Текст книги "Гойда"

– От нет, Феденька, не угадал, – молвил Афанасий, вновь закинувши на плечо себе руку Фёдора.

Князь не внимал тихому, явно недовольному бормотанию, которое едва ли походило на речь. Слов и впрямь было не разобрать в пьяной, расхлябанной скороговорке. Немало труда понадобилось Вяземскому, чтобы поднять Фёдора по лестнице. Наконец князь скинул ношу свою да тряхнул руками, поглядывая на юношу. Фёдор бормотал что-то невнятное, водя головой из стороны в сторону. Афанасий опустился в кресло, в коем сидел накануне.

Князь переводил дыхание, ожидая, как явятся холопы да принесут всё, что было велено. Праздный взор Вяземского блуждал по покоям. Афанасий не мог не приглядеть украшений, что поблёскивали в ларе на столе. Мрак, окутывавший комнату, скрывал, смирял таинственный блеск самоцветов. От скуки опричник взял один из перстней. Тонкое серебряное кольцо с тремя малахитовыми камнями. По охвату оно могло быть лишь девичьим. С усмешкой княже воротил драгоценность обратно на стол, подле приоткрытого резного ларца, откуда тянулись нити жемчугов.

Не дивился Вяземский серебру-злату, ни жемчугам, ни переливистым каменьям – уж сложно было представить Фёдора без сих украшательств, да отчего-то было любо поглядеть на сокровищницу эту. Среди драгоценного злата да перелива самоцветов темнела деревянная фигурка лошади тонкой резной работы. То малость озадачило князя.

«Какой в ней-то единой прок?»

Но более всего Вяземского привлёк крупный перстень из потемневшего золота. У князя не оставалось сомнения после первого же беглого взгляда – то был символ царской власти, государственная печать.

– От же как… – глубоко вздохнул Афанасий, проводя по усам своим. – И наломал же ты дров, Фёдор Алексеич…

Юноша, верно, уже спал, да и не дал ответа.

«Почему ж он, царе? Уж право, не сыскалось иного советника тебе?» – усмехнулся Вяземский, мотая головою, безропотно и даже с каким-то неведомым смирением сокрушаясь о наречённом порядке. Опричник прислушивался – не идут ли холопы в коридоре – сколько можно их ждать-то? Тишина. Лишь редкие да тихие завывания холодных ветров доносились до слуха.

Афанасий поджал губы, вновь воротя взор на печать государеву. Несколько мгновений душа его металась, однако же он позволил себе коснуться царственной печати, но сразу отнял руку, отчего-то смутившись своего порыва. С кровати послышалось тихое стенание, а затем и шевеление. Афанасий вовремя подоспел, не давая Фёдору рухнуть с кровати на пол.

– От и я о чём! – молвил Вяземский, откинувши Фёдора за плечо обратно на ложе его, а сам уселся подле.

Ведь того гляди – ненароком свалится. Проку ныне оттого никакого не было. Афанасий подался малость ближе, приметив, что уста юноши безмолвно шевелились.

– Бате не говори, что нарезался, – пробормотал Фёдор, из последних сил мотая головою.

Князь с трудом разобрал эти слова, а как дошло до разуму, так и вовсе подивился.

– Не скажу, не боись, – кивая, пробормотал Афанасий.

– Убьёт меня, – с трудом произнёс Фёдор, малость поворочавшись в постели.

– Да полно тебе! Покричит, пристукнет для проку – дело житейское! – молвил Афанасий. – И вообще – хотел бы прибить – давно б прибил.

К тому уж подоспели холопы. Князь тотчас же поднялся с ложа, дав короткие распоряжения, и поспешил прочь. Он не мог боле вынести в покоях Фёдора – резкая духота мутила разум его.

* * *

Этим утром впервой голова Фёдора раскалывалась адским похмельем. Пробуждение было столь мучительным, насколько это было возможным. Не разверзнувши очей, он повёл головою в сторону, да скоро, как мог, приблизился к краю кровати, чувствуя невыносимый приступ тошноты. Во рту стояла желчь, живот крутило, точно кишки его жарили на горящих углях. Голова пульсировала беспощадной болью в висках, на лбу выступал крупный пот. Протерев глаза, Фёдор огляделся.

Первое, что приметил он, – высокий медный кувшин подле кровати. В неутолимой жажде уста его припали к питию. Большие глотки успокаивали жжение во рту, в горле, прохладная влага была истинным исцелением. Вода стекала на щёки, шею, на плечи и грудь.

Отпрянувши с тем, чтобы вздохнуть вольно, Фёдор уставился вперёд себя. Как только память плавно пробуждалась, пробираясь сквозь мрачный сумрак пьяной завесы, он с ужасом ощутил то проклятое жжение.

– Аминь, – прошептал опричник, чуть запоздало вторя той страшной исповеди, которая свершилась накануне.

К глазам подступили жгучие слёзы. Так паршиво давно не бывало. Фёдор резко отпрянул назад, ибо привиделось ему прямо нынче, посреди бела дня, тело убиенного сродника. Не находилось тела в покоях, но оно было там, внизу. В том подвале, куда нет сил спуститься и едва ли будет. Там, на холодном каменном полу он лежит, бездыханный, и сделанного уже не воротить.

– Отче, – пробормотал Фёдор, прикрывая свой рот, ибо припомнились ему грозные слова, все до единого.

Шашка подвела. Впервые за столько лет – да подвела. Да и пущай – нынче новой обзаведётся, и сносу ей не будет, и ещё славнее прежней будет.

Пир запомнился обжигающим пойлом. Самогон был вполовину такой же забойный, каким его угощал Луговский. Фёдор забылся, теряя счёт выпитому. Горло до сих пор горело, иссохнув. Он вновь припал к питью. Фёдор призадумался – кто же повелел снести ему что водицы, что кадку? Так ладно, к месту подставлена была, прямо подле кровати, что приступ тошноты нисколь не замарал полу.

Тотчас же Фёдор приглядел на сундуке подле ложа своего кружку, наполненную наполовину. Напиток исходил резким запахом.

«Была не была!» – подумал он да опохмелился неведомым пойлом.

Ядрёно вдарило в башку, что звон в ушах поднялся. Фёдор зажмурился, стиснувши зубы до скрипу, да пребольно вдарил себя в грудь, откашлявшись. Пробрало лихо – ничего не сказать. Он сел в кровати да потянулся. Мысли постепенно прояснились – не то чтобы опричник был шибко рад этому. Приводя себя в порядок, Фёдор принялся за утреннее бритьё. Руки не дрожали до того самого момента, как прояснившийся разум Фёдора не припомнил ту грубость, брошенную на пиру Генриху. В тот же момент кисть дрогнула, оставляя на щеке порез.

– Сука! – сдавленно бросил Фёдор себе под нос, быстро схватил белое полотенце, придерживая кровь.

Отчего-то померещилось ему, будто бы серебряные твари, сидевшие вокруг отражения, скалились боле обычного, точно в усмешке над ним. Фёдор отнял полотенце от лица – благо порез едва ли можно было назвать глубоким. По мере того как кровь расходилась тёмно-вишнёвым пятном на белом полотне, память всё боле прояснялась. С тем же скверным воспоминанием к Фёдору пришло и то, где стоял он, разгорячённый, на морозе, в одной-единственной рубахе на голо тело. Опосля того – темным-темно.

Он вновь оглядел свои покои, присмотрелся к порядку на столе – пара мелочей выдала Фёдору, что кто-то накануне заходил к нему. С лёгкой тревогой он оглядел – не своровано чего? Заверившись, что всё ладно, всё на местах, Фёдор глубоко вздохнул, постукивая пальцами по столу.

* * *

– Куда пропал-то с пиру? – вопрошал Генрих.

Фёдор замер, уж поднося ложку ко рту. Он унял мгновенное смятение, которое охватило его разум.

«Ежели не Генрих, тогда?..» – с этими мыслями молодой опричник невольно оглядел братию.

Сам того не ожидая, Фёдор встретился взглядом с Вяземским. Князь глядел куда-то перед собой, и едва Афанасий сам приметил Фёдора, так плавно отвёл голову к Малюте да что-то ответил Скуратову.

Глава 7

Жаркий вздох сорвался с уст Фёдора. Бусы, перестукиваясь меж собою, ниспадали длинными нитями. Юноша опёрся спиной и локтями о стол, мимолётно смахнув пряди с белого лица. На щеках пылал румянец, разогнанный в лихой пляске да упоённый сладким мёдом. Грудь младая пылко вздымалась, покуда он переводил дух. Раскинулся опричник, утомлённый разгульным веселием, танцами, да пением, да игрою на диковинном инструменте, что мгновением ранее поднесли в дар ко двору царскому, и глядел по сторонам, где какая игра али драка затевается.

Сглотнув, ощутил Фёдор, сколь в горле пересохло – не было никакой мочи того приметить, забывшися в забавах. Его влажный взгляд поглядывал куда-то за плечо, выискивая свою чашу. Застолье меж тем гремело-заливалось скоморошьей игрою да пением. Белые пальцы, унизанные крупными перстнями, обхватили драгоценную чашу со сладким вином, и алые запёкшиеся уста припали к благородному питью. Веки опустились сами собою, прикрывая очи густыми чёрными ресницами, и юноша унимал свою жажду большими глотками и наконец отнял уста от чаши. По горлу стелилось благодатное тепло, и ум всё меньше насылал терзаний.

– Нынче ты особо весел, Федюш, – произнёс владыка.

Царь не сводил глаз с юноши, пущай взор Иоанна и казался холодным. Едва ли его можно ныне наречь безучастным али – упаси Боже! – разгневанным. Скорее, владыка свой ум занимал чем-то иным, что уводило его прочь от гремящего застолья. Царь глядел нынче на пляс его иным взором. Былая оторопь, былой огонь сменились чем-то сродни укору али печали.

Сейчас, когда опричник переводил жаркий дух свой, холод в царском взоре стал боле всех заметен самому Фёдору. Он обернулся к царю. Юноша утёр край губы большим пальцем. Их взгляды встретились. То мгновение затянулось, ибо ни царь, ни опричник не давали слабины, выдерживая взгляд друг друга. Молчание меж ними не могли заглушить ни музыка, ни общий шум застольный.

Иоанн кивнул на свою чашу. Короткая ухмылка промелькнула да тотчас же улетучилась с алых уст Фёдора. Юноша внял тому немому приказу. Поднялся из-за стола опричник, оправляя летник-распашник. Расправился узор, вышитый на облачении нарядном, покуда ниспал до полу. Жар, стоявший в палате, где затеялся алчный пир, заставил Басманова распахнуть одеяние на верхних пуговицах, обнажая шею и грудь.

– А с чего же мне пригорюниться-то, добрый государь? – вопрошал юноша, потянувшись за тяжёлым серебряным кувшином. – Али вам есть тоска какая?

Края посуды отгибались пастью али клювом, ручка вилась чешуёю, точно змея. Фёдор наполнил царскую чашу, опёршись рукой о самый подлокотник трона.

«Ежели отпустил сей грех, стало быть, неча нынче и поминать о том», – думалось владыке, глядя на настрой опричника своего.

– И право, – с тихим вздохом обронил Иоанн, глядя, как Фёдор служит ему.

Поднявши свою чашу, Басманов сомкнул её с царём.

– На сей раз до беспамятства не напивайся, – просто молвил Иоанн и испил вина.

Едва вняв речи царской, опричник припал к своей чаше да отстранился после пары глотков. Взор юноши пытливо обежал грохочущее грубым басом застолье. Меж тем же попойка продолжалась. Опричники пировали, пив вина сладкие, бранясь – по делу али понапрасну. Малюта поднёс чашу ко своим рыжим усам, да больше с тем, чтобы укрыться.

– Ты ж глянь на щенка, хоть бы хны! – пробормотал Григорий, что едва чего и разобрать-то можно.

Но всяко же то разобрал Вяземский, сидевший прямо подле Скуратова. Когда Афанасий перевёл взгляд, куда указывал Григорий, завидел, как молодой Басманов навис над троном царским. Белое лицо юноши едва ли не полностью сокрывалось чёрными волосами, а стоило приоткрыться ему – так проглядывалась лукавая улыбка, живой, блестящий взгляд.

Царь вёл беседу, едва шевеля губами. С большим трудом удавалось чего расслышать на пиру, да видно, что владыка, что младой его опричник внимали каждому слову друг друга. Фёдор в лёгкой беспечности обошёл трон справа. Юноша опустил руку на плечо царя, и, наклонившись подле владыки, продолжал опричник складывать речь свою. Царь внимал, посматривая тёмным взглядом на вино, что чернело в златой чаше.

* * *

Отражение тонуло в полумраке раннего утра. Фёдор глядел в зеркало, скидывая с себя последнюю сонность. Мягкие сумерки не спешили развеиваться. Зимою солнце восходит поздно, и сейчас небосвод никак не спешил расцветать бледной зарёй. В покоях стояла такая тишина, от которой порою становилось не по себе. Не свистел ветер, доносясь из коридора, во дворе ни души. Слишком тихо. Вздох юноши занял всё пространство, казался чем-то чужеродным в холодном безмолвии.

Фёдор смотрел пред собой в отражение, как будто забыл нечто больно важное. Мысль уже ускользнула, не давала поймать себя за хвост. Опричник цокнул, взявшись за только что заточенный кинжал. Лезвие готово было на весу резать шёлк. Мутное тёмное отражение в воде дрожало средь мелких волн. Серебряная поверхность зеркала была куда сподручнее, дабы глядеться в него.

Фёдор провёл рукой по подбородку, на котором уж выступила неравномерная щетина. Приблизившись к зеркалу, он на мгновение замер, не приступая к бритью. Чёрные брови опричника хмуро сошлись, заподозря неладное. В следующий же миг Фёдор завидел, что и впрямь нынче дело нечисто – по ту сторону отражения двойник его самовольно отвёл взгляд да разошёлся в лукавой улыбке.

Басманов замер, не смея поверить очам своим. Покуда опричник мешкал, отражение отпрянуло назад да, стиснув зубы, отчаянно полоснуло себя поперёк белого горла, залившись бесовским лаем. Горло Фёдора ожгло, и в сей агонии юноша отверз очи. Спросонья перво-наперво провёл по шее. Не было ни ран, ни горячей крови, которая почудилась ему в дьявольском видении.

Фёдор сглотнул, проводя рукой по лицу. В горле пересохло. Он сел в кровати, оглядывая свои покои. Ночная тьма безмятежно покоилась в каждом уголке, и лишь слабый свет луны давал предметам хоть малость явить себя. Фёдор было хотел усмехнуться, но с уст сошёл скорее злостный рык. Тряхнув головой, Басманов рухнул обратно в ложе.

«К чёрту всё…» – думал Фёдор, обессиленно возвращаясь в мир грёз.

До назначенного часу Басманов впал в ещё более глубокий сон, нежели до полночного пробуждения.

* * *

Три, четыре, пять… Пять колец кольчуги были пробиты. Генрих сидел на простом табурете да хмуро всматривался в рваную дыру в стальном полотне. Ясный день пробирался чрез окно золотистым светом. Комната, в которой пребывал немец, звалась «хозяйскими покоями». Убранством своим отличалась от тех помещений, что отдавались постояльцам. Большую часть времени здесь хозяйствовала Алёна, и посему много было расставлено на её лад. Также в сих покоях хранились засушенные травы, пряности, особое питьё, которое не наливали в кабаке без поводу даже братии.

Ни Генрих, ни Алёна даже меж собою ни разу не обмолвились и тем, что в сей же опочивальне в сокрытом лазу хранятся и деньги, вырученные доныне. Сей секрет они хранили меж собой как зеницу ока. Ход к лазу скрывали ковёр да тяжёлый сундук, на котором сидел сейчас Генрих. Девушка хлопотала подле опричника, занимаясь раной. Медно-рыжие волосы выбивались мягкими прядками из-под белой узорчатой косынки.

Коварный удар сразил Генриха под ребро. Наёмника собственная кровь приводила в лютое свирепство, вплоть до беспамятства. Немец особое рвение имел в бою, особый пыл. Порою было в столкновениях его много дружелюбия и попросту беззлобного ребячества. Но когда речь заходила о службе, тут Генрих и впрямь обращался лютым зверем, тем паче ежели ранен был. Сии приступы токмо и берегли Штадена во всех сражениях. Как, к слову, и ныне, на службе царской.

Алёна выхватила из рук Штадена кольчужное полотно да швырнула на сундук за своей спиной. Она перевела дух, сложивши руки на груди, да глядела на Генриха. Опричник слабо плечьми повёл, точно вопрошая – в чём укор? Да так, будто бы и не видит, как сквозь хмурость теплится мягкая улыбка на устах да сколь много заботы в очах, сколь много тепла.

– От прибьют тебя бесславно – куда мне податься? – вопрошала Алёна, понарошку браня немца. – Ей-богу – не вернуся в тот гадюшник.

Генрих усмехнулся, приобнявши Алёну да привлекая к себе.

– Али так – молись за меня, – просто произнёс Штаден, и едва он прильнул к животу девушки, Алёна не без строгости подняла его взор на себя.

– А там, на чужбине, за тебя кто-то молится? – спросила она, прищурившись.

Штаден пожал плечами, глядя на Алёну.

– Не думаю, – ответил наёмник.

Сей ответ много смягчил взор Алёны. Наклонилась она да припала устами ко лбу Штадена, запечатляя тёплый поцелуй. Не спеша отстраняться, приблизила лицо своё к самому уху опричника.

– Посему береги себя, – наказала Алёна.

Генрих тотчас же привлёк её ближе. Из крепкой хватки Штадена выпутаться было гиблым делом – всяк знал – то точно капкан. Ведала уж и Алёна, да малость в ином толке. И, право, противилась, да беззлобно, скорее играючи, лишь боле задоря немца.

* * *

О боярах – Басманове и Штадене – доложил холоп, ударившись широким раскрасневшимся лбом о каменный пол. Коренастый мужичок кивнул, вытирая лицо белым платком – от жару али от ропота пред опричниками. Тяжёлое дыхание его легко давалось объяснению. То был оружейник, о коем молва ходила – об нём да о товаре его. Благолепие своё уж разложил купец на застланных столах. Волнением полнилась грудь его, покуда выжидал, как явятся слуги ближнего круга царского.

Едва двери отворились, мужик отдал поклон. Фёдор скоро заворожился, даже опешил от такого выбору оружия. Опричник присвистнул да всплеснул руками. Первым делом внимание его привлекли клинки уж больно диковинной формы. Лезвие вилось змеёю, коварно изгибалось частыми волнами. Фёдор взялся за рукоять да повёл причудливым мечом в воздухе. Штаден поглядел на восторг, в коем пребывал друг его.

– Сей клинок, сударь, в большом ходу в тамошних землях, средь латинов, – с поклонами доложил купец.

Фёдор коротко кивнул, поводя клинком, да положил обратно.

– От всё не как у людей! – усмехнулся Фёдор, обернувшись через плечо на Штадена.

– Коварный клинок, подлый, – молвил Генрих да усмехнулся, окидывая Басманова коротким взглядом с ног до головы. – Таким верхом не помашешь.

– Ежели так, не в ходу он у меня будет, – с сожалением вздохнул Басманов, откладывая причудливое оружие.

Басманов прикинул, каково рубануть таким лезвием, что волнами идёт, точно дрожащий от пламени воздух. Фёдор едва заметно приподнял бровь и, порою поглядывая на немца, приступился глядеть прочее оружие. Право, форма клинка и впрямь заняла опричника, но всё же на службе уж привык обходиться шашкою. Весёлая улыбка поугасла на лице Басманова, покуда взор его пал на тяжёлые булавы.

Ему припомнились давние годы его отрочества. Очутившись в отцовской оружейной, совсем мальчишкою, сразу же потянулся к тяжёлой булаве. Оружие было приставлено к стене и выглядело и впрямь громоздким, но едва ли это остановило Федю. Со всею мальчишеской прытью вцепился в рукоять да потянул на себя, сколь было мощи. Тяжёлое древко грохнулось, да прямо на ногу. И больно, и обидно сделалось! Фёдя отскочил назад, выругавшись какой-то бранью, подхваченной у ратных друзей отцовских.

– От это ты откудова набрался? – раздался знакомый басистый голос из-за спины.

Мальчишка замер, поднявши взор на отца. Алексей прошёлся по оружейной да воротил булаву на место. Пойдя мимо сына, потрепал по голове да усмехнулся в усы.

– Давай, подрастай, будешь сим всем володеть, – молвил Алексей, широким жестом окинув палату.

Как сейчас помнил Фёдор, каким блеском, каким восторгом наполнились его очи. Но сколь быстро видения прошлого пришли, столь же быстро и отступили прочь. Слишком тяжелы были булавы для Фёдора и ныне. Молодой опричник обходил столы, на коих красовались клинки, изгибались на восточный манер али тянулись ровно.

Штаден стоял подле длинных древков копий со сложными навершиями. Видя, как Фёдор задумчиво поглядывает на сабли, купец учтиво подступился к Басманову.

– От, – молвил торговец, протягивая шашку опричнику, – право – славнее не сыщете.

– Для пешего бою? – спросил Фёдор, вынимая оружие из ножен.

– И для оного пойдёт, – кивнул купец. – Но, право, сподручнее с седла.

Фёдор удовлетворённо кивнул, вглядываясь во сталь хладную.

– Пойдёт? – спросил Генрих, глядя за исканиями друга.

Басманов обернулся чрез плечо, а затем и степенно полностью воротился ко Штадену. Рука немца уже лежала поверх рукояти его собственной сабли. Фёдор убрал шашку в ножны да пожал плечами.

– Думать надобно, – задумчиво протянул Басманов, постукивая пальцами по ножнам.

– Неужто? – вопрошал Штаден, почёсывая подбородок.

– И иначе никак, – точно с сожалением, вздохнул Фёдор, мотнув головой.

Пару мгновений опричники глядели друг на друга. Купец отчего-то ощутил хладный дух на спине своей да отступил назад. Нутро не подвело торгаша. Мгновение, и опричники сцепились в драке на саблях. Всё вспыхнуло столь скоро, что едва ли мог кто быть зачинщиком – будто единовременно сошлись они в бою, обнажив оружие своё.

Фёдор вскоре принялся боле отступать, нежели разить противника. Штаден загнал Басманова в коридор – размаху едва ли было место. Фёдор не дал повалить себя на пол – пущай, что подсечки немца были проворны и ловки. Штаден уже умерил натиск, ибо не мог держать защиты. Басманов быстро свыкся с новою шашкой – как влитая сидела в руке, – того глядишь, и за Фёдором могла быть победа – да вообще запросто!

– Бросить резню, черти! – раздалось в коридоре.

Фёдор и Штаден вмиг уняли битву, обратившись взором в коридор.

– Как дети малые! – распалился опричник Хворостинин. – Отчего ж на деле-то не намашетесь?

– И тебе день добрый, Иваныч, – с усмешкой произнёс Фёдор, тряхнув головою да убирая пряди чёрные, ниспавшие на лицо в пылу дружеского сражения.

* * *

Заря медленно наступала. Скупое небо прятало в ночных сумерках своё злато. Посему нощи тянулись дольше обычного, отчего и вся природа, и всякий порядок вещей точно удручённый сделался, хмурый. Лошади били копытами, под стать и самим опричникам. Когда уже вся братия была в сборе, князь Вяземский, негласно принявший главенство, оглядел всадников.

– Все ль в сборе? – вопрошал Афанасий, прищуривая очи, пленённые ночными сумерками.

– Погодь, а где… – было остерёгся Малюта, да скоро дал себе по лбу. – Ай, дурак, забыл!

Фёдор и бровью не повёл, хотя пара взглядов наискось нет-нет да и коснулись его. Уж много всё ж толков ходило о Басмане да об их разладе с сыном, и будто бы и драка была – да кто зачинщиком сего был – поди знай. Неведомо было и о предмете перебранки – чего ж это Басмановы меж собою не поделили? Ответов не давали ни отец – от него вовсе никаких вестей не было, ни сын. Спустя пару дней, как Алексей убыл из Кремля, Фёдор ещё, бывало, отшучивался, а нынче и то перестал.

Малюта речью своей – ненароком али с умыслом – затронул ту молву, что шепчется в полумраке кремлёвских стен. Но толки в сторону – служба не ждёт. Сегодня на заре расправе подлежит двор купеческий, уж издавна опричниками облюбованный. Ныне дал царь добро вершить расправу над сим домом, и с огромным рвением стегали опричники коней своих.

Прибывши ко двору ещё до зари, малость промаялась братия, снося добротные ворота, да не было ни в Москве, ни во всей земле Русской такой преграды, чтобы супротив царских слуг стала помехою. То лишь больше раззадорило братию, и с тем большим бесовским пламенем ворвались в купеческий терем. Старого купца зарезал Малюта прямо в постели, не давши и очей отверзть.

– То будет милость моя, – с мрачным холодом процедил Григорий, вытирая саблю о простыни.

В тереме быстро поднялся шум, и мужи, что жили при купце – двое сыновей да близкие дружинники их, хватались спросонья за оружие, да зачастую слишком медлили, застигнутые врасплох. Скоро расправились опричники с мужами дома купеческого и к тому времени уж подняли много шуму.

Едва отверзши очи ото сна, вряд ли поняли девицы, что за напасть нагрянула чёрною проказой на их дом. Юных дев поволокли за белы косы на мороз в одних сорочках, а порой и без оных. Те кричали от боли и страху, срывая звонкие голоса свои. Мольбы и стенания встали в воздухе, и вторил им присвист опричников. Братия стала кольцом, скинувши юных прелестниц в середине. Сёстры жались друг к другу, стуча зубами от холода. Вяземский достал конский кнут да принялся стегать.

То наставление подхватила и прочая братия. Крик девичий пронзал воздух вместе с раннею зарёй. Не унимались опричники, избивши до тёмной крови жертв своих. Как токмо Афанасий отбросил плеть да ухватил одну из дочерей купеческих, так принялась братия растаскивать, кому какая боле приглянулась. Были среди юных мучениц те, что уж пали без сил – али вовсе замертво, неведомо. Опричники предались зверскому разврату, поругая девиц прямо на улице али заволоча домой.

– Не угробьте-то всех! – прикрикнул Малюта, видя, как одна из девушек уж лежит бездыханная на снегу. – Живьём-то свезти надобно!

Над нею вопила в безутешном отчаянии сестрица, всё тщетно силясь согреть навеки охладевшее тело. Вскоре и скорбную деву поволокли за волосы по белу снегу к крыльцу. Солнце медленно вставало в морозном жёстком воздухе, безмолвно взирая на творящиеся зверства.

* * *

Кузьма застал Вяземского в покоях. Афанасий не отвёл взгляда от чтения, и едва ли можно было заметить, что князь приметил пришлого. Пущай покровитель и взгляду не поднял, Кузьма отдал поклон, прежде чем переступить порог.

– Чего, Кузя? – спросил опричник, всё так же глядя на бледно-серые строки грамоты.

Получив дозволение, мужик приблизился к опричнику и доложил о своей службе. Вяземский внимал его речи, не перебивая ни единым вопросом. Как Кузьма окончил, Афанасий вздохнул, потерев переносицу.

– И? – спросил опричник, глядя на мужика.

– Как есть, так и докладываю, – с кротким поклоном молвил Кузьма.

– Я что-то запамятовал, я вообще наказывал тебе следить за ним? – вопрошал Вяземский, почёсывая подбородок.

Кузьма опешил, отведя взор.

– Помилуйте, – молвил он, точно отрекаясь от собственных слов.

Вяземский в раздумьях постучал по столу. Боле его не занимали бумаги.

– Да не, – молвил наконец опричник, – приглядывай пока за ним.

Угрюмость лица Кузьмы лишь самую малость подёрнулась коротким удивлением, и тотчас же былая хмурость вновь сковала лик. Мужик отдал поклон, прежде чем покинуть князя. Оставшись один, Вяземский глубоко вздохнул. Его взор бесцельно и слепо блуждал по письму, но опричник не внимал той речи.

«Поди, всяко лишним не будет…»

Заключив то для себя, Вяземский воротился к своему труду.

* * *

Палата заливалась нежным светом. Блики гуляли по посуде, поданной на царский стол. В золоте трепетали нежные отблески раннего солнца. Фёдор отёр край кувшина, наполнив чашу юного царевича Ивана. Опричник отвернулся, и вдруг под каменными сводами раздалась лёгкая трель, точь-в-точь соловьиная. Царевичи впервой оглянулись друг на друга, а опосля стали глазеть по сторонам, выискивая птицу.

Фёдор обернулся к царю, заслышав тяжёлый вздох. Он подмигнул Иоанну, и улыбка Басманова сделалась ещё более светлой. Владыка коротко помотал головой, прикрывая глаза. К трапезе спустилась царица. Фёдор поклонился государыне, припал устами к перстам на руке. Опричник проводил царицу ко столу.

– Отчего же, Феденька, вы не при службе? – спросила царица, занимая место подле супруга.

– Он при службе, – просто ответил Иоанн, покуда юноша наполнял чашу Марии.

Царица повела чёрной бровью, как заслышала речь мужа.

– Отныне и впредь сей кравчий мой, – произнёс Иоанн, глядя на Фёдора.

– От же как оно, – с улыбкой молвила Мария, складывая руки пред собой замком.

Иоанн поглядывал на вино, что плескалось в его драгоценной чаше, когда под сводами вновь разнеслась соловьиная трель. Владыка оставался невозмутим, точно и вовсе не приметил, как супруга его, равно как и дети, выискивают пытливым взором птицу.

* * *

Глаша преступила порог покоев и тотчас же отдала поклон. Очи очертились тёмными кругами от горестного плача. Не смолкал он день и ночь. Прямо сейчас насилу сдерживала Глаша горе своё, что было сильнее её, что клонило к земле. Сердце её разбитое хоть и билось, да не в угоду это было ей самой. Будь воля её да не будь на ней прочей детворы, так бы и стихло всё, ибо иного утешения не было на всём белом свете.

– Ты дверку-то прикрой, – молвил Малюта, вытирая руки о полотенце.

Опричник только явился со службы. Скуратов вытирал лицо и бороду от воды. На рубахе оставались ржавые разводы – немудрено смекнуть, что от крови. Крестьянка сглотнула и покорно затворила дверь за собою.

– С чего ж, голубка, сердце-то в пятки ушло? Подь сюды, да не боись – просто так не обижу.

Женщина кивнула, готовая внимать опричнику.

– Ты ж, помнится, – молвил Малюта, почёсывая бороду, – Алёшкина подружка?

Глаша поджала губы да отвела взор. Деваться было некуда – крестьянка вновь кивнула. Бездушный взгляд, пустой, тупо смотрел пред собою.

– То-то и впрямь славная, – усмехнулся Малюта, утирая лицо своё. – От Алёшка, старый чёрт!

Малюта оглядел женщину с ног до головы. Как Алексей отбыл из Кремля, так Глаша не находила себе места. Ранее, как вызвал Скуратов, именно таких толков и страшилась бы крестьянка, но нынче пусто всё было. Опричник верно внял настрою её и прекратил всякое притворство. Радушие на лице его испарилось вмиг. Малюта в два шага оказался прямо пред крестьянкой да лютым взором глядел ей точно в глаза. Не находил там ни страху, ни жизни какой, ни просвета. Всё перестало.

– Не горюй, – молвил Малюта. – Пущай нынче Федька гуляет на пирах как ни в чём не бывало, пляшет и пьёт, покуда государь покровительствует страшному греху. От право, жуть меня берёт, как подумаю об том… Много ль крови пролил я? Многих ли истерзаю и мучу? Премного, и крест тот на мне. А всяко то по службе. И ежели нету никакой нужды али приказу – так не трону. Не то что пёс тот вероломный… Какая была нужда в мальчишке твоём? Кому он жить мешал? Тьфу ты. От даже мне горестно об том думать, не то что тебе. Сыщешь ли в том утешения – клянусь, сыщет братоубиец проклятый и суд справедливый, и расправу.

– Что мне с того? – вопрошала Глаша, и уста её искривились жуткой улыбкой. – На кой мне отмщение?

– Неужто не ищешь ты суда честного? – подивился Малюта.

– Ничего я не ищу. И ничего не нужно мне, – ответила она.

* * *

Дверь приоткрылась ровно настолько, чтобы впустить гостя. Дело не в том, что хозяин противился бы пришлому, – на улице мело люто да неистово. Волчьи завывания ветров стихли, едва дверь затворилась. Афанасий Вяземский снял шапку, отряхивая её от снега. Только и зайдя с морозу, опричник сразу же скинул тяжёлую шубу – уже в сенях стояло тепло.

– Ох и лютая же погода застала тебя, Иваныч, – усмехнулся мужчина, принимавший Вяземского.

На вид они с Афанасием были ровесники. Хозяин дома был закутан в тёплый шарф до самого горлу, и светло-русые волосы чуть касались завитыми кончиками тёплой материи. Светлые брови едва виднелись на бледном лице. Бледно-зелёные глаза оглядывали гостя с головы до ног. Хозяин проводил Вяземского в палату, откуда большая печь дышала жаром.

– Рука не ноет? – спросил он опричника.