Текст книги "Гойда"

Афанасий поглядел на ладонь, на грубый шрам, оставленный разгневанным царём. Порой рана давала о себе знать, да мужик был Афоня крепкий и свыкся с сим недугом.

– Нет, – ответил Вяземский, оглядевши руку, покрасневшую с холода.

– На сей раз с каким недугом? – спросил хозяин дома, указывая на устланное шкурой глубокое кресло.

Опричник опустился, обрушив руки на подлокотники. Утомила дорога супротив ледяного студёного ветра да снегу. Афанасий воротился взором к собеседнику.

– Да всё ноют старые раны, – произнёс Вяземский, передёрнув плечами.

– Ну что ж, – всплеснул руками его собеседник, жестом подзывая крестьянку в простеньком лубочном сарафанчике.

Девица принесла поднос с водкой, миской квашеной капусты и солёной селёдкой. Отдавши низкий поклон, она оставила хозяина с гостем.

– Показывай, – молвил хозяин.

Взор его отчего-то принялся дрожать, точно он не мог глядеть ровно. Сам мужчина не замечал, когда этот недуг случался с ним. Князь уже привык к этой придури и даже бровью не повёл. Афанасий отвёл ворот кафтана своего да достал письма. Грамоты были вручены лично владыкою. Вяземский не первый год ходатайствовал в переговорах с чужеземцами, с заморским лондонским двором.

По сему поручению в эту ненастную вьюгу и прибыл он в дом к Альберту Шлихтингу. Немец попал пленником на Святую Русь. Сам Вяземский прикладывал усилия к тому, чтобы сделать из него не раба, но слугу. С тех пор как Альберт получил русское имя Александр да какое-никакое доверие, служил при дворе. Нёс службу он лекарем и переводчиком, и, пущай и сыскал царскую милость, всяко царь велел приглядывать за ним.

– Челядин заходил, – молвил Александр, обходя палату.

Его несколько потерянный взгляд обошёл помещение, выискивая маленький кусочек стекла. С его помощью слабый взор Александра мог читать. Вяземский молча наблюдал за этими поисками. Наконец Александр нашёл и стекло, и тугой кошель, оставленный тем самым Челядиным. Воротившись к Вяземскому, немец протянул кошель. Князь убрал откуп за пояс и кивнул. Во взоре опричника оставался холод, он слушал через слово. Мысли его полнились многим другим, более занятным, что нынче творилось при дворе.

– О чём-то потолковать с тобою хотел, с глазу на глаз, – молвил Александр, садясь в кресло подле Афанасия.

Опричник отмахнулся, потянувшись к водке. Они выпили, и Вяземский даже не закусил.

– К чёрту этого Челядина, – с резким выдохом бросил Афанасий. – Не до него нынче. От правда – не ведаешь ты просто, Саш, что творится при дворе!

– Как ни придёшь – так всё дряно-погано! – усмехнулся немец.

Вяземский широко улыбнулся да замотал головой, наливая себе водки.

– Эх, Саша, Саша… – вздохнул Афанасий. – На сей раз и впрямь всё…

Не договорив, Вяземский выдохнул и залпом опрокинул чарку, наполненную до краёв. До позднего вечера Афанасий складывал ответы вельможам и самой королеве, и Альберт переводил речь опричника. Вяземский постукивал пальцами по столу, думая, как облечь наказы царские лучше всего. Ум дурманился водкой, но благодаря обжигающему питью Афанасий выискивал в памяти своей такие мудрёные обращения, что речь его и впрямь стелилась нежным шёлком. Альберт записывал всё со слов опричника, стараясь поспеть за мыслью.

Уж ночь стояла на дворе, и мело, что ни зги не видно. Пришлось заночевать прям там.

* * *

Тёплое дыхание Данки коснулось белоснежной ладони.

– Тебе не холодно нынче? – тихо спросил Фёдор, выводя роскошную свою вороную любимицу из конюшен.

Прямо над ухом Фёдора раздалось резкое буйное фырчание Грома – конь так и норовил боднуть али ещё какую пакость удумал. Данка тихо проржала, ускоряя шаг – не терпелось ей покинуть уж конюшню. Фёдор малость подался в сторону, сторонясь Грома, и скоро вышли они во двор. Данка тряхнула головою. Её грива была заплетена в косы. Несколько металлических бусин с маленькими колокольчиками стукнулись друг о друга, подымая лёгкий переливистый звон.

Белый снег скрипел под ногами. Кругом белым-бело, и всякую дорогу ещё только предстояло протоптать. Небо заволокли белые облака – нет-нет да вновь снег пойдёт. Фёдор сел верхом да погнал прочь, в поля за границею славной столицы. Укутанная снежным покрывалом, Москва сделалась прекрасна, точно кроткая невеста, сокрытая фатой.

Выйдя в поля, Фёдор испытал небывалый восторг, точно впервой вырвался в бескрайние просторы. А ныне и впрямь не видать горизонта – белый снег сходился с мутным небом, и не было тому никакой границы, и сделались едины небеса с землёю. Холодный воздух продирал насквозь, но Фёдор не чувствовал холода. Упоительное ощущение свободы разгоралось внутри, ожигая саму душу.

Скачка наперегонки с незримыми всадниками будоражила младую кровь, и в груди билась сама жажда, сам пламень жизни. Весь разум занял крик, который вырвался наружу. Данка ответила громким ржанием и мчалась всё боле и боле резво, взбивая толщи снега. Фёдор не вёл счёт времени, проведённому в полях под мелкий снегопад. Когда небеса сделались мрачнее, Басманов направил славную резвую Данку свою обратно к столице. Они брели, медленно ступая по белоснежному холодному полотну. Что-то дрогнуло в сердце опричника. Что-то нарастало, вело всё нутро.

– Это правда, Данка, – молвил юноша, отряхивая роскошную гриву, заплетённую в косы.

Колокольчики точно перешёптывались меж собой тихим звоном. И всяко звон сей был слишком слаб, чтобы сокрыть отчаянный крик, и плач, и хриплые стенания, что разразились во груди Басманова.

– Всё проходит, – сквозь слёзы произнёс Федор, поглаживая крутую сильную шею лошади. – Моя славная, всё взаправду проходит. Дай токмо времени.

Глава 8

Фёдор глядел на падающие хлопья снега. Они медленно кружились, точно примечая, куда лучше лететь. Беспорядочность, растерянность их полёта завлекли внимание юноши. Весь двор укрылся мягким снегом. Чернели фигуры новых конюших, приставленных заместо Юрки. Фёдор стоял, скрестив руки на груди, а спиною опёрся о холодный камень кремлёвских стен. Мимо его уха доносились речи князей, коих принимал владыка.

Голос царя, мерный, спокойный, давал короткие ответы. Фёдор не вникал в прошения земских и не вникал в ответы царя на их прошения. Наконец во дворе появилась фигура Дмитрия Хворостинина. Фёдор точно отмер, обратившись взором ко двери.

Иоанн продолжал внимать просящим, но от его тёмного взора не ускользала та перемена, что случилась с его младым слугою. Басманов не спеша прохаживался по зале, поглядывая на вход, а через раз бросал короткий взор на владыку. Царь прервал речь князя, который докладывал о тяжбах, кои тянутся на его землях, будто бы проклятых самим небом.

Князь Хворостинин переступил порог и тотчас же поклонился царю. Лицо опричника налилось кровью, не успевши привыкнуть с лютого морозу к жару, что стоял в палатах.

– Велите же, добрый государь, доложить! – молвил Дмитрий Иванович, не переведя духу.

Фёдор отошёл ко столу, где на медных подносах тянули шеи свои изящные серебряные лебеди, что выгибались горлами кувшинов, а перья их окаймляли сосуды.

– Велю, – молвил Иоанн, коротко кивая да подавая руку.

Хворостинин приблизился к трону и в ропотном преклонении поцеловал царский перстень.

– Вести из Костромы, царе, предобрые вести. Алексей Данилыч на славу управился с вольнодумными сумасбродами. Пронский казнён, и ближние его люди, – молвил Хворостинин. – Нынче добрые люди, честные слуги твои, великий государь, из братии на местах поставлены.

– А сам Басманов? – вопрошал царь, принимая поданную чашу.

Дмитрий коротким кивком отказался от пития, ибо Фёдор предложил и ему. Приняв отказ князя, Фёдор отступил прочь.

– Отбыл в Слободу, согласно вашей мудрой воле, владыка, – доложил Дмитрий.

Иоанн кивнул, погладив бороду свою.

– Славно, – произнёс царь. – Поди же и вели боле никому не являться ко мне.

Хворостинин поклонился да пошёл прочь.

Иоанн поглядел на Фёдора. Юноша смотрел Хворостинину вслед. По мертвенной бледной тени на юном лике царь точно мог поведать, что нынче на сердце Фёдора лежит премного, об чём его алые уста молчат. Двери за Хворостининым затворились, и тому вторил глубокий выдох опричника.

– Ты сослал его в Слободу? – вопрошал Басманов, и голос дрогнул.

– Для его же блага, – просто ответил Иоанн. – Единожды я простил ему дерзость и гневливость его, коей он разразился предо мною. Как молвил я, что не буду судить вас обоих, так и не взыщу с него. Но ночь та миновала, но не горе его. Пущай усмирит бесов своих, не то поплатится. Али уже заскучал по нём?

Фёдор кивал, обхватив себя руками. Сам того не замечая, прикусил пребольно костяшки до самой крови и резко отнял руку ото рта.

– Ты всё правильно рассудил, мой мудрый царь, – прошептал юноша, поднимая взор к владыке.

* * *

Пока лютые холода свирепствовали снаружи, внутри бани набрался славный жар. Душистый запах липы стоял, обволакивая и смягчаясь во влажном воздухе. Пар был густ, насыщен. Зашипели коварной гадюкой раскалённые каменья, облитые студёной водой.

В этот субботний холодный день в поместье Басмановых топили на славу. Хозяйка со своею снохой сидели, утомлённые душным жаром. Славно они ладили меж собою, и впрямь славно. Дивились с того холопы, зная сложный нрав хозяйки. Уж что и было толков, что Светлана Александровна не будет спуску давать снохе, что загонит, аки скотину, трудиться день и нощь не покладая рук.

На деле же свекрови и впрямь полюбилась юная Варя. Боярыня не могла долго держаться строгою со своей снохой и примерно чрез месяц приставила к ней девок, чтобы сама Варвара не утруждалась боле сил своих. Кротость и покорность молодой снохи вскоре обернулись тёплой и нежной заботой о свекрови. Женщины часто коротали вечера за рукоделием, затягивая старинные песни, али просто толковали о том да о сём.

И впрямь, быт их шёл ладно. Варвара окунула веник в кадку с водой да ковш оставила подле себя, ежели надобно будет добавить пару. Светлана поглядывала на юную сноху, изредка покачивая головой. Особенно к зиме переменилась Варвара, и эти перемены примечала свекровь. Всё больше выступали груди, наполняясь точно плоды.

Уже вот шёл который месяц, как сноха не была чиста. И ежели самой Варваре это навевало сомнения и тревоги, Светлане Басмановой лишь боле проясняло положение. Варвара тупила взор да провела рукой по лицу, сводя пот, выступивший на лице.

– У меня уж бывало, чтобы не шло и по месяцу, покуда в девичестве ещё была, – точно оправдываясь, произнесла она.

Свекровь не упрекала ни в чём сноху, но немой вопрос её стоял на устах и был ясен.

– Уже видно, – только и молвила Светлана, пожимая плечами.

Варвара охватилась руками, чувствуя, как и впрямь живот её день ото дня растёт. Никак не могла она ужиться с этой мыслью, пущай и всё ясно указывало на то, что ныне под сердцем она носит чадо. Светлана не звала знахарку. Сама же и осмотрела сноху при первых же недугах. Скверное самочувствие могло сменяться заливистым, звонким смехом, и ни единая душа во всём поместии не ведала, с чего же Варя не нарадуется.

– От бы девочка, – мечтательно вздохнула Светлана, прикрывая глаза да откидывая голову вверх. – Не дал Господь мне дочери, пущай же внучку пошлёт мне.

– Неужто внуку не будете рады, матушка? – спросила Варвара.

– Буду, – кивнула женщина. – Но всяко же роди мне внучку. А то какой толк от них, от мальчишек, сорванцов этих? Едва в седле сядут ровно, так всё – иди, ищи-свищи его! Всё уж одно на уме – резня да пьянки! И токмо что и дело твоё, как сидеть во терему, и хоть на стену лезь. А вот дочка отрадою будет.

Варвара молча внимала свекрови, коротко кивая её речи. Светлана приоткрыла глаза, поглядывая на сноху. Видя, как исполнилась та тревог, боярыня тотчас же смягчилась, и из груди её вырвался глубокий вздох.

– Да, право, и сынок тоже. Что ж я, в самом деле? – развела руками Светлана. – Точно, старуха полоумная, и позабыла, сколь радости я с Феденькой сыскала. Уж и впрямь позабыла радость…

Варвара мягко улыбнулась, отведя взор прочь.

– Нет, в самом деле, сижу тут, девку молодую кошмарю! – молвила Светлана, всплеснув руками. – Не бойся, Варюш, право, бояться нечего.

* * *

Под каменными сводами Кремля жизнь шла своим чередом. Трапезная уж полнилась опричниками, которые явились в назначенный час. Тихое их бормотание меж собою стояло в воздухе однородным ровным шумом. Царское место во главе стола пустовало. Владыка к трапезе не явился, послав передать его благословение, чтобы опричники приступили к молитве и кушанию без своего игумена.

Не было за столом и молодого Фёдора. Об обоих Басмановых до сих пор ходили толки – слишком видны были что сын, что отец, чтобы братия не задалась ни единым вопросом об их отсутствии. Большею частью опричники благоразумно помалкивали. Лишь те, кто держал ухо востро, приметили пропажу и холопского конюха, и нелюдимость горемычной Глаши.

Ничто не предвещало, что сия мирная утренняя трапеза будет чем-либо прервана, да как бы не так. Покуда опричники трапезничали, в коридоре заслышался спешный шаг. В дверях явился гонец, судорожно и хрипло глотая воздух. Мужик, видать, совсем не знал продыху да наглотался зимнего воздуха. Запыхавшийся малый мял в покрасневших руках шапку. Снег не оттаял с ворота и ниспал мокрыми комьями, когда пришлый отдал низкий поклон. В глазах стояли слёзы от зимнего мороза, покуда гонец искал взором знакомое лицо.

– Боярину Басманову, – произнёс гонец, отчаявшись искать.

Опричники принялись переглядываться меж собою. Невольно взоры устремились ко Скуратову с Вяземским – ежели не Басмановы, так уж боле и некому кроме их главенствовать в братии.

– Дело срочное, – сглотнув, добавил гонец, и голос его звучал ещё боле сорвано, сипло, нежели в начале речи.

По беспокойному взгляду да запыхавшемуся облику его легко было разуметь – мужик не лукавит. Скуратов махнул рукой, подзывая гонца к себе, да, прожевав и сглотнув, молвил:

– Передадим Басманову. Токмо скажи – Феде аль Алексею?

– Фёдору, – молвил гонец и уж было направился ко Скуратову, как из-за стола резко вышел немец.

Генрих буквально заслонил собою путь, не давая посланнику приблизиться к Малюте. Красноречивым и коротким жестом Штаден протянул руку. Гонец опешил пред могучей высокой фигурой да под лютым взглядом. Ничего не оставалось, как безропотно отдать послание в руки Генриха. Наёмник мимолётно оглядел конверт, убирая себе за пазуху. Короткий взгляд немца на пару мгновений пересёкся с грузным угрюмым взором Малюты, но тотчас же Скуратов пожал плечами, будто бы во мгновение растерял всякий интерес к посланию. Немец попросту не придал тому никакого значения, а ежели и придал, так виду не показывал. Так же молча, не изменяя своему обыкновению, Штаден воротился на своё место да продолжил трапезу.

– Садись, чего как неродной? – молвил Васька Грязной, подзывая гонца к себе.

Посланник от устали рухнул подле опричников – нынче он сел бы за один стол с самим чёртом.

* * *

Резкий щелчок заставил юношу вздрогнуть. Его пустой взгляд мгновенно оживился. Часто заморгав, Фёдор пришёл в себя и поднял взгляд на владыку. Высокая фигура стояла подле него, опёршись одной рукой о стол. С уст Басманова сошёл тяжёлый вздох, и он провёл рукой по лицу. Фёдор судорожно пытался припомнить, что же поручил ему владыка писать, но не мог найти в памяти ни слова. Мысли его были далеко. Как будто мертвенный воздух проклятого подвала заполонил опочивальню. Басманов нервно покручивал перо в своей руке да взглядом испрашивал, чтобы государь повторил речь свою.

– Оставь-ка до поры, – молвил Иоанн, указывая на письмо.

Фёдор повиновался с тяжёлым вздохом, кладя перо пред собой. Владыка меж тем приблизился к окну. Занимался безмятежный день.

– Кому ты служишь? – вопрошал владыка, не оборачиваясь к Басманову.

Молодой опричник сглотнул да провёл по затылку.

– Тебе, царе, – ответил Фёдор.

– Отчего же безо всякой веры величаешь меня царём? – продолжал государь, обернувшись на слугу.

Басманов молча склонил голову. Далеки были его мысли, далеки.

– Волею Господа, – молвил владыка, – я царь всея Руси. И вверены мне слуги мои, и за мною право карать за прегрешения, и за мною же право отпускать их. Нету греха на руках твоих.

– Откуда тебе ведомо, государь? – вопрошал Басманов, положа руку на сердце. – Молю, владыка! Нету мне никакого упования, кроме как на тебя да на Господа нашего. Из милосердия ко мне отпустил ты грех мой, так отчего так горестно мне? Чёрт бы побрал их всех! Скольких умертвил я на службе твоей – едва ли рука дрогнула! Отчего же нынче нету мне спасения?

Иоанн глубоко вздохнул. Тяжёлый взгляд его опустился.

– Есть спасение, – ответил Иоанн, – всякий грех братии на мне, на руках моих. Всё, что чинится, с моего дозволения али недосмотру, то воля моя. Всякое прегрешение, ведением или неведением, вся та кровь на мне. Оставь то.

Фёдор поднял голову понурую да тяжело вздохнул. Видать, что-то и хотел молвить, как вдруг раздался стук в дверь. Царь и опричник разом обернулись на дверь.

– К чёрту! – резко крикнул владыка.

– Просит Андрей Штаден, с посланием, кое никак не ждёт, – раздался громкий бас рынды из-за двери.

– Генрих?.. – пробормотал Фёдор.

Тотчас же молодой опричник оживился. Подскочив со своего места, тот взглядом испросил дозволения у владыки открыть двери. Едва Иоанн коротко кивнул, так Басманов пошёл отворять. Генрих стоял на пороге в радостном восхищении. То никак не вязалось с настроем Фёдора.

– Что стряслось? – спросил Басманов.

Немец заглянул за плечо Фёдора и, едва встретившись с государем взором, отдал поклон. Лишь опосля Генрих вновь обратился к своему другу.

– Пришло письмо тебе, Тео, – молвил Штаден, протягивая послание, да печать была сорвана, – виноват пред тобой…

Фёдор отмахнулся, ничуть не виня друга своего. Слабый рассеянный взор опричника опустился на мелкие строки. Сперва опричник просто не мог уловить никакого смысла, буквы шли вразнобой, каждая своим ходом. Насилу Басманов взял себя в руки, и уж тогда явилось ему доброе откровение.

* * *

– Угощай, да не сим пойлом. Доставай водку с погребов, да поживее! – повелел Генрих, перекрикивая пьяный гомон.

Алёна кивнула, насилу различив наказ немца. Девушка послала в погреб крестьян, а сама обходила гостей. Меж тем Фёдор стоял на столе да играл на флейте, а Шура, черномазый цыган на побегушках, подыгрывал ему на балалайке. Музыка резво лилась да задористо. Фёдор то и дело менял лад да отбивал ногою новый. Шура едва поспевал за Басмановым, а тот знай себе складывал песнь едва ль не на ходу.

Меж тем Алёна наклонилась, наливая мужику. Гость сидел в отдалении и всё поглядывал на разгорячённую толпу, на зачинщика пляса, и всяко его занимало резвое веселие, да сам гость хмур был, нелюдим. Когда девушка хотела было подлить мёда в чашу его, мужик жестом просил не делать того.

– Боярин угощает, – молвила Алёна и вновь попыталась угостить гостя, да тот был непреклонен.

– Право, доченька, мне сполна уж! – настоял на своём мужик.

– Как пожелаешь, отец! – ответила Алёна коротким кивком.

Кузьма ответил слабой улыбкой, не желая привлечь большего внимания. Одет мужик был не лучше и не хуже обычного крестьянина али ремесленника. Лица его никто не приметил – много люду нынче собралось, под самый-то вечер. Не было никакой охоты охмелеть ныне, в отличие от праздных гуляк, которые пропивали свои гроши у немца, чем кабак его и славился. Опричники же не пугали пьяниц – али зарубят разбойники – так и на улице, и в доме родном, в постели равно всё зарубят! Что же ныне, и по кабакам не ходить?

Притом зачастую слуги государевы ежели и захаживали сюда, так уж опосля дела, и нраву были большею частью незлого. Право, случалась и резня, и молва об том ходила, да во всей Москве нынче нельзя было уж сыскать ни водки, ни мёду. Сей же вечер был истинным раздолием, и народ быстро прибывал и прибывал. Не ведали пьяницы, в честь какой радости ныне боярин расщедрился на водку, да всяко испить можно было за здравие царя, за слуг его, за хозяина и хозяйку.

Фёдора и угостить пытались, принявши его за певца-бродяжку. Генрих заверил сердобольных гостей, что этот-то бродяжка ни в чём не нуждается и кормится с руки особо щедрой. Басманов был истинно вне себя от радости. Он разыграл уж все песни, кои знал наизусть, да по несколько раз, и вместе с пьяною толпой славили они царя-батюшку, славили землю родную, целовались, плясали, и вновь выпивали за здравие царя, и вновь, и вновь.

Двери и окна пришлось отворить настежь, чтобы пустить хоть сколько свежего воздуха – не было никакой мочи терпеть духоту. Под самую ночь кабак не вмещал под своими сводами всех гуляющих – многие из них пили на улице. Разгорячённые выпивкой, не чуяли они мороза. Лишь к полуночи, когда серебряный диск засиял в далёком и холодном зимнем небе, гульба принялась стихать.

Фёдор чувствовал, как приятная усталость накрывает его тяжёлым одеялом. Он уже валился с ног, когда они поднялись наверх по скрипучей лестнице. Для Фёдора были приготовлены покои. Басманов рухнул на кровать не раздеваясь. Широкая улыбка не сходила с его лица, пущай уже и начинало сводить скулы. Он не мог унять той светлой, неистовой радости, которая до сих пор с невероятной силой билась в его сердце.

Генрих потрепал Фёдора за плечо, прежде чем уж распрощаться.

– Получается, летом папашей станешь? – усмехнулся немец.

Фёдор улыбнулся ещё шире, согласно и радостно кивая.

– От же… – не веря услышанному, молвил Басманов.

Глаза Фёдора уже слипались от усталости. К слову, и Генриха тоже клонило в сон. Штаден покинул своего друга да спустился по лестнице вниз. Остановившись за несколько шагов, немец молча глядел, как Алёна выметает всякий сор да битую посуду – нерадивые гости уж сполна отплатили за щедрость! Работы хватало на Алёну, на пьянчужку Шуру, который и впрямь превозмогающе оставался на ногах, да ещё прочим крестьянам при сим заведении.

Когда девушка оттирала со стола пролитый мёд, так замерла, почувствовав крепкое объятие со спины. Алёна обернулась через плечо, поглядывая полуприкрытыми очами на опричника. Прочие крестьяне и бровью не повели – ведомо всем было о сей связи, что люба хозяину Алёнка. Отринув всякое любопытство, крестьяне продолжали приводить кабак в порядок. Немец уткнулся в её плечо. Нежною кожей она чувствовала его тёплое дыхание. Штаден провёл рукой по талии девушки, по её животу.

– Нет, – коротко мотнула она головой, угадывая мысли опричника.

– Ежели чего – не молчи, – произнёс Штаден над ухом девицы. – Пойдём, уж какой час?