Текст книги "Гойда"

– Взгляни в глаза мне, княже! – пламенно требовала она.

Уж подоспели домашние – крестьянские да малолетний сын княжеский. Бельский жестом велел всем идти прочь, обратившись ко вдове.

– Мало мне горя, так глумится царь надо мною, вдовою! Шлёт в дом мой гонца своего – дескать, мужа моего сыскать не могут! – причитала женщина, и глаза её, не успевшие просохнуть, вновь полнились горячими слезами.

– Я даю слово тебе отомстить сим убийцам, – твёрдо произнёс Бельский.

– На кой чёрт мне это! – выпалила вдова, обрушившись в отчаянном ударе о стену. – Мне нужен токмо супруг мой, отец детей моих!

Вдова сползла по стенке, беззвучные рыдания заставляли плечи её содрогаться, а обезумевший взгляд пялился куда-то в пустоту пред собой. Бельский глубоко вздохнул да опустился на колено пред несчастной. Всё же силился Иван воззвать к остаткам разума, который, верно, ещё не покинул княгиню.

– Нету мне силы воротить его. Но есть сила воздать опричникам царским по заслугам, – произнёс Иван.

Вдова на мгновение умерила стенания свои да плюнула в лицо. Бельский опешил от такой дерзости. Покуда княже пребывал в ошеломлении, женщина поднялась на ноги да оправила облачение своё.

– Ты хуже, нежели все они, вместе взятые! – бросила вдова, прежде чем дверь за нею яростно захлопнулась.

Глава 6

Слабый шум в ушах да хмельная пелена перед глазами мало-помалу угасали, покуда рассудок Иоанна пробуждался ото сна. Тело юного государя пребывало в упоительном плену сонных оков. Владыка лежал, раскинувшись на полу, устланном узорными коврами и расшитыми одеялами. Тело утопало в сонливом бессилии, а разум покойно дремал, не чуя подле себя никакой скверны али угрозы. Иоанн глубоко вздохнул, оглядывая светлые палаты. Глаза лениво и медленно блуждали по потолкам да сводам. Мягкая заря едва занималась, пробираясь чрез отверзнутые окна.

Ставни едва поскрипывали на весеннем ветру, повинуясь каждому лёгкому мановению. Благодатная прохлада стелилась, напаивая палату душистым запахом нежной весны.

Владыка поднялся с пола. Сонный взор устремился к окну. Звёзды ещё не угасли в предрассветном солнце, и робкий свет их успевал доносить последние вести от далёких-далёких небес. На царских устах теплилась лёгкая улыбка, покуда глядел он в полумраке, как весеннее солнце всё боле занимается на небосводе. В полумраке проглядывались поваленные скамьи, откинутые от длинного застолья. Иной раз темнели очертания посуды, блюд, чаш и кувшинов. Ткани – не то одеяния, скинутые в душном пире, не то покрывала, брошенные на пол, дабы уж почивать спьяну не на голом камне. В тех же очертаниях владыка оглядывал фигуры дремлющих подданных своих – рухнули кто где.

Заслышав шевеление, Иоанн опустил взгляд. В шаге от него дремал, вернее, только-только отходил ото сна Басманов. Средь смольно-чёрных прядей поблёскивали серебряные бусины, да где-то и вовсе рубль перезванивал от малейшего шевеления. Алексей был довольно молод, чтобы носить седину, но так уж случилось, что к своим годам – а ему едва перевалило за тридцать – уже затесались белые нити в вороной и грубой гриве. А меж тем седина проступала ещё до сей поры, но всяко не столь приметно.

Басман медленно потянулся, не теряя тёплой улыбки на устах, что не сходила с лика его всю ночь. Иоанн коротко улыбнулся, припоминая повод сего застолья, припоминая безмерную радость друга своего и советника. Алексей полулёжа подозвал жестом к себе бодрствующего юного царя. Воевода подался вперёд, протянувши руку ко владыке.

Иоанн мотнул головою, разминая затёкшую шею. Потёрши затылок, царь было подал руку своему воеводе, да тот и не пытался встать, а лишь завалил Иоанна подле себя, крепко обнявши. Владыка со смехом пал на мягкие одеяла, устланные на полу, задев подле себя кувшин. Медный звон вторил падению на каменный пол, но то нисколь не занимало ни царя, ни его верного воеводу.

– У меня сын родился, – сонно пробормотал Алексей, покуда слабый отзвук ещё стоял в воздухе.

Иоанн вновь усмехнулся, завалившись подле Басманова. Лицо этого бывалого воина, ратное, суровое, сейчас спросонья было полно такого света, коего царь мало где мог видеть.

– Правда, что ли? – молвил царь, будто бы впервые слышал эту весть, будто бы всё гуляние не славило народившегося Алексеича.

Басман-отец преисполнился чувства такой всезанимающей радости, что поцеловал Иоанна в щёки.

– Самому не верится, – протянул воевода, проводя рукой по лицу.

– Ну что ж! – молвил царь, обернувшись к Алексею. – Малость подрастёт, и приводи мне на службу Фёдора Алексеича!

Басманов широко улыбнулся, заслышав имя сына, да притом устами своего владыки. Басманов глядел в высокий сводчатый потолок, расписной премудро да искусно, да не стал сдерживать своего смеха, пущай что голова и гудела с похмела.

* * *

Блеск стали зачаровал юношу. Он вглядывался в изогнутую саблю, примечая, как изящный клинок гнётся. Сведущ юноша был к своим юным летам в оружии и не мог приметить порока ни на клинке, ни на рукояти. Весу шашка была лёгкого и так же прытко поддавалась каждому манёвру. Фёдор взмахнул саблей в воздухе, нанося рубящий удар с такой силой, что поднялся свист. Клинок был полным отражением воли юноши – он покорно исполнял каждое движение, описывая в воздухе короткий рисунок. Фёдор обратился взором, преисполненным ребяческого восторга и вместе с тем преданной благодарности, к отцу.

– Ну всё, полно махаться! – усмехнулся Алексей, похлопав сына по плечу.

Фёдор напоследок полюбовался роскошным подарком, что преподнёс ему отче, да убрал клинок в ножны. Доныне юный Басманов держал в руках клинки, что боле не несли службу свою да покоились в семейной оружейне, али кто из ратных друзей отцовских давал попробовать силы со своим оружием. Но всяко нынче Фёдор преисполнился истинной гордости, будучи отмечен отцом столь значимым даром.

– Ну всё, поди спать, – молвил Алексей, потянувшись.

Былой восторг, и радость, и оживление сошли с лица Фёдора, покуда он услышал наказ отцовский. В столь ранний час едва ли юноша мог бы глаза сомкнуть – чай, он уж не чадо малолетнее. Уж, право – Фёдору не терпелось испытать оружие да столкнуться в дружеском поединке с ратными людьми Алексея, что ныне были в поместье. Да на худой конец – попросту порубить тюки, набитые ветошью, али ещё чего. Наказ отца прервал тот восторг, которым воспылала душа Фёдора. Однако же, поникнув, не мог ничего Фёдор сказать супротив отцовской воли.

– И неча, – добавил Басман-отец, видя перемену на лике Фёдора. – На заре выезжаем, надобно крепко выспаться.

Едва осознание коснулось разума Фёдора, так пуще прежнего сердце его забилось радостною тревогою. Не помня себя от преисполняющего восторга, Фёдор бросился к отцу да прекрепко обнял его. Что нынче и было разговоров последние месяцы, так об том, что будто бы Алексей и впрямь готов сына своего брать на ратные дела, и не так, как раньше – чтобы чадо поглядело, будучи укрытое вдали от рубища.

Нынче же Алексей сим образом признал в сыне своём воина, и радости Фёдора не было предела. Уж по пылкому нраву своему давно порывался юный Басманов прыть, да удаль, да смелость свою казать – да всё противился отец тому, мол, рано.

Не смыкал Фёдор глаз в ту ночь, преисполненный такого чувства, от коего сам пребывал во смятении. Охваченный измышлениями, давними мечтами, отчаянными дерзновениями, никак не мог юноша предаться сну. Как и было обещано, на заре Басмановы отбыли из поместья.

* * *

Ступени деревянного помоста приняли чёрные капли крови. Они скрипели от холода при каждом шаге, покуда юноша восходил по ним, крепче взялся за пряди волос. Отрубленная голова покачивалась, уставившись безумным взглядом. Обезображенный предсмертной агонией, лик вобрал в себя лютый ужас, точно воочию узрел пламенную пасть преисподней.

Взойдя близ царского трона, Фёдор Басманов бросил главу к царским ногам. Принеся свою жертву, он откинул голову назад, ибо на белоснежный лик пали чёрные пряди, слипшиеся от крови.

Владыка, восседая на троне, взирал на то подношение, точно бы в измышлениях – сколь ценна та жизнь, которую оборвали по воле царской. Улыбка невольно озарила уста Иоанна, а во мрачных очах жестокость воспылала новой страстью, точно бы во слабое пламя подлили горючего масла.

Фёдор широко улыбнулся, переводя дух. Пылкая грудь его вздымалась, наполняясь холодным воздухом. Зима лишь не казала лютых снегов, но во всём прочем уж опустилась на Москву, пронизав каждую улочку собачьим холодом. Юноша приблизился к трону, подле которого пребывал и ближний круг опричнины да трое рынд. Мимолётно он поглядывал на продолжение казни, которую чинили Малюта со своими людьми на площади.

Скуратов отбросил свежий шматок кожи, отодранный целостно с плотью. Народ честной, согнанный к сей расправе, разразился страшным криком, глядя на бесовство опричников. Слуги же государевы в одобрении прикрикнули, подзадоривая палачей. Алексей, стоя подле трона царского, потрепал сына своего по плечу.

Басмановы наперебой свистели, вторя предсмертным воплям. Фёдор отошёл от отца к самому краю помоста да прищурился, глядя, как мчится славная вороная Данка. За лошадью по земле волочилось тело, привязанное за ноги. Голова была залита кровью да сшиблена едва ль не наполовину. По промёрзлой земле стелился кровавый след. Выждав, как лошадь на полном ходу промчится в должной близости, Фёдор спрыгнул к ней и со всею ловкостью ухватился за гриву Данки, покуда она продолжала скачку. Первые мгновения Басманов не успел ещё занять места в седле и едва не упал наземь.

Видать, были средь братии и те, кто вовсе не прочь поглядеть и на страдание ближнего своего. Но всяко Фёдор не дал той потехи своим неприятелям. Всадник выправился в седле да принялся объезжать ограждённую площадь, прегромко присвистывая на сложный манер, коему был обучен едва ль не один во всей Москве.

Опричники же подняли клич свой:

Гойда, гойда!

* * *

Из всей братии позднее всех ко двору воротились Вяземский с Малютой. Шли они не спеша, выдыхая холодный воздух белым паром. Стоял в ушах гул от толпы шумной да от звенящей крови. Григорий Скуратов был во много боле славном расположении духа, нежели друг его. Всё ехали они дорогой своей и как проходили двором безлюдным, так и стали на месте безо всякого условного знака.

– Малют, – хмуро начал Вяземский, – от смотрю на тебя, так и разбирает. От поделись-ка со мною, друг сердечный, – отчего ж так славно тебе нынче, покуда этот щенок басманский вьётся подле Иоанна?

– Али есть повод тревожиться о нём? – спрашивал Скуратов, пребывая в добром духе после сладостной расправы.

– Князь Овчинин, – молвил Афанасий, – дурак дураком был, да плевать на него. От токмо по единому знамению Федькиному сам владыка прирезал слугу своего.

– Земской, – буркнул Скуратов да отмахнулся.

– Булатов в опричнине служил. Али уж запамятовал такого? – вопрошал Вяземский.

– Мудрый царь оттого и кормит вертихвоста этого, полудурка ряженого подле себя, – ответил Малюта. – Сам и посуди: от расправа над Овчининым. На честном пиру да при всех зарезан, как скот. И что ж? Даже ты, Афонь, славный малый, и ум твой добрый за разум ещё не зашёл. Да сам ты рассудил, будто бы то была вовсе не воля государя и вовсе милосердный владыка не жаждал расправы над очередным земским прихвостнем. То было в угоду Федьке чёртовому. Как что грядёт, так в него и полетят каменья.

Вяземский совладал с собой, сдерживая жуткий порыв. Дрогнуло сердце его, затревожилось, да не подал виду князь.

«Что же грядёт, рыжемордый ты упырь?»

– А всяко на Федьку нету управы, – вздохнул Афанасий, отводя взгляд.

Малюта широко улыбнулся да посмеялся в бороду.

– От давай об заклад биться? – предложил Малюта.

– Ага, делать мне больше неча, – пресёк то Вяземский.

Скуратов пожал плечами да, видать, больше прежнего повеселел. С тем и продолжили путь свой по промёрзшим опустелым дворам. Долго ли ехали они в безмолвии – неведомо. Как воротились в Кремль, так и спешились. Отдал Вяземский свои поводья холопам да сам поглядывал за Малютой.

«Удумал что-то, медведь сварливый…» – думал Афоня.

Скуратов же отдал поводья конюху Юрке, ублюдку Глашкиному. И как-то странно похлопал парнишку по плечу, и почудилось Афоньке, будто бы и пару слов молвил.

* * *

«Вот как пить дать, не к добру…» – думал Алексей Басманов, поднимаясь по каменной лестнице.

Ум его занимался мрачными мыслями, но иначе как? Ежели посреди ночи вызывает царь, стало быть – пиши пропало. Уж навряд ли какая милость али добрая весть не ждёт до утра. Алексей Басманов дождался, как рында доложил о прибытии опричника, и лишь опосля с поклоном переступил порог царской опочивальни. В первые же мгновения воевода уразумел для себя – ныне скверен по духу государь.

Мрачная фигура стояла подле окна. Не удостоил Иоанн слугу своего и взглядом, продолжая всматриваться в далёкие, едва различимые фигуры, изредка пересекающие двор. Пальцы скоро перебирали чётки, бусины отдавали тихим стуком друг о друга.

«Гадство…» – подумал про себя Алексей, собравшись с духом.

Взор Басмана упал на стол, за коим обычно Иоанн занимался писчими трудами. Боле всего примечательна была грамота. Мимолётного взгляда хватило, чтобы Басманов понял, в чём же ныне настрой Иоаннов, с чем же его и вызвали. То было послание из Костромы. Басманов уж бывал там, бывал ещё осенью, наводя порядки. Смута точно повисла в тамошнем воздухе. Алексей употребил всю свою силу, всю грозность свою, упраздняя любое вольнодумство средь костромских князей. Нынче же пред ним лежало донесение, что так и не извелася скверна с мест тамошних и будто бы взаправду лишь приумножился лукавый дух да окреп. Доносчик складывал, будто бы на улицах уж заслышать можно гласное и безверное порицание что царя, что братии его.

– Как долго мне сие терпеть должно? – вопрошал царь, наконец сподобившись удостоить опричника суровым взором.

– То на мне, государь, и то в силах моих уладить, – с поклоном молвил Алексей.

– Я уже слышал это, Басманов. Ещё с лета внимаю пустым речам, – произнёс Иоанн, медленно ступая к слуге.

– Изведу смутьянов, царе! – пламенно поклялся Басманов, да его речи вторил грозный удар – царь яростно обрушил руку на стол.

– Выведай, какого нраву князь костромской. И без указу моего не отделывать – гляди, пригодится живьём мразь малодушная, – молвил владыка, стиснувши зубы от злости.

Басман ударил в себя в грудь, склонивши главу.

– Велите же, государь, с сыном тотчас же мчаться в Кострому, – просил Алексей.

Ежели кто бывал при дворе впервой, мог подумать, что самою страшною участью было сыскать гневную речь государеву. Алексей же, будучи воеводою ещё на службе при отце Иоанновом, Василии, ведал, что много хуже расклад, ежели владыка предаётся смеху. На сей раз именно тем и ответил Иоанн, мотая головою. Едва жестокая улыбка наметилась на царских устах, так сразу же поверил Басман просчёту своему.

– От оно что! – молвил Иоанн, едва переведя дыхание. – Токмо и видишь, как удрать, сучье ты отродье! Не испытывай доброты моей! Будет время – пошлю, и тебя, и недоноска твоего вертихвостого – гуляйте, черти татарские – хоть на все четыре стороны!

– Помилуй, царе! – уж премного раскаявшись в словах своих, молвил Алексей.

Иоанн провёл по лицу своему, вновь обратившись взором к окну.

– Покуда нет вестей о Пронском, будешь подле меня, как пёс цепной, – столь же резко переменившись в голосе, сказал царь.

Былая горячая радость, с примешанною лютой жестокостью, угасла столь быстро, сколь и поднялась.

– Там видно будет, – тихо добавил Иоанн, продолжая перебирать чётки, отсчитывая бусину за бусиной. – Пошёл вон.

Алексей откланялся да покинул покои царские. Едва пройдясь по коридору, где уж стоял холодный воздух, Басманов со всей силы вдарил кулаком о стену. Болью отозвались костяшки, да то отрезвило уж закипающий со злости ум.

Ступая к своим покоям, Алексей было начал остывать, когда заприметил спешащего к нему.

– Чего тебе, собака? – первый спросил Басман да жестом велел прекратить всякие раскланивания.

* * *

Мальчонка уж зажмурился, готовясь к порке. Раздался лютый удар, свистнув в воздухе, и тому вторил крик, да вовсе не детский. Не помня себя со страху, мальчонка не сплоховал, и едва крепкая хватка, державшая его, ослабела, так тотчас же ринулся прочь, прикрываясь скромною одёжкой. Покуда холопский голодранец драпанул куда глаза глядят, Алексей Басманов огрел двумя хлёсткими ударами плети крестьян, что вознамерились сечь мальчонка за вороватость – нынче поймали мелкого чёрта, покуда стянул с крестьянской кухни рыбину, всё одно, что кошак поганый.

Не раз и не два чернявый сорванец малолетний ускользал да отнекивался, но на сей раз не свезло – поймали за руку, и уж премного за ним числилось всяких проказ. Порешили крестьянские меж собою высечь парнишку, да так, чтобы припомнил надолго, что дозволено, а чего – нет. Как об том прознала мамка, Глаша, так тотчас же послала сыскать Алексея Данилыча, да как можно скорее.

Мальчик тотчас же метнулся да спрятался за юбку мамкину. От и сидел чертёнок, сидел и поглядывал из-за неё, как здоровенный опричник приструнил иных крестьянских. А Басманов же и впрямь разошёлся! Тяжела была рука его – сёк он так, что и кости переломить мог, ежели предавался ярости, а ныне, бесспорно, опричник разгневан был немало. И вскоре же ярость отступила. Бросивши плеть на пол, Басманов выдохнул, даже рыкнув со злости.

– А ты, клуша тупая, – пригрозивши Глаше, – следи за ублюдком своим! Не то, чай, и расправятся с ним, и поделом будет, что тебе, что крысёнышу твоему!

Крестьянка пролепетала благодарность свою, припав губами к руке покровителя и заступника своего, да то лишь опротивело Алексею. Хмурый опричник пошёл прочь, взведясь со гневу. В таком прескверном нраве столкнулся Басман с сыном своим.

– Чего? – бросил Алексей.

Басман-отец не таил нраву своего да того, что разборки эти житейские и впрямь вывели опричника из себя.

– Снова Глашкино отродье? – спросил Фёдор, поглядывая за спину отца.

Он заприметил, как крестьянка удирает прочь, прибравши сына своего – лишь чернявую макушку и успел разглядеть молодой Басманов. Алексей же к разговору менее всего настроен был.

– Так, Федь! – хмуро отмахнулся Басман-отец. – Я ж тоже расспросами могу разразиться! От ты поди и скажи мне – ночами шляешься где да с кем? А ну, чего молчишь?

Фёдор тотчас же вскинул руки, как бы сдаваясь. Притом в правой руке держал он письмо, закрытое печатью.

– Вот то-то! – молвил Басман-отец, принимая послание из рук сына.

По мере того как Алексей принялся вглядываться токмо в саму печать, так гнев что в душе, что на лике его суровом всё стихал да усмирялся. Быстро опричник признал, ещё не открывая письма, что это весточка из дому, от жены его ненаглядной.

* * *

Тёмные воды рек да озёр давно сковались льдом, и тяжёлое дыхание предстоящих морозов рисовало узорчатый цвет на глади. Солнце всё чаще пряталось средь хмурых туч, точно сторонясь назойливых взоров, и всё реже тёплое злато его ниспадало бледными лучами на землю Русскую. Ещё оставалось пару дней до зимы, как снегу привалило видимо-невидимо. Ранние морозы пронизывали воздух, делая его тяжким да жгучим при дыхании. Белизна снежного покрова слепила очи. То было верным обещанием самой природы – мол, бывать сей зиме лютою, морозною да ещё пуще прежней.

Ставни с трудом отворялись, ибо уж за ночь ощутимо преснежилось. Посему Фёдор и впрямь приложил силу, чтобы приоткрыть окно царской опочивальни, выпуская душный жар. Набрав белу снега в ладони, Басманов растёр им лицо своё. Скоро выступил румянец. Он растёр шею да грудь, тем самым ободряя себя. Прихватив снегу побольше, молодой опричник токмо принялся слеплять ком, завидя под стенами бредущего сторожа, как обернулся на тихий голос.

– Не смей, пёс, – пробормотал Иоанн, даже не оборачиваясь на Басманова.

Фёдор с тяжёлым вздохом оставил ту затею. Вернее, попросту выронил слепленный снежок наземь, не целясь, не разя никого. Фёдор опёрся руками о подоконник да вглядывался в заснеженные просторы. Тишина и вольный ядрёный воздух наполняло всё вокруг. Тяжёлые шапки снегов громоздились друг на друга, уютно укрыв всю землю, куда глаз хватало. От сего морозного славного раздолья захватывало дух. Кожа Басманова покрылась мелкими мурашками, и даже тогда молодой опричник не спешил воротиться к теплу, а всё стоял, объятый любованием заснеженного двора. Иоанн меж тем лишь дважды повёл головой, отрываясь от своих трудов. С уст царских сошёл глубокий вздох. Опричник оглянулся на своего владыку.

– А вот на сей раз, – протянул Иоанн, – на сей раз пущай все катятся к чёрту.

Фёдор усмехнулся.

– От и славно, – прошептал Басманов, вновь прибирая горстями снег.

* * *

– Господи! – пробормотал себе под нос Вяземский и тотчас же затворил дверь. – Ты ж говорил, до вечеру тебя не будет?

– Бог послал быстрее управиться с дельцем сим, – молвил Скуратов, прохаживая по покоям князя.

– С чем пришёл? – вопрошал Афанасий.

Ох и разошёлся Малюта улыбкою, прямо уж засиял, что даже Вяземскому стало не по себе.

– Гляди-ка, что надыбал, – произнёс Скуратов, приподнимая письмо.

Афанасий смутился, не столько посланию, сколь следам крови на ногтях Малюты. Как пригляделся князь, так и подол, и рукав замарались чёрными пятнами. Тотчас же ясно стало, что письмецо в самом деле чего-то да стоит, ибо кровию уже уплачено.

– От кого ж? – спросил Вяземский.

– Поди знай, – пожал плечами Малюта, – да чует сердце моё, что приметишь ты весточку от друга нашего старинного, коего всё ловим, ловим, а он, скользкий паршивец, сквозь невод и уходит на дно.

Афанасий заметно подивился словам друга своего.

– Эво ж как… и к кому? – спросил Вяземский.

– Без имени, – пожал плечами Скуратов.

Нахмурился Афанасий да поглядел на послание. Печать не была сломлена.

– Как же узнал ты, ежели послания не вскрывал? – вопрошал князь.

– Тебе, Афонь, паче прочих вверился. Уж дай мне награду, пущай то не будет понапрасну. Держи язык за зубами. Накануне обмолвился ты, опечалился, будто бы на Федьку управы нету никакой. Поди, друг мой, в голову тебе и не приходило Басмановых рассорить?

– Неужто?.. – недоумевал Вяземский.

– От помалкивай, дружище, да предоставь то мне, – молвил Малюта да прибрал письмо себе за пазуху.

С тем и оставил Григорий князя Вяземского. Опустился Афанасий в кресло своё, призадумался.

* * *

Раскланялся холоп, да видно было – ни с чем пришёл.

– Помилуйте, помилуйте, боярин! – взмолился он, разводя руками. – Нету ответа с государевых покоев!

Алексей Басманов поджал губы, хмуро глядя на холопа.

– А Федя? – вопрошал опричник, явственно давая уразуметь – неча ныне испытывать гневу его.

Глаза крестьянина трусливо и беспомощно забегали, и во страхе пред опричником сглотнул несчастный.

– Не сыскал… – боязливо признался холоп.

С уст опричника сорвалась глухая брань. С его малого замаху холоп уж прикрылся, да сдержался Басман, чтобы не пуститься с кулаками на окаянного.

– Пошёл вон, пока не велел задрать собаками! – огрызнулся Алексей.

Когда нерадивый мужичок раскланялся да судорожно уж ноги уносил, трое опричников – Басманов, Скуратов да Вяземский – переглянулись между собой.

– И что ж? – спросил Афанасий, обращаясь к Алексею.

– Неужто мне то ведомо? – всплеснул руками Басманов.

Малюта почесал затылок. Опричники украдкою поглядывали – мельком, ненароком – на пустовавший трон царский.

– От же Владыка Небесный бережёт Федьку твоего, – произнёс Малюта.

Алексей поглядел на Скуратова, пребывая в духе скверном, суровом.

– Ежели и проспал, али запил, али иною судьбинушкой не является к часу должному на службу, так и государь уж не зрит сего промаха, – произнёс Скуратов. – От и нынче – славно же, Алёш! И впрямь славно – ежели сынишка твой и запропастится, так и государя нигде не видать.

Басманов с короткой усмешкой пропустил мимо ушей слова Скуратова, не найдя сей миг пригодным для склоки да распрей. Дело шло уж к полудню, когда Алексей вышел навстречу сыну. Сразу же Басман-отец принялся поглядывать за спину отпрыска али в иной стороне коридора выискивать высокую фигуру владыки.

– А царе? – тихо спросил Алексей, покуда с сыном переступали порог просторной палаты, где безмолвно пустовал трон.

Глаза Фёдора разбегались от расстилающегося пред ним богатства. Вдоль стен уж некуда было ступить – всюду парчовые ткани, да тафта, да одеяния княжеские, подбитые мехом, подушки с кисточками из златых сплетений, сундуки распахивали алчные пасти, являя миру драгоценные кольца, серьги, браслеты, скипетры, гордо возвещающие своими знамёнами о величии родов. Разворачивались тяжёлыми полотнами ковры, что дышали неистово цветом, коего на Руси не сыскать, – багряный, красный яро будоражили кровь с одного лишь взгляду, синева была сродни глубинам далёких северных морей. Вдоль того тянулись да плелись премудрые узоры.

Подле сбруй, украшенных златом да самоцветами, да подле сёдел расшитых блестели палаши чистою сталью, вынутые из ножен узорных. Мимо сих благолепных подношений бродил Малюта, точно пёс сторожевой обходил сохранение своё. Опричник коротко кивнул Фёдору, когда Басмановы переступили порог палаты.

Подле трона царского сидел писец, да сидел без дела. Видать, праздное ожидание истомило что его, что стоявшего подле него князя Вяземского. Помимо опричников нынче же ожидали часу своего многие из земщины. После беглого осмотра толпы, что прямо уж вопрошала, Фёдор порешил на том, что это прибыли купцы, притом многие были не здешние.

– Великий князь и царь всея Руси, – произнёс юный Басманов, положа руку на сердце, – велел доложить просьбы свои верной братии.

С теми словами Фёдор отдал короткий поклон, опричники же меж собой переглянулись. Никто из братии нынче не получал приказу принимать купеческих, всё ждали государя. Неча было боле тянуть да мешкать. Появление Фёдора заставило уж приняться за дело.

Афанасий жестом приказал писцу быть наготове, дабы опосля доложить речи государю истинно, безо всякого сору да потерь. Малюта стал подле рынд, издали глядя на сей приём, да притом стерёг сабли да ножи, отобранные у купцов ещё при входе.

Уж Алексей занял место за столом, где остыло угощение, поданное с утра, молодой же Басманов послал холопов, прислуживающих нынче при столе, нести сладкого пития да кушаний новых.

Опричники скоро да негласно распределили долг свой, и Афанасий уж подозвал двоих из купеческих, дабы внять их просьбе к государю. Пущай сама братия была застигнута врасплох, да всяко уж свыклись с переменчивым нравом царя-батюшки. Чай, не в иной город отбыл государь средь бела дня, да и на том спасибо. Купцы же, верно, много опешили от воли царской, да уж куда и подеваться? По платью их дорожному легко прознать было, что многие из пришлых немалый путь держали, дабы предстать при дворе. Уж верно, надеялись самому царю из уст в уста передать пламенные речи да прошения свои, да, видно, уж в иной раз.

Афанасий принял на плечи свои премногие полномочия. Князь отдавал писцу повеления подготовить ту али иную грамоту, по надобности скреплял своею печатью али подписью али на корню пресекал прошение, ежели оно заведомо гневило бы царя.

Меж тем уже подавали кушанья, и Фёдор наливал, равно что опричникам, что купцам. Покуда он наполнял чашу отца своего, Алексей махнул рукой, подманивая сына податься ближе, что тот и сделал. Лишь сейчас Басман-отец приметил, что сыну недостаёт одной серьги на левом ухе, да не придал тому никакого значения. В конце концов, не впервой Фёдор представал на людях с одною серьгой, от и ныне лишь справа поблёскивало серебро да белый жемчуг меж смоли чёрных локонов.

– Это ж чем же царь-батюшка разгневался, что не сошёл даров принять? – вопрошал Алексей, понизив басистый голос свой.

– Отчего же сразу-то разгневался? – молвил Фёдор, пожав плечами.

– А что же? – вопрошал Алексей.

– Неужто мне то ведомо? – спросил молодой Басманов, пожавши плечами.

– А сам-то с утра где был? – спросил Алексей, почёсывая бороду. – Не видать тебя было на трапезе.

– Неужто бранить будешь, что проспал я? – вопрошал Фёдор.

Алексей было хотел продолжить расспрос да бросил. Лишь глубоко вздохнул, постукивая по столу, и уж сердце его вдруг зачуяло неладное. Притом лукавое ощущение никак не могло облечься во слова, и не ведал воевода, никак не ведал, что именно не даёт нынче ему покоя.

Фёдор же продолжил обходить застолье, не упустив и Малюту, что стоял поодаль да бдел за порядком. На подобной службе взор у Скуратова делался вовсе лютым, отчего же и сыскал молву народную, мол, сродник он медвежий.

Басманов прищёлкнул кравчим, заметив, как скоро убывает сладкое вино. Холопы с поклоном спешно удалились. Фёдор тем временем обходил Вяземского и, склонившись, наполнил чашу опричника. Вяземский отвлёкся от размышлений над судьбами семей купеческих, коих сам Афанасий сроду не видывал – да видеть-то и не горел желанием. Опричник провёл по лицу, глядя, как белая рука юноши придерживает тяжёлый серебряный кувшин и тёмное вино полнится, пребывая в золотой чаше. Самоцветы на перстнях Фёдора поигрывали мягкими отблесками.

То действо отчего-то заворожило князя, и он отмер, лишь когда белая ткань полотенца утёрла гнутый край кувшина. Лишь тогда Вяземский заметил, что пришлые купцы стояли пред ним, всё выжидая, как князь даст ведать волю свою. Боле всего Афанасия покоробил взор Фёдора – тот лукавый взор со вскинутою бровью соболиной на белом лице. Вяземский отмахнулся, возвращая грамоту купцам.

– Просите у царя. Нет на то воли моей, – бросил опричник, пресекая резким тоном своим всякие моления да упования.

* * *

Вечер наступил по-зимнему быстро. Когда опричники простились с купцами да выпроводили их со двора, уже начало темнеть, и снега сделались тёмно-голубыми. Сухой воздух было иной раз больно вдохнуть. Фёдор спускался по каменной лестнице, где его будто бы поджидал Малюта. Басманов едва закинул голову назад и, не сходя с лестницы, а оттого высясь над Григорием, приветственно кивнул.

– Ну не иначе как сам Господь послал, Федь! – всплеснул руками Малюта.

Фёдор с улыбкой положил руку на грудь да отдал поклон.

– Видать, чем-то услужить могу? – вопрошал Басманов.

– От услужишь так услужишь… Али не в тягость, Фёдор Алексеич! – молвил Скуратов, изымая письмецо, которое накануне показывал Вяземскому. – Ведаю, что сыщет премного гнева всяк посланник, кто передаст послание лукавое, с чужбины. Нету у меня пред государем таких заслуг, какие есть у тебя.

Басманов прищурился то ли от ветру холодного, то ли призадумавшись над словами Малюты.

– Неужто сам ты тотчас же опалу сыщешь? – вопрошал Фёдор, не спеша принимать письмо.