как нависла не токмо над ним, но и над всею столицей красной чёрная тень да скалила из-за тёмных закоулков псиную пасть. Посему же, как и прочим земским, опротивела князьям Москва, по коей шныряют безбожники царские с шашкой наперевес.

Оттого одною излюбленною забавой оставалась охота для князя. Леса княжества Бельского богаты дичью, да и сам князь был не прочь иной раз изловить дичь покрупнее. Загонщики уж известили князей о добыче – здоровенный кабан с жёлтыми клыками, торчавшими в разные стороны. Уж брали зверя в кольцо, и сбежать ему не будет никакой мощи.

Углядев вдали ускользающую дичь, князья стегнули ловких лошадей своих да погнались в погоню. Бросивши копьё своё в нетерпении, Бельский грубо выругался, ибо дал маху. Меж тем кабан смог уйти, скрывшись меж лазов под поваленными многолетними древами. Та преграда была слишком крута для княжеских скакунов.

– Да брось! – отмахнувшись, молвил Овчинин, переводя дыхание. – Чай, не последняя охота!

Бельский с досадой цокнул, мотнув головой да всё глядя вслед зверюге – покачивалась одинокая, голая поросль бурьяна, и лишь по тому шевелению прознать можно было, куда умчался кабан.

– И то верно, – вздохнул Иван Андреевич, переводя взгляд на Овчинина.

– Поди, сейчас нагоним! – молвил Димитрий, разворачивая лошадь свою в объезд.

– Да чёрт с ним, – отмахнулся Иван. – Да и ты мне молви, с какого ж чёрту мы лишь на охоте-то и свидеться можем?

– Эйто ж вы, Андреич, к чему? – недоумённо вопрошал Овчинин.

С уст Бельского сорвался тяжёлый вздох, да он тотчас же замотал головою, вновь направляя взор куда-то вдаль.

– Снизошла на меня велика милость – сам царь пригласил к пиру, – произнёс Иван.

Лицо Овчинина тотчас же исказилось омерзительным презрением, и князь злобно сплюнул наземь.

– Не должно мне одному идти, – добавил Бельский.

– Чур меня, княже! – открестился Димитрий. – Помилуй, избави меня подле сих разбойников ещё сидеть! Пущай царь и окружил себя злодеями – от убейте, я с сим злом вовек не примирюсь!

– Ежели пригласил царь, нет мне воли отказать, – произнёс князь Бельский.

– Да чёрт с тобой, Андреич! Как можно ж вам-то, вашего имени и роду, да за один стол с кровопийцами-то безродными?! – сокрушался Овчинин. – Нету мне места подле чертей этих! Али уж позабыл эти рожи, едва ли человечьи? Что Скуратова али Морозова? Али Басмана, чёрта этого проклятого? Чур меня, княже! Нет мне места подле них, хоть убей!

Димитрий сплюнул наземь, исполнившись лютой ненависти к разбойникам, кои накануне терзали народ честной на площади. Помнил Овчина, как своей рукой воротил взор малолетних детей своих от зрелища страшного, кровавого. И пущай же князь подоспел, пущай и закрыли дланью своей очи чада своего, но никак не стереть из памяти молодого всадника, облачённого во мрачное одеяние, да руку его, вздёрнутую ввысь со страшною ношею. Отрубленная голова покачивалась в крепкой хватке, исказившись таким ужасом, что кровь стынет в жилах. Сейчас всё встало пред глазами, и капли ещё горячей крови окропили толпу, стекая что с шеи, что с шашки опричника.

Овчинин стиснул зубы до скрипу, но то никак не давало очиститься от страшного видения пред глазами. Иван видел, сколь много злостного чувства подымает одна лишь память о чёртовой братии, но сам же Бельский оставался верным намерению своему. Князь кивнул, внимая речи Овчины, да ничего не переменялось в душе его.

– Ежели не явлюсь я к царю, стало быть, Иоанну Васильевичу и впрямь нету опоры иной, как в убийцах бесславных, – ответил Бельский. – И ежели и впрямь отречёмся от государя, не будем подле него, стало быть, то это и вовсе отступничество. Такого греха брать я не могу на душу свою, никак не могу.

Овчинин внимал словам Бельского да хмуро глядел в землю, что уплывала назад по мере плавного шага коня его.

– Пущай, – отмахнулся Бельский. – Ежели нынче нету воли твоей – пущай. Иное уж, иное, и не главенствую я над тобой. То прошу не как воина на службе, но как друга. А посему нет мощи али власти мне повелевать тобою.

Князь Овчина глубоко вздохнул, подымая взор на Бельского.

* * *

– Выблядки крысиные, чтоб вас чумные язвы изъели! – пробормотал Басман-отец, глядя, как корабль отбывает по Москве-реке.

Холода не успели сковать реки ледяным панцирем, и посему послы поспешили отбыть столь скоро, сколь то было возможно. Басмановы отправились проводить дорогих гостей, уверяя, что государь бы непременно оказал им ещё большей милости да радушия, да то никак не в его силах – всё в трудах да заботах он.

Иной раз Фёдор улавливал отдельные отрывки, которые он способен был сколь-нибудь разгадать, но, к большой своей досаде, он отметил всю ничтожность познаний своих в латинской речи. Оба Басманова хранили молчание, покуда провожали англичан на корабль, и лишь сейчас, когда Алексей разразился проклятьями, Фёдор вопросительно взглянул на отца. Старый воевода харкнул наземь.

– Вынюхивали, черти, денно и нощно, – хмуро добавил Алексей. – От отойдёшь по любой нужде – нет-нет да и мелькнёт моська эта криворылая! От пусть их дьявол морской пожрёт!

Фёдор усмехнулся, слушая негодование отца своего, да подобрал гальку с земли.

– Да полно ж тебе, батюшка! – молвил юноша, тряхнув плечами.

Алексей хмуро развёл руками.

– То будто мне одному есть дело до подонков этих! – всё не унимался Алексей. – А они ж, поди, и вынюхали чего – от морды больно хитрые! Их счастие, что государь запретил с ними побеседовать по-свойски – ох бы побеседовал!

– Ну, нынче уж чего? – просто молвил Фёдор, поглаживая в руках своих гладкий камешек.

– И то верно, – хмуро вздохнул Алексей, глядя, как всё отходит вдаль судно с послами английской королевы.

Фёдор прищурился на морскую гладь, замахнулся да бросил камень – тот шлёпнулся четыре раза о воду и на пятый уж потонул.

* * *

К вечеру Овчинин воротился в своё имение. Темнело рано – князь надеялся успеть дотемна. Когда он стал на крыльцо дома своего, вечерние сумерки уже премного сгустились. И всяко же, несмотря на час поздний, ненаглядная супруга его с большою радостью встретила мужа. Усталость опустила её плечи, да очи глядели сонно, но всяко с нежною любовною заботой. Димитрий крепко обнял княгиню свою, целуя в румяные щёки.

– Как охотится нынче? – тихо спросила она, пребывая в объятьях мужа.

– Преславно, голубка, – молвил тот, боясь навести много шуму – дети уж уложены были, и ведал княже, что то требует много труда.

– Как здравие Ивана Андреича? – вопрошала княгиня.

– Славно, славно… – кивнул Овчина. – Звал меня с собою на царский пир.

Супруга его тотчас же отпрянула, встревоженно сведя брови.

– И дал отказ ты? – спросила она.

Димитрий отвёл взор, потирая затылок.

– Как мог? – молвил князь, пожав плечами. – Али нынче вовсе честному народу не бывать подле царя! Кто, ежели не люди толку нашего, наставят государя?

– Уж сколько лет миновало – Бельский давно не первый при дворе! – твёрдо да холодно бросила супруга, и слова те точно полоснули ледяным лезвием душу княжескую.

Овчинин похмурнел на глазах. Многое сносил князь, смиряя нрав свой. Укротив всякую гордыню в душе своей, внимал князь наставлениям Бельского против опричников не вступаться, терпел поборы, пущай уж и люди ратные навостряли Димитрия воспрянуть ото гнёта. Боле же всего князь Овчина страшился, что то взаправду и нету никакой ныне власти у земских.

– Неча вам соваться, неча, милый! – взмолилась женщина, и голос её сделался много мягче, едва узрела она, сколь сильно ранят слова её.

Князь пресёк её причитания резким жестом:

– Полно!

* * *

Осень напоследок предалась суровости, которая возвещает о неминуемой лютой, холодной зиме. Воздух всё промерзал боле и боле с каждым днём. Ночью прошёл первый снег, но его тонкий покров растаял уже к утру, и посему этот робкий снегопад успели застать лишь те, кто пробудился ещё до зари.