Текст книги "Гойда"

Василий Сицкий успел узреть, как мелкие снежинки падали наземь и тотчас же исчезали. Князь спозаранку был уж в дороге с четырьмя спутниками из своей дружины. Недолгий путь их лежал к площади, раскинувшейся пред Московским Кремлём. Место было легко признать – заря только-только занималась на северном холодном небе, как площадь готовилась встречать буйные гуляния.

Василий спешился, озираясь по сторонам. Алексей Басманов отвлёкся от ругани да побоев нерадивых холопов да поднял руку над главою своей, призывая Сицкого к себе. Василий коротко обернулся к дружинникам своим, и те принялись держаться несколько поодаль от князя. Басман-отец с широкой улыбкой распахнул свои объятия. Василий ответил на объятия с не меньшим теплом.

– А зять мой где? – спросил Василий.

– А чёрт знает! – усмехнулся Алексей. – Пойдём.

Басманов всё ждал, как прибудет князь, ибо с неделю назад заручился его поддержкою в возведении торжества застольного. Сам царь послал от имени своего приглашение князю Сицкому. Едва гонец зачёл грамоту от самого государя, Василий тотчас же смекнул – то владыку надоумил Алексей, не иначе.

– От всё же славно, что с опричником породнились! – усмехался сам себе Сицкий.

Покуда восходило солнце, Алексей да Василий вели толки разные – не только о предстоящем пире да о житейском своём быте. Басманов заверял, как жёнушка его не нарадуется снохе, и Василий сам немало получал вестей от дочери своей. Своею рукой писала Варвара в отчий дом о славном укладе новой жизни своей.

– Да право, Светка моя, чай, не нарадуется Варьке твоей! – молвил Басман, прохаживаясь вдоль площади.

Они остановились подле длинного стола, устланного расшитой скатертью, на коей ещё предстояло водрузить роскошные кушания. Басман-отец поглаживал бороду да цокнул с мягкою улыбкой.

– Она всегда хотела дочерь, – молвил Алексей. – То и вменяла мне – что от, сына родила, так и вовсе не видится! А ежели и свидится с ним, так едва ли признает. От нынче ей большая отрада, Варенька-то твоя ненаглядная.

– Славно, славно! – молвил Сицкий, опускаясь подле Алексея. – Ох уж чего и сказать, был о вас, Басмановых, дурного мнения!

– От и будь, чёрт Сицкий! – Алексей обрушил ручищу на плечо князя, подымаясь с места своего. – Она чё! Прибыли! Пойду, расторопных братьев встречу!

С теми словами Алексей вышел навстречу опричникам первым – Вяземскому, Скуратову да Хворостинину, кои уж спешивались подле площади. Сицкий сидел на скамье за столом, покуда холопы шныряли тут и там, кутаясь в короткие плешивые полушубки да растирая красные руки от холоду.

Покуда Василий переводил дух, замельтешили на площади скоморохи. Ещё не пускалися в пляс – тому и не давали музыки, да всяко пестрели костюмы, развеваясь длинными лентами да звеня-перезванивая колокольчиками нашитыми. Подле Василия в столь резкой близости опустилась фигура в расшитом летнике да маске, за поясом же изгибался нож. Князь подался назад да хмуро оглядел наряд, от коего взгляд и разбегался с узору на узор.

На грудь опускались косы длинные, кроваво-красные, меж прядей вплеталась лента. На грудь ниспадали длинные бусы, в два оборота обходящие горло, да длины их с лихвою хватило бы ещё на столько же. Цветное стекло игриво поблёскивало в раннем робком солнце, что токмо-токмо занималось на утреннем небосводе.

Видать, откупиться от сего можно, как подумалось Василию, но едва князь потянулся к кошели, как маска отвелась в сторону. Под нею же открылось белое лицо Фёдора Басманова. Князь Сицкий замер на мгновение да сызнова оглядел зятя с ног до головы. Притом смятение на лице тестя премного забавляло Басманова – то видно было по лукавой улыбке, что расплылась по алым устам его.

– Не признал… – молвил князь Сицкий. – Богатым будешь.

– Гляжу, с батюшкой моим уж обтолковали всё, Василий Андреич? – произнёс Фёдор, оправляя рукава одеяния своего. Малость примялась оборка, когда поверх неё надевали ряд звонких колокольчиков.

– Обтолковали, – кивнул князь, всё разглядывая наряд Фёдора.

– А часом, – протянул тот, едва вскинув бровь соболиную, – не ты ль послал козла?

Сицкий, верно, ещё больше смутился, нежели когда признал Фёдора за маскою скоморошьей. Тот с улыбкой отмахнулся от тестя, воротил маску на лицо да отдал низкий поклон. Крутанувшись, да так, что подол юбки взмыл в воздух, он пошёл прочь, заправлять дураками ряжеными.

Когда солнце уже занялось на далёком холодном небе, пир открывался во всей красе, пылая благолепием златым да алчностью. Не жалели ни вина, ни кушаний, подавая ко столу угощение из дичи да рыбы, что местных, что привезённых. Гуси-лебеди пылали жаром, поданные на златых блюдах. На сим застолье собралась вся братия опричная во главе с государем, но было и премного лиц из земских князей.

Нынче почтили приездом своим князь Бельский со сторонниками – Микитой Зуевым да Димитрием Овчининым. Заняли почётные места свои, уготованные им загодя. Помимо сих, а также многих прочих земских князей, прибыли и двое славных молодцев – то были двое сродников отца Филиппа – племянники его, Иван да Василий Колычёвы. С большою честью приняли они дозволение явиться на пир царский. Сих Колычёвых пригласил владыка, как получил отказ от святого отца. Сперва же царь исполнился лютым гневом, но внял увещеваниям Фёдора Басманова, послал гонцов за Иваном и Василием.

Нынче же, явившись на пир, нагляден был нрав их – видать, впервой пред ними расстилалось такое раздолье. Скромный, суровый нрав их шёл супротив настроя братьев Колычёвых – нельзя было никоим разом оскорбить государя и друзей его. Посему же к застолию приступили что Василий, что Иван со славным, даже похвальным рвением.

Гости уж окончили сбор свой и приступались к еде, покуда вокруг поднимался шум забав – трещоток, гудков да звонких гуслей. Под сим шумом Малюта и склонился к уху государеву.

– Иван Петрович не явился, – доложил Скуратов.

Царь бросил короткий взгляд на место, уготованное земскому судье. Вздохнув, точно с сожалением, владыка не утратил улыбки на устах, пущай она и преисполнилась жестокостью.

– Избери дурака, да пострашнее, – повелел Иоанн. – Да нареки его Иваном Петровичем, да усади заместо Челядина.

Малюта поклонился, отходя от трона. Вскоре наставление царское было исполнено. Опричники, подстрекаемые Малютой, величали косорылого горбуна Иваном Петровичем, молили и взывали к великодушному и милосердному заступничеству. Наперебой опричники горланили, прося рассудить тяжбы их меж собою – кому нынче первым браться за девку боярскую, кому злато определять, а кому меха, да как велено нынче тела скидывать в реку – головою вниз, али ногами, али вовсе кусками рубить да помаленьку всё и сплавлять. То ли уродец, избранный на роль Челядина, и впрямь был слабоумен али подыгрывал на потеху, на забаву опричникам, да вёл он себя аки дитя неразумное али вовсе зверьё какое. Едва приступая к кушаниям, забывал прикрыть рот, покуда жевал пищу, и всё липкими комьями валилось обратно. Глупый взор его метался, откликаясь на каждый позыв, что разносился наперебой со всех сторон.

Та потеха забавляла братию, ибо истинный князь Челядин не раз выступал супротив опричников. Прямое покровительство государя лишь и ограждало князя да семейство его от расправы. Земские же знали Челядина единственным заступником, единственным судьёю правдивым.

– Сукины сыны, – хмуро сплюнул Овчинин, глядя на это мерзкое лицедейство. Димитрий принялся глушить ярость, подымающуюся в душе его.

– Ты об люде этом ещё всего и не ведаешь… – вздохнул Иван Бельский, поглядывая на братию.

– От и не зли меня! – огрызнулся Овчина, громыхнув чашею о стол.

Бельский поглядел на друга своего, изнемогающего от праведного сокрушительного гнева, да всяко видел, что нет нынче поводу для тревог.

Меж тем братья Колычёвы, большею степенью Иван, малость осмелели. Набравшись духу, принялись они отвечать на заигрыши девок ряженых. Так и норовили ухватить какую за ленту али подол платья. Иван зашёлся, выйдя из-за стола. Уж не давала ему покоя фигура, что была заметно ростом выше прочих девчонок. Лица разглядеть не мог за маскою, да всяко видел белизну кожи да истинные чёрные локоны, припрятанные за накладными красными косами, что волочились едва ли не до самой земли. Устремился Колычёв за нею в погоню, так и норовя ухватить беглянку, да всё прыти не хватало. Славный звон колокольчиков вторил сей беготне.

Не чурались в том игрище запрыгивать прямо на стол, сшибая в потехе своей посуду с кушаньем да питьём что на пол, что на колени пирующим. Ни у кого с того гневу не подымалось, лишь больше раззадоривало. За сею погоней с премногим интересом наблюдали многие опричники, прекрасно ведая, кто скрывается под маскою да сим расшитым летником. Особым лукавством нынче вспыхнули очи Иоанна. Кравчий, обходя государя, было хотел наполнить царёву чашу, да владыка отказал в том жестом, не отводя взору от игривой погони.

Не меньше же любопытства преисполнился Афанасий, выжидая, когда же Колычёв прознает истину о ненаглядной своей. Едва Иван настиг заветный образ сей, под маскою открылось лицо. На мгновение Иван не внял, не уразумел, а затем резко отпрянул, отдёрнув руки точно от огня.

– Неужто нынче не мил я тебе? – усмехнулся Фёдор, поглаживая переливистые бусы свои.

Покуда Басманов обмахивался маскою, нагоняя к лицу, вспыхнувшему румянцем, холодный воздух, Иван попятился назад, упёршись спиною о стол, да ненароком задел рукою две чаши. Едва они пали наземь, стольники метнулись заменить их да вновь наполнить сладкими винами из царских погребов. Колычёва встретило улюлюканье, притом то насмехались не токмо опричники, но и кто из земских. Овчинин свёл брови, вглядываясь в лицо молодого опричника. Бельский же глубоко вздохнул да поглядел на чашу свою, опустевшую.

– Это же чёрт этого, как его? – Овчинин прищёлкнул пальцами, пытаясь припомнить.

Ударив себя по лбу, точно в наказание за такое беспамятство, будто в бессилии, Димитрий указал на Басмана-отца, который нынче с Сицким превесело испивали да радовались застольным забавам. Князь Бельский кивнул, сам даваясь диву, как разнятся отец да сын.

– Басманов, – кивнул Иван Андреич, касаясь чаши своей.

– Точно, Басманов! – Овчина вдарил рукою по столу. – От ишь не стыдно ж Данилычу за эдакое?

– Ты же всего и не ведаешь… – тихо вздохнул Бельский.

Однако князь не услышал ответа друга своего, всё пытаясь примирить два образа, что никак не хотели сходиться в голове его, уж изрядно затуманенной испитым. Фёдор же Басманов, маленько запыхавшись с беготни, принялся плавным шагом обходить застолье, услужливо наполняя опустевшие чаши.

Как настала очередь самого великого князя да царя всея Руси, Фёдор, будто бы и вовсе не приметив никого на троне, обошёл владыку стороною и, верно, уж намеревался ступать дальше, да царь не дал. Едва поспел Басманов опереться свободной рукою о стол, когда владыка схватил ряд звонких бус да резко притянул к себе Фёдора.

Не разобрать было слов, что сходили с уст Басманова, – застолье занимало собою весь воздух и вся площадь полнилась беспорядочным шумом да бойкою музыкой. Царская хватка медленно ослабла, покуда молодой опричник наполнял чашу владыки. Пущай Басманова уж не держала никакая сила, он оставался подле государя, склонившись по левую сторону и продолжая нашёптывать свои речи.

Земские премного дивились, разразившись меж собою смятенным ропотом, как завидели, что владыка дозволяет слуге своему касаться трона. Иоанн внимал опричнику, глядя, как в чаше подрагивает тёмная гладь вина. Уста владыки полнились улыбкою, а затем и вовсе с них сорвался короткий смешок. Как Фёдор отпрянул от трона, владыка поднял свою чашу и впервой испил.

Овчинин откинулся назад, усмехнувшись себе под нос, да мотнул головою. Бельский кратко усмехнулся, обернувшись к другу своему. Димитрий, заметив перемену в князе, подался вперёд, готовясь внимать. Иван Андреевич испил чашу до дна да наклонился к нему. По мере того как Бельский сказывал речь свою, лицо Димитрия переменилось на весёлый лад. Овчина разразился громким пьяным смехом, вдарив много раз по столу рукою, да стал примечать, что лик князя Бельского остаётся серьёзным.

– Ты же для потехи то молвил? – всё не теряя шутливости, вопрошал Димитрий.

Иван коротко мотнул головою. Овчинин свёл брови, всё ещё недоверчиво глядя на друга своего и всё ещё не примиряясь со словами Бельского.

Меж тем же скоморохи загремели, загудели, да загудели прегромко. Фёдор же, по обыкновению, главенствовал над ними, заводя толпу всю, да под его лад и подстраивались дураки, играючи каждый на своём. Излюбленные Басмановым гусли забренчали, разнося песню по всей площади, да прочие же дудки, бубенцы да гудочки вторили песне.

 
От уж был бы я царём,
Сребром-златом окружён,
От уж был бы я царём!
Окружён да ослеплён
Благолепием!
Сам бы свой народ казнил,
Изживал да изводил,
Саморучно свой народ
Сжил бы со свету!
Ох и будучи царём
Сам пограбил каждый дом,
Сам пожёг бы каждый дом,
От и славно же!
Да родился дураком,
Дураком безродным,
От и буду дураком,
Дураком голодным!
Неча попросту стенать,
Причитать да докучать!
Поди лучше петь-плясать
На пиру на царском!
 

Государев жест велел вознаградить дерзновенное пенье их да игру – дуракам налили сполна, боясь, кабы в начале пира не выбились из сил. Меж тем как разнузданные куплеты раздавались один за другим, премного была видна разница меж земскими да братией. Ежели опричники уж ведали о нраве царском, об обыкновении его, об особой усладе в отношении дерзновений скоморошьих, то прочие князья то и дело переглядывались меж собой да смотрели на царя – кабы тот не начал расправу над ряжеными дураками, предавшись скверному нраву своему, нраву злостному.

Покуда лилась песня, стол обходил мужичок, сгорбленный летами, да лицо его, особенно очи, теплилось истинно юною прытью да силою. На груди своей таскал он короб, сколоченный, верно, наспех из грубых досок. В самом же коробе побряцывали кости. Среди той ноши затесались по меньшей мере два обломка людского черепа. Мужичок с раболепною услужливостью предлагал опричникам поглодать кости, взамен моля о жалком медячке. То вызывало смех, и не боле, да общая потеха поумерилась, стоило дураку подойти к трону царскому.

Государь обратил свой взор на несчастного урода, который протянул владыке кость.

– Вы ж равно что звери – от и поглодайте, – молвил холоп, осмелясь положить кость прямо на златое блюдо пред государем.

– На потеху ли али истинно зверем чтишь меня да братию? – вопрошал владыка.

Опустились перста царские, серебром-златом унизанные, на кость, ему брошенную, да медленно провели по ней.

– Да якая же уж потеха, покуда от велика града до деревеньки Богом проклятой всё пылает во пожарах, всюду стон стоит неустанный? Якая же тут потеха, царе? – просто молвил дурак.

Иоанн с улыбкой внял речам скоромошьим да смахнул со стола дар, ему принесённый. Златое блюдо от удару погнулось да со звоном пало.

– Стало быть, – владыка развёл руками, – это ж надо столь Господа прогневать, это в каких грехах без милости, без покаяния погрязли вы, скоты бездушные, раз послал Он вам во цари зверя лютого?

Мужик подобрал свой коробок, прогремев вновь костями, да пошёл себе с миром обходить застолье. Дурака, что костьми угощал опричнину, уж усадили за стол, подле недавно наречённого Челядина, поили вином да угощали наравне с пирующими князьями.

Овчинин же всё не мог надивиться тому, что видал нынче. Пьяный ум его мешал да путал и уж решил всё принять за правду.

– Ну даёт… – дивился Димитрий, растирая лицо рукою. – От ежели кто бы из наших, из земских рот пораскрывал – прибили бы, прямо на месте и прибили бы!

– С чего же порешил об том? – спросил Бельский. – Нынче мы почётные гости, самим царём званные на пир наравне с опричниками царскими.

– Ага, как же! – насмешливо молвил Овчина, вновь припадая к питию, пущай, что разум его уж и впрямь захмелел преславно.

Князь же Бельский слышал тон Димитрия, да не принимал издёвки на свой счёт. Поднялся Иван с места своего да поднял чашу над главою. То разом же обратило на себя внимание царя, а вместе с ним и пирующих.

– За тебя, государь! – провозгласил князь Бельский. – За тебя и братию твою славную! Пущай и впредь горит Москва и вся Русь Святая, пущай и впредь кровь льётся русская! За тебя, царе, и за славных опричников твоих! За царя!

Иоанн едва заметно прищурился. Несколько мгновений владыка точно выжидал какого-то знамения, постукивая пальцами по столу. Затем же поднялся с трона, подзывая князя к себе. Фёдор Басманов, находясь чуть поодаль, плавно обходил трон. Юбка расшитая переливалась узорными расшивками, покуда ткань колыхалась от мерного шага. Притом рука опричника уж покоилась на изогнутой рукояти ножа. Князь Бельский безо всякого страху на лице вышел ко владыке. Царь окинул взглядом Ивана с ног до головы.

– Будет на то воля моя – и будет пылать что Москва, что любой град! – молвил владыка, поднимая чашу свою.

Князь сомкнул со владыкою чаши да испил до дна. Меж тем же Басманов воротился к застолью, ведая мирную волю государеву.

– За царя! – провозгласил Фёдор, поднявши свою чашу.

– За царя! – подхватили равно что опричники, что земские.

Когда Бельский воротился на место своё, Димитрий радостно принял Ивана, радушно похлопав друга по плечу.

– От же даёшь! – усмехнулся Димитрий.

– Ты ж не верил, – самодовольно усмехнулся Бельский, – что есть нынче глас наш при дворе?

Овчина пуще прежнего налёг на вина, упиваясь царскими угощениями. До рокового раскрепощения допился Димитрий, когда молодой опричник Басманов, всё не переменявший женского платья, обходил застолье. Фёдор же было поднял кувшин над чашею Овчины, да Димитрий резко отнял чашу, не дав наполнить её. Басманов протяжно присвистнул да сел подле Овчины спиною ко столу.

– Отчего же, сударь, – вопрошал Фёдор, опёршись на локоть, да кивнул на чашу князя, – отказываешься от угощения?

Овчинин обернулся на Басманова, откровенно таращившись на пёстрый наряд его. От украшательств, да тем паче спьяну, у князя уж рябь в глазах стояла.

– Али что не по нраву тебе на пиру царском? – спросил Фёдор, поглядывая на бусы свои.

С недовольным цоканием Басманов заприметил мелкий скол. Овчинина же занимали, верно, отнюдь иные мысли. Поглядел на Фёдора, припоминая страшную казнь накануне, припоминая многую боль и жестокость, разбои, погромы и огонь, пожравшие по Москве свет земли Русской. В разуме Димитрия ожили и слова Бельского, прошёптанные на сим пиру, и нынче у Овчины не было иного, как отступиться. Не мог и присно безмолвствовать князь, да разошёлся в гневе, обрушивши кулак о стол.

Князь Бельский, сидевший подле него, было схватил Димитрия за плечо, да тот сумел вырваться. Поднявшись с сим шумом из-за стола, князь привлёк премного внимания к себе, равно как и к Фёдору, который неспешно поднялся из-за стола следом за Димитрием.

Приутихла музыка, поумерили плясуны жар свой да в одышке уставились на то, что, ведомо было каждому, должно было нынче стрястись – то земский с опричником вздорить начали. Овчинин разразился громким смехом, в котором отчаянной боли было премного больше, нежели пьяного веселия. Князь закрыл лицо рукою, покуда плечи его продолжали вздыматься. Бельский подал знак Миките Зуеву, и князья попытались утихомирить перепившего друга своего – да то тщетно. Хоть Димитрий и шатко стоял на ногах, едва подступились к нему Иван да Микита, откуда-то взялась в нём и прыть, и ловкость, и не дал князь изловить себя под руки.

– От ты гляньте, каков! – усмехнулся Овчина, не сдерживая голос свой. – Вы ж поглядите!

– Дим! – твёрдо произнёс Иван Бельский, обрушив руку на плечо князя.

На то Димитрий обернулся к князю да, сокрушаясь, замотал головою.

– Ох, и чего ж молвил ты!.. – пробормотал себе под нос Овчина, вновь воротя взор на опричника.

Фёдор же стоял и с лукавой хитростной забавою глядел на гостя пира царского, улыбался да посмеивался на гнев княжеский.

– Начистоту, Басманов! – огрызнулся Димитрий. – От она, служба твоя! Пред мужиками пляшешь, как девка базарная! От она нынче в чём, служба царская!

Улыбка Фёдора переменилась. Нисколь не угасла, но переменилась. Точно впервой он оглядел наряд свой, ниспадающий пышным летником до самой земли.

– Пасть-то захлопни! – рявкнул Басман-отец, уж порываясь встать из-за стола, да Василий Сицкий сдержал воеводу, не давая случиться мордобою.

Молодой Басманов скрестил руки на груди да малость склонил главу свою, кратко предавшись думам. Вскоре же, вновь оглядев платье своё, глубоко вздохнул. Поднял свои очи Фёдор к государю, да тот едва ли переменился в лице, точно и вовсе пропустил мимо ушей и эту дерзость, словно прощал на пиру всякого сумасбродного дурака да скомороха.

– От же как! – молвил Басманов, всплеснув руками да пойдя ко трону царскому. – Стало быть, пристало мне нынче сложить службу, коли примет то великий царь!

Вынувши из-за пояса тяжёлый нож, Фёдор припал на колено пред царём. Взор Иоанна был холоден, под стать ледяному воздуху, коим полнилась нынче площадь. Басманов склонил главу, точно провинившись премного пред владыкою своим, и царь принял оружие его.

Алексей хмуро насупил брови, заслышав впервой на людях паскудные слухи. Холод пробежался по спине воеводы, когда сын его сложил оружие, а царь вовсе с убийственным равнодушием принял тот жест. Но, всяко зная нрав Иоанна и зная нрав Фёдора, Алексей уж чуял какую подноготную за тем, а посему всё выжидал, чем разрешится сие действо.

Фёдор медленно поднял взор на Иоанна. Царь взирал пронизывающим холодом, свысока, надменно. Опричник же коротко кивнул, отходя от трона да вставая в полный рост. Царь поднял руку, благословляя застолье. Казалось бы, то уж малость запоздало – трапеза была едва ли не окончена, да все сидели, затаивши дух. Меж собой обменивались короткими взглядами опричники. Боле всех наготове выжидал первый круг, ибо и впрямь, как дикие звери, чуяли грядущее.

Иоанн же казался усталым да безучастным. На его лице не было и тени лютой жестокости али ярого гнева, коим зачастую распалялся владыка. Царь подозвал к себе Овчинина. Покуда князь, пусть и пошатываясь, да всяко стойко приблизился ко владыке, Иоанн глядел за крыши домов столицы.

Терема обрисовывали зубчатый край, за который уже склонялось солнце. Дни сделались уж короткими на зимний лад, тени всё длиннее, и недалёк был тот час, как начнёт темнеть. Иоанн подал князю чашу, наполненную до самых краёв. Едва тот принял её, невольно часть выплеснулась за край, омочив руку Димитрия.

– Испей же до дна, – велел Иоанн, – и будет мне вера в любви твоей, в верности твоей и рода твоего славного.

Овчинин с трудом мог удержать тяжёлую чашу в руках, что и говорить – осушить её целиком не было никакой мощи. Но всяко же отступиться, тем паче что это оскорбит великого владыку, никак нельзя. Набравшись духу, Димитрий принялся исполнять повеление царское, но, едва испив треть, отпрянул назад, уж насилу вливши в себя последние глотки. Князь залился тяжёлым кашлем – верно, вино не в то горло пошло.

Иоанн поднялся со трона да придержал слугу своего за плечо, а затем и вовсе по-свойски похлопал по спине, помогая перевести дух. Не успел Димитрий откашляться, как ощутил резкую хватку – то царь схватил его за ворот плаща, подбитого мехом. Одного того хватало, чтобы Малюта поднялся со своего места да схватил Овчинина, заломивши руки ему таким ладом, что не мог князь никак дотянуться до сабли своей. Иоанн, не глядя, схватил нож, принесённый Басмановым, да оголил клинок. В мгновение ока царь пронзил живот князя да распорол его.

Раздался надрывный крик, притом будто бы погодя, когда уже чёрная кровь хлынула бурным потоком, замарывая собою всё вокруг. Никакие слабые порывы князя не могли управиться с хваткой Малюты – тот не давал воротиться ни на шаг. От раны повалил пар, и царь вновь вонзил лезвие под ребро, вогнав его по самую рукоять.

За столом опричники уж поднялись с мест своих, да держали сабли и палаши наготове, да всё поглядывали, кабы кто из земских не решился вступаться в драку.

Иоанн нанёс последний удар, пробивши грудь князя земского. За сим наблюдал Фёдор, и каждый шаг его сопровождался лёгким тихим звоном. Тёмная лужа, что в мгновение собралась и всё ширилась подле трона, завораживала. Басманов поднял взор, глядя, как тело князя слабеет. Мгновение – и неминуемая кончина настигла его. Иоанн вынул нож из ещё тёплого тела, в коем уж вовек не забьётся сердце. Вбив лезвие в стол, владыка занял трон свой. Откинувшись назад, прикрыл веки, внимая тому страшному да упоительному покою, который приходил к нему, точно в утешение, после жестоких расправ.

* * *

Закат взялся за холодное северное небо, когда Малюта волок бездыханное, уж порядком одеревенелое тело к реке. Двое же из братии – Вяземский да Басман-отец – пошли с ним, скорее не столько помочь с чем, сколько так, от праздности. Добравшись до первой же набережной, Малюта лихо скинул тело в реку, оттирая руки от липкой крови. Трое опричников, не сговариваясь, стали на берегу да глядели на чёрные волны.

– И всяко нету в том никоей справедливости, – вздохнул Скуратов, когда уж тело злосчастного Овчинина бесславно кануло в толще мрачных вод.

Афанасий да Алексей подняли взгляд на Скуратова, покуда тот измышлял о своём, поглаживая рыжую бороду.

– То же у всякого на уме, да на языке так и вертится, – произнёс Григорий.

Афанасий едва заметно подался назад, покосившись на Басманова. Алексей же усмехнулся да громко хлопнул над самым ухом Малюты. Стоило Скуратову обернуться, Басманов размашистым жестом точно поприветствовал опричника.

– Ежели очи старые твои притупились, от он я, – молвил Алексей. – Прямо подле тебя, Гриша, прямо подле тебя, родный.

Лишь долгая служба близ Басмана дала услышать что Вяземскому, что Скуратову угрозу в том голосе.

– Да посему то молвить-то и должно, – произнёс Малюта.

– Пасть захлопнул, Гриш, – холодно отрезал Басман.

– От неча меня злословником каким выставлять! Едва пришёлся сынишка твой ко двору, так тотчас же безо всякой заслуги. Али взаправду токмо нынче-то сей слушок и прознал? – вопрошал Малюта.

Алексей врезал Скуратову по лицу, приложивши столько силы, что Григорий рухнул наземь, и будь Басманов малость злостнее – как знать? – пришлось бы Малюте из реки ледяной выбираться. Алексей сплюнул да отошёл прочь, не имея никакого желания к драке. Вяземский, хоть и стоял подле Скуратова, молча взирал на него. Супротив обычной дружности их, князь даже не подал руки Григорию, покуда тот подымался на ноги.

– Напрасно нарывался, – холодно бросил Вяземский, пожавши плечами.

Малюта отмахнулся, утирая кровь из побитого носа.

* * *

Ночью опустился взаправду сильный холод. Во всём Кремле уж топили по-зимнему. В покоях Фёдора Басманова раздался одинокий стук, да двери тотчас же отворились. На пороге стоял Алексей, и тяжкий вздох его дал явственно понять, что уж и не чаял он застать нынче сына своего. Басман опустился на сундук подле стены да упёрся руками о колени. Дверь оставалась отворённой настежь, из коридора слышалось гуляние ветра. Проведя рукою по лицу, Алексей не мог противиться мрачным думам.

«Порадовался я ото сердца всего отцовского, что Федька милость царскую сыскал… Как ни погляжу – так чем новым одарен… От и славно же! Неча там взяться ни ревности к ублюдкам, ни, стало быть, злобы супротив отца родного. Старый я, блаженный, так и не представлял, чем же Федька мой сыскал милость царскую. Смышлёный парень он у меня, так и что же? Али при дворе кого нет смышлёней? Воин славный, так сыщутся и те, кто резвее шашкой машут. От сердце моё, видать, рано возрадовалось за сынка, ой, видать, зря… Васильевич-то не дурак и подле себя понапрасну никого не держит. Чёрт возьми, и ведь Федька-то о чём угодно испросит у меня, да сам не докладывает о беседах своих… Как бы не втянули в заговор, дурная башка его уж смекнёт, что к чему, уж когда поздно будет! Да мне ль винить его? Как припомню себя в годы его, так сам язык за зубами держал, что сам дьявол не дознался бы о намерениях моих. Посему же из-за скрытности его такая молва и ходит, мрази псоватые!» – думал Басман, хмуро оглядывая опочивальню сына.

Недолго пребыл Алексей в молчаливом уединении. Прескоро то начало уж больно угнетать, и Басманов, воспрянувши духом, вышел прочь, в коридор, уж бросивши всякую тень помысла разыскать Фёдора. Не успел Алексей и зайти за угол, как заприметил крестьянина. Мужик невольно сглотнул да снял шапку перед боярином, прибрав одной рукой охапку поленьев.

Не ведал Басман, сколь много ужасу нынче поднялось в крестьянской душе. Ведь именно сей холоп накануне и якшался тайно с земским князем Бельским. Холоп сам не заметил, как вжался в стену – и подеваться от опричника не было места. Алексей же, верно, пущай и поглядел хмуро, недобро, но всяко пока не имел ничего супротив холопа.

– Сыщи да пошли в опочивальню мою Глашу, – повелел Алексей. – Да поживее. И пущай с водкою явится.

Холоп, верно, понял настрой опричника и посему малость выдохнул, не найдя в том для себя никакой угрозы. Откланявшись наперевес со своею ношей, поспешил он исполнять волю опричника.

Алексей же вовсе не торопился, бредя по мрачным коридорам. Наступила такая же осень, которая однажды встретила их в Слободе, всего-то год тому назад, и сын его впервой предстал пред царём. Всего-то год назад при дворе ошивался чертила этот подлый, Курбский, и не было никакой опричнины. Нынче же всё иначе.

Рассуждая на сей лад, Басманов переступил порог своей опочивальни да рухнул на ложе, не снявши даже сапог. Взгляд Алексея, уставленный в потолок, оставался недвижим до той самой поры, как одиночество его было прервано робким стуком в дверь.

– Войди! – окрикнул Басман, привставая в кровати.

На пороге стояла Глаша – сонная, простоволосая, в одной белой сорочке, закутанная шерстяным платком. В руке несла она бутыль водки. Зная нрав Алексея Даниловича, не стала заморачиваться, сыскивая чарку али ещё какую чашу – донесено крестьянке было, чтобы пошустрее явилася к Басману, и вот она предстала пред ним. Алексей коротко кивнул, приглашая зайти да сесть подле него, чему женщина и повиновалась. Стоило лишь ей предложить водку, как опричник мотнул головою.

– Пей, – повелел Басманов.

Глаша глубоко вздохнула, набравши в грудь воздуха, да, зажмурившись, испила добротно – аж горло ожгло.

* * *

Князь Бельский не успел переступить порога собственного дому, как встречен был страшной яростью. Не поспел Иван и слова молвить, как резкая пощёчина огрела его по лицу. То было порывом безутешной, отчаянной скорби. Жена, вернее уж, вдова князя Овчинина, не могла отворотить взору своего.