Текст книги "Гойда"

Глава 7

Громом обрушился Алексей на дверь, молотя её рукою.

– Открывай, бредкая ты плеха! – грозился Басманов.

Едва приметил опричник, что дверь подалась, навалился со всей яростной силой своей да повалил дверь наземь. В ужасе взвизгнула Дуня, робко поджавшая ножки под себя. Сидела на ложе боярском да дрожала как осиновый лист.

Хмурый Басман уж огляделся, да сына нигде не видать. В злобе поглядел он на крестьянку, которая уж со страху и не знала, куда податься.

– Где Федька?! – рявкнул Алексей да замахнулся ручищею.

– Не ведаю, Алексей Данилович, помилуйте! – вскрикнула она, закрывшись руками.

Басманов со всей дури ударил по изголовью кровати.

– Это ещё что за околесицу ты мелешь, девка подзаборная?! – Алексей схватил Дуню за косы, с чего та пуще прежнего залилась плачем.

– Не было Фёдора Алексеича! – зарыдала она. – Не было!

– Что за чушь?! – Басманов резко отпустил девку, рухнув рядом на ложе. – А где тогда этот чёрт шляется?

– Не ведаю, Алексей Данилыч, право! – моляще лепетала Дуня сквозь плач. – Да наказано мне Фёдором Алексеичем было, мол, сей ночью он делил со мной ложе! Право, Алексей Данилыч, смилуйтесь надо мной!

Басман-отец сплюнул на пол да уставился пред собой. В раздумьях почёсывал бороду старый воевода, но всё не мог и ума приложить, куда сын его подевался. За сим и застал его в дверях Малюта – медвежья харя его выглянула из коридора.

– Алексей, словом и делом! – призвал Григорий.

Басманов цокнул, поднимаясь с кровати да пройдя ж мимо двери, поваленной на пол.

– Я догоню, – отмахнулся Алексей.

Поглядел на то Малюта, на Дуняшу заплаканную – от щёки до чего алы да грудь вздымается неспокойно, усмехнулся тому да пошёл вниз, к братии своей, что уж у ворот заждалась.

Басманов же не находил в душе покоя, боясь и помыслить, какая нелёгкая, а главное, куда занесла его единственного признанного сына. В тяжких думах поднялся Алексей к царским палатам да тут же нахмурился, завидев настрой рынд. Стража непреклонно свела секиры и не допускала Алексея к двери даже столь близко, чтобы Басманов мог постучаться в царские хоромы.

– Вы, верно, впервой на службе, раз не признали, кто пред вами! – гнев вновь наполнил сердце и разум Алексея. – Доложите же, негораздки тугоумные, что Басманов просит царя!

Рынды было переглянулись меж собою. Не ведали они, как поступить.

– Вы, чай, вовсе оглохли? – вопрошал Алексей, вновь махнув на дверь.

* * *

Тяжёлый стон сошёл с запёкшихся губ Фёдора, когда он вырывался из тяжких оков гнусного сна. Давнёхонько так дурно не пробуждался младой опричник, хоть попойки и до службы при дворе делом были житейским. Заснув прямо за столом, Басманов устроился нехорошо, спина и шея гадко затекли. Фёдор еле выпрямился, пересиливая поднимающуюся в нём дурноту. Мутный взгляд быстро прояснился, и по спине пробежал холодок. Сердце Фёдора часто забилось, и слуга принялся искать взором своего владыку.

Ужаснулся Басманов и отпрянул, ибо сидел царь подле него, склонившись над писчим трудом. Тихий скрежет пера раздавался по покоям, покуда Фёдор боялся шевельнуться. За окном занялся уже ясный день. Стало быть, солнце взошло уже давно, и давно уж минул час, когда опричнику пристало явиться на службу. Оцепенение охватило Басманова, и не ведал он, как поступить нынче.

Царская рука замерла, и скрежет перестал. Фёдор было сглотнул, да в горле пересохло. Иоанн перевёл взор на молодого опричника. Отложив перо, царь подал руку, и Басманов припал к ней сухими горячими губами. Малейшее шевеление поднимало гул в отяжелевших висках.

– Не бойся, Федь, – произнёс Иоанн, – коли думаешь ты, что я в гневе, что нынче ты не средь братии на службе, а подле меня с похмела, так право, пустое.

С уст Фёдора сорвалась добрая усмешка.

– Царе… – сипло произнёс Басманов, положа руку на сердце, и тотчас же занялся сухим кашлем.

Иоанн слегка похлопал опричника по спине да указал на высокий кувшин. По царскому повелению полнился он холодной водой. Басманов тотчас же поднялся на ноги. Шаткая походка его всяко оставалась в меру резвой. Фёдор взял кувшин и, лишь раз качнувшись, воротился ко столу. Иоанн жестом упредил слугу, чтобы тот наполнил лишь свою чашу. Гнетущая тяжесть не дала приметить весьма скверной странности. Пущай, что чаша царская и пустовала, отчего-то владыка взял её в руку.

Едва Фёдор взял свою, поднялся оглушительный звон, и не было опричнику никакой мочи понять, что стряслось, что же выбило чашу из руки его и отчего же звон так чудовищно да беспощадно обрушился и заполонил всё вокруг. Басманов обхватил голову руками и согнулся, не слыша собственного крику, не то от резкого испугу, не то от боли, которую причинил зверский гул металла. Иоанн холодно взирал на слугу и бросил свою чашу на каменный пол. Еще раз вздрогнул Басманов, как вновь гулко разразился удар.

– Давай-ка потолкуем по-свойски, Фёдор Алексеич, – молвил Иоанн.

Молодой опричник насилу выпрямился. Голова по-прежнему была объята горячим терзанием поднявшегося звона.

– Хоть припоминаешь, о чём уж толковали накануне, пьянь презренная? – спросил Иоанн.

Владыка окинул ненавистным взором чаши, которые ещё покачивались на полу.

– О многом, добрый государь, – пробормотал Фёдор, свесив тяжёлую голову.

– Добрый государь? – оскалился Иоанн да ударил кулаком о стол.

Чуткий с похмела слух Басманова вновь воспринял тот удар много громче, нежели то было взаправду. Вставший гул едва ли не перекрывал речи царской.

– Ведаешь ли, шавка ты брехливая, что мне паче прочего в душу запало? – вопрошал царь, понизив голос.

– Неведомо, государь, – ответил опричник.

– Ты славный сын, Федюш, – Иоанн потрепал Басманова по голове, – славный, да язык твой без костей.

Опричник стиснул зубы до скрипу, когда владыка пребольно схватил его за волосы да грубо тряхнул.

– Милости просил за отца своего… То бишь то правда, что толки при дворе ходят о самодурстве моём, о гневливости? То же правда, то же не мнится мне, что средь братии моей, среди избранных мною верных друзей, которых люблю я паче средников… неужто правда? Неужто даже Лёшке, татарину проклятому, и тому нету веры? Неужто то правда, и как, как я должен был узнать о том? От щенка поганого! – бормотал Иоанн, много больше обращаясь сам к себе.

Всё мотал головой царь, будто бы и не верил вовсе ни единому слову, что глухо срывались с его уст. Не токмо царь, но и опричник страшился той злобной речи. Фёдор затаил дыхание, прикрывая рот рукой, боясь издать хоть звук. В тот миг раздался грубый голос, доносящийся из-за массивной двери царских покоев. Немудрено было признать, как Басман-отец уж требует, дабы его допустили к государю.

– Ох чёрт… – прошептал Фёдор, обернувшись на дверь.

– Лёгок на помине, – с улыбкой молвил государь. – От же не терпится мне услышать, что же Данилыч скажет? Взаправду ль сынка-то своего супротив царя…

– Пущай, – пробормотал Фёдор, опуская тяжёлую голову, – ежели царь мой не расслышал в речах моих ничего, кроме крамолы – быть по сему.

* * *

Сам государь приотворил дверь, ровно настолько, чтобы из коридора можно было разглядеть разве что при очень большом рвении часть стола, не боле.

Рынды исправно несли свой долг да исполняли наказ Иоанна – даже пред видным опричником Басмановым тяжёлые секиры были скрещены, да не пускали его к царю. Сам же владыка предстал босой да в скромном чёрном облачении.

– Боже милостивый! – протянул Иоанн. – Неужто дел нынче нету?

Государь потянулся и зевнул. Алексей выждал, чтобы отдан был приказ пустить его в покои, да как понял, что тому не бывать, стал излагать.

– Да как же ж нету, великий царь! – развёл руками Алексей. – Мы ж и днём и ночью не жалеем ни сил, ни живота своего на службе нашей нелёгкой. Вон, поди, Федя мой нынче как угорел? Уж столько гарью надышался, что доныне всё и дрыхнет, и нет сил разбудить!

– Да? – спросил Иоанн, почёсывая затылок. – Так на казни, помнится, лихо скакал Басманов-то твой.

С теми словами царь будто бы был преисполнен безразличия да всяко с превеликим любопытством поглядывал на лицо опричника.

– Так да, так вот и оно, – Алексей замешкал, да взгляд его метнулся по полу, но то лишь пара мгновений, не боле. – Так то-то с той лихости и слёг, видать! Говорил я ему, рано ему в седло, да вам ли не знать нраву басманского?

Царь не скрывал улыбки.

– И посему ты явился ко мне ни свет ни заря? – спросил Иоанн, вскинув бровь.

Алексей стоял на месте точно вкопанный. Сжал кулаки опричник, уж готовясь принять гнев царский. Басман уж отдал низкий поклон.

– Милости твоей, великий государь, просить пришёл. За сына своего, что на службу нынче не явился, – произнёс Алексей, не поднимая взора.

Царь вновь переменил тон свой. Слова слуги смягчили его сердце, и боле не было нужды в грозности.

– Чёрт с вами, Басмановыми, – молвил Иоанн, положив руку на плечо Алексея. – Как отойдёт ото сна, пущай ко мне явится.

Алексей коротко кивнул да бросился вниз, нести службу. Да всяко терялся Басман-отец в догадках, куда ж его сын запропастился.

Владыка же затворил дверь и вернулся в свои покои. Опричник жадно пил воду из чаши большими глотками, но отпрянул от питья, едва царский взор обратился к нему, утёр губы.

– Что же, Басманов, не болтаешь со мною, как накануне? – вопрошал царь, возвращаясь к столу.

Тёмные глаза государя сразу же обратились к письму, да всяко едва ли тот взор цеплялся за сероватые строчки. Фёдор усмехнулся да провёл по затылку рукою.

– Что ж молвить сверх того, об чём уж пробрехался? – вопрошал Басманов.

Заулыбался царь от настроя тех слов да махнул рукой.

– Пустое, всё пустое, – молвил Иоанн, подавшись назад. – Вот что, Федюш. Послушай меня, старика удручённого, унылого, да не серчай. Умён ты, Федь, умён не по летам. Голова твоя светлая, и верно делаешь ты, что скрываешь, как востра мысль твоя да как язык твой ладен бывает. Всё это славно в тебе. Да гордый ты, заносчивый. Немудрёно это при всех доблестях твоих. Право, пришёлся ты мне по сердцу. Не окутан ты ещё скверной изменнической, и сердце твоё и впрямь верное и доброе. Посему и наставляю тебя, ибо видеть хочу подле себя. А нынче – ступай. И помни, что всяко откровение твоё обратится супротив тебя.

– Но как же?.. – вопрошал опричник, проводя рукой по лицу. – Как разуметь слова твои? Коли я сподобился откровения самого владыки лишь тем, что принял тебя другом, испил с тобой да в сердцах выложил всё как есть, не боясь ни расправы, ни наказания какого?

Иоанн застыл, и взор его вовсе сделался неживым да жестокосердным.

– Ступай, Басманов, – царь указал на дверь.

Опричник несколько мгновений колебался, не ведая, как поступить, и язык так и жгло от вопросов ко владыке. Да всяко слов не находилось. Повиновался Басманов, отдал земной поклон владыке и оставил его на сём. Как затворилась дверь за Фёдором, так с Иоанновой груди будто бы спал тяжкий камень.

Глава 8

Москва уж свыклась с тенью, что воцарилась над ней. Ставни запирались наглухо и не отворялись, тем паче ежели по близости где крики да вопли доносились. Уж и малое дитя заучило – ежели опричники государевы явились, да не по твою душу, так будь ниже травы, тише воды и носу не показывай. Авось и пронесёт Божьею милостью, и чёрные всадники спешатся не подле твоего дома. Пущай соседа, пущай иной двор, да ежели твой нетронут остался – так восхвали же Господа, что чаша сия миновала дом твой.

Оттого и притихло всё близ Варварки, торговой площади. В иной день народу было видимо-невидимо. Право, и яблоку негде упасть. Нынче же безмолвствовала пыльная дорога, и лишь кровь, что окропила землю, могла поведать о страшной участи здешних купцов.

Братия воротилась в Кремль к полудню с обширною добычей. Нынче наградою для государевых слуг стали чужеземные купцы – поляки да немцы. До сего дня на Варварке вели они своё хозяйство, а ныне же на воротах висят в ряд. Премного товару было привезено опричниками в Кремль и примерно столько же утоплено в полноводной реке. Покуда вся братия похвалялася награбленным, Штаден отдал свою лошадь конюшим и направился в свои покои.

По пути на лестнице он окликнул холопа, нагруженного корзинами с бельём. Это был мальчишка из крестьянских, едва-едва подросток. Холоп поднял курчавую голову свою, да завидев опричника, не скрыл страха на лице.

– Чего изволите? – спросил юноша.

– Пошли ко мне в покои писца, – бросил немец, почти не останавливаясь.

– Слушаюсь, Андрей Владимирыч, – ответил холоп с поклоном, чем сильно позабавил немца.

Пущай Штаден уж и привык к своему новому имени – и ведь не первый год величается так на Руси, всяко забавно ему было слышать то со стороны. На его хмуром холодном лице проступила слабая улыбка. Проходя по коридору, немец мельком завидел ещё двух холопских мастеров. То были крепкие рыжебородые мужики. Один стоял, придерживая дверь, второй же сидел вприсядку да работал молотком.

Не иначе как чинят дверь, что накануне с петель выбили. Штаден припомнил, что это были не чьи иные покои, как Фёдора. Исчезновение друга, безусловно, тяготило немца, да всяко было что-то в Федьке такое, что немец не мог в самом деле переживать за него. Всякий раз Басманов находил, когда попридержать язык, а когда уж и ответить, да ответить сполна. Безусловно, Штаден желал лишь добра молодому Басманову. Притом и скрестить с ним шашку Генрих уж никому не пожелал бы.

Скрывалась в том и белая зависть – Фёдор был немногим младше немца, а уж успел дослужиться, что вошёл в первый круг приближённых самого великого князя и царя всея Руси.

Немец рухнул на кровать и пялился в потолок, наслаждаясь тишиной вокруг, а главное – в своей голове. Хотя то спокойствие продлилось недолго – в дверь постучали, и Штаден тотчас же сел в кровати.

– Войди, – молвил Генрих, потянув шею, наклоняя её из стороны в сторону.

Дверь в покои отворилась. На пороге стоял писец. С собою на поясе принёс резной ящик из сосны, что служил одновременно и столом.

– Велели явиться, Андрей Володимирович, – с поклоном произнёс писец.

Штаден кивнул и указал на сундук подле своей кровати.

– Оставляй всё и поди прочь, – произнёс немец.

– Я грамоте обучен, и не только здешней, Андрей Володимирович, – молвил холоп. – Латынь знаю, могу писать со слуху.

– Оставляй. И поди прочь, – повторил Генрих.

Писец поджал губы, понял по голосу немца, сколь много лишнего успел молвить. Холоп тотчас же поклонился, оставляя ящик, где было велено. Отдав ещё сполна низких поклонов, писец удалился, затворив за собою дверь.

Генрих открыл ящик, сев подле него на сундуке. Достав берестяной лист, Штаден проверил перья, встряхнул серебряный пузырёк с чернилами. Покуда шли эти приготовления, немец уж прикидывал сказ свой. Собравшись с мыслями, Генрих принялся писать. Порою он останавливался, точно смущаясь своего намерения. Нередко такое бывает, когда описываешь событие, в ходе которого ты сам участвовал. Временами мысль сбивалась, и Генрих вновь перечитывал уже написанное, дабы связать своё повествование.

Местами он хотел умолчать, а иной раз и прибавить своей роли в том или ином налёте на дворы московские али слободские, но всяко старался Генрих пересилить и тщеславие своё, и красноречие, и излагать всё истинно, верно. Сейчас он писал о той казни, что чинили они с братией. Писал и о кабаке своём, и о порядке торговли. Писал о судьях, которые не стоили ни гроша против слова всякого опричника. Словом, писал Генрих о жизни своей в Московии.

Наконец сущностно не было ничего добавить. На том немец и остановился. Он вытер перо о край своего чёрного одеяния, плотно закрыл чернильницу, после чего перевернул её вверх дном, дабы убедиться, что чернила не изольются.

Генрих поднялся с сундука и опустил ящик на каменный пол подле себя, положив листы поверх. Чёрные ровные строки мерно серели, иссыхали. Немец открыл крышку сундука и извлёк оттуда свёрток из телячьей кожи. Так хранились его записи, которые он делал ещё до того, как прибыл в Александровскую слободу. Тут была и береста, и кожа, и конопляная бумага. Даже меж ними затесался кусок бамбукового папируса, выменянного у торговца в Великом Новгороде.

* * *

Ежели немец преспокойно ждал, как Фёдор вновь даст о себе знать, Алексей же тревожился много боле. Басман же не находил себе покоя всё время, покуда всем двором искали его сына. И покуда Алексей нёс службу царю, покуда резал немецких купцов, покуда скидывал их товар в реку, всё не выходили тяжкие думы из его головы.

«Куда ж его нелёгкая понесла?..»

В том же хмуром расположении духа Басман-отец воротился во двор. Подъехал Алексей к конюшне, да Данка тотчас же в стойле своём биться принялась. То явный знак был, что долго томится животина и что Фёдор не выезжал со двора, всяко не на своей любимице. Не знал, что и думать, Алексей. Уж притупилась тревога его, и внутренне как-то всё сделалось одно.

«Пущай…» – снизошло на Басманова.

Алексей в скверном расположении духа поднялся в свои покои. В чём был, не снимая колючей кольчуги, в том и повалился на кровать свою и принялся пялиться в потолок, покуда не закемарил, да ненадолго. Уж заслышался лёгкий шаг в коридоре, и Басман тотчас же поднялся в ложе своём.

На пороге очутился его сын. Его лицо и волосы были вымыты, лицо выбрито, отчего местами ещё пылал румянец. Под красною атласною рубахой белел лён, на ногах виднелись красные сапоги. Юноша был без украшений, что уже смотрелось даже в новинку. Шея Фёдора утопала в полутени от воротника. В руках он нёс бутыль вина, притом того самого, что распивал лишь царь али уж самые приближённые, да то редко случалось.

Суровость и гнев недолго продержались на лице старого воеводы, как бы он ни силился сохранить хмурый вид. Юноша предупредил любые упрёки отца, какие уж готовы были сорваться с языка.

– Благодарствую, притом безмерно, – начал Фёдор, положив руку на грудь. – Ежели бы не выгородили вы меня пред добрым нашим царём, Бог знает, когда б мы ещё свиделись бы!

– Где шлёндался, окаянный? – всё же слова прозвучали довольно тяжело, да всяко понял юноша, что смягчился уж отец.

– Ты правда хочешь то узнать? – спросил Фёдор да вскинул бровь.

На мгновение лёгкость и привычная весёлость мелькнули той лукавой искрой, какая уж то и дело вспыхивала в голубых глазах юноши.

– Клянись, что не измена! Крестом клянись! – требовал Алексей.

Фёдор с облегчением вздохнул, беззаботно рассмеялся, мотая головою. Волны волос его рассыпались по плечам, скользя по нежному атласу.

– Клянусь, батюшка! Что ж ты, право! Неужто мне не ведать, какая участь за то светит! – невольно юноша потёр свою шею.

– Не давай молве ходить о похожденьях твоих, – лишь молвил Алексей.

– Да ей-богу, – вздохнул Фёдор, точно в разочаровании. – Мне ж и похвалиться толком нечем в сих похожденьях. Чего уж там. Ежели то успокоит душу твою – царю о моих похождениях уж всё известно.

– Ой ли? – недоверчиво прищурился Алексей, заслышав в голосе сына неладное.

– Да вот те крест! – возразил Фёдор. – Право, не стал бы я гулять по ночам, не заручившись покровительством царя-батюшки.

– Куда ж это тебя носит, да так, что заступничества наперёд у царя испросил? – насупившись, вопрошал Алексей.

– От верно ж говорят отцы о детях своих: что нету никакого толку вбивать им, мол, туда не ходи, того не делай. Всяко ж надобно мне б самому всё и изведать, – отвечал басманский сын.

– Эдак ты чего там разведывать собрался? – настороженно продолжал расспросы Алексей.

– Да право, батюшка, неча об том! Всё образовалось, и слава богу, – молвил в ответ Фёдор.

– От сучий же бес, от погоди, погоди! От что приключится, эдак и отвечать тебе буду, от спросишь, да что, да как, от так и отвечу: неча и неча, пронесло да пронесло! Тьфу ты! – проворчал Басман-отец да бросил пустые расспросы свои.

* * *

Опричники спускались к обеденной трапезе. Нельзя сказать, что все толки ходили лишь о Фёдоре, да всяко о нём шептались, и о том знал Алексей. Однако Басман доверился слову своего сына и лишний раз не тревожился, да всяко держал ухо востро. Тому уж выучивает бытие средь бояр, тем более такого пошиба, как братия.

По своему обыкновению, царь не спешил явиться ко столу, оттого воеводы могли позволить себе всякий вздор и грубость. Едва всё не доходило до рукоприкладства и прямых побоищ – нынче всё острее вставал вопрос делёжки награбленного.

Басмановых, как и всех бояр из первого круга, мало заботили эти склоки. Надо уж преисполниться великой алчности, чтобы желать, и боле того – требовать чего-то, будучи столь одаренными царской рукой.

– Ежели тебе сделается душно, – пробормотал немец себе под нос, да притом на своём наречии, – так это оттого, что Афоня на пару с Малютой на тебе сейчас дыру прожгут.

Фёдор и ухом не повёл, делая вид, что не слышал немца. Меж тем Фёдор обернулся ко входу, якобы желая завидеть государя издали. Что немудрено, притом Фёдор мимолётно взглянул и на Афанасия, и на склонившегося к его уху Малюту. Скуратов, верно, бросил что-то не сильно лестное в адрес юного Басманова.

– Как же жажду я, чтобы их охватила смелость бравых мужей, – вполголоса произнёс на латыни Фёдор. – При всех, да склока, да притом насмерть.

И хоть юноша и не повернулся даже к Генриху, немец коротко ухмыльнулся словам Басманова.

– Право, то-то будет веселие для всей братии, – добавил Басманов уже по-русски.

– Попридержись с потехами. До гуляний ещё неделя, – бросил Алексей, верно, толком расслышав лишь последнюю фразу.

От этих слов Фёдор точно оживился да пихнул Штадена в бок.

– Неужто все те годы, что ты на Руси, не гулял на Петров день?! – с жаром вопрошал Фёдор.

– Отчего-то мне думается, что нынче мне не избежать ваших забав? – спросил немец, усмехнувшись.

– Никак не избежать! – Фёдор, будто бы сочувствуя, похлопал немца по плечу.

Алексей усмехнулся настрою своего сына. Не успел Басман и рта раскрыть, как гул за столом стих, и князья и воеводы опричные точно разом поднялись со своих мест. В палату вошёл царь, держа в руке неизменный свой посох. В облачении своём Иоанн не подобился монаху. Владыка был в красном кафтане нараспашку. Под ним белела льняная рубаха. Её ворот и рукава окантованы лентою с золотыми нитями.

Иоанн не хмурился, как бывало, ежели он в скверном расположении духа. Царь ровно пересекал палату плавным шагом, расправив плечи. Притом в стане его вовсе не чувствовалось той деланой стройности, коей стараются выслужиться перед кем-то. Лицо его было преисполнено покоя и тихой радости. То выражение и тот мягкий взгляд уж было позабыл весь двор с тех самых пор, как царица Анастасия отошла в мир иной.

Уж много лет Иоанн не удостаивал даже коротким взглядом своих подданных, покуда не займёт трон. Лишь тогда, величаво оправив подол своего одеяния, царь грозно глядел на братию. Нынче же взгляд сделался таким, что, право, многим и вовсе стало не по себе.

«В себе ли государь?» – думали опричники.

Иоанн же взирал на верных слуг своих. Взойдя к трону, он занял место во главе стола и глубоко выдохнул. Затем Иоанн сложил руки пред собою и упёрся в них подбородком. Прикрыв глаза, владыка принялся читать молитву. Опричники последовали тому же примеру, склонив головы.

– Аминь, – Иоанн осенил стол крестным знамением и глубоко вздохнул, откинувшись на спинку трона.

Никто из братии не решался приступить к еде, хоть молитва и была окончена.

– Гриша, – Иоанн обратился к Малюте, едва повернув к нему голову.

Скуратов коротко кивнул да подался к государю.

– Великий царь? – спросил Малюта.

– Скажи-ка мне, Гриш, – произнёс государь, касаясь переносицы, точно силился припомнить чего. – Накануне князя Данилова казнить вроде должны?

– Василия Дмитрича, стало быть? – спросил Малюта. – Так же сознался, раскаялся в преступных сношениях своих в Полоцке. Ныне в цепях, светлый государь, заточён. И, право, унылого вида князь, того гляди, и повесится со дня на день, али…

Иоанн усмехнулся да жестом прервал Григория.

– Раскаялся, говоришь? – Царь вскинул бровь и принялся блуждать взглядом по лицам верной братии своей.

Якобы случайно остановился он на белом лице Фёдора. Юноша изобразил тень удивления во взгляде. То было короткое мгновенье, но длилось всяко предостаточно, чтобы то мог углядеть вострый взор.

Меж тем же Малюта не ведал, куда клонит Иоанн, и, точно идя на ощупь впотьмах, ответил:

– Раскаялся во всех сношениях со вражескими воеводами.

Иоанн глубоко вздохнул и улыбнулся, пожав плечами.

– И беззаконник, если обратится от всех грехов своих, какие делал, и будет соблюдать все уставы мои и поступать законно и праведно, жив будет, не умрёт, – произнёс царь, подняв руку плавным жестом. – Пущай же помнит о милости моей, покуда вернётся на службу. Повинную голову меч не сечёт.

Вновь братия переглядывалась меж собой, точно искала ответа друг у друга. Не скрывал владыка снисходительной улыбки на устах своих. Было своё упоение в том смятении на этих хмурых суровых лицах. Наконец царь коротко кивнул кравчим, что стояли в ожидании, и те тотчас же принялись обходить стол, наполняя чаши опричников сладким вином али медовухою.

– Слава великому князю и царю! – провозгласил Басман-отец, поднимая свою чашу.

С тем и иные подняли свои чаши да со звоном сомкнули их.

– Ты, часом, не знаешь, отчего? – вполголоса спросил Басманов у сына.

Фёдор чуть приоткрыл глаза да пожал плечами.

– Право, батюшка, откуда же? – молвил в ответ юноша.

* * *

– Что думаешь? – спросил Афанасий.

– Что тут думать-то? – огрызнулся Малюта. – Поди, говорит, отпусти! Ваську-то этого собаками травили, и огнём, и бог весть чем, чтобы «раскаянье» из паскуды упрямой вытрясти. А нынче что? Тьфу ты.

– Ну, служба у нас опасная, – пожал плечами Афанасий, спускаясь в подземелье Кремля вместе с Малютою да следуя чуть поодаль. – Всякое ж может с ним приключиться.

– И то верно, – кивнул Григорий. – Небось Филиппка надоумил, не иначе. Вот не переношу попов, а Филиппку пуще иных.

– Попридержи коней. Царь нынче его под свою защиту взял, – предостерёг князь Вяземский.

Малюта отмахнулся.

– День, другой, и наскучит ему поп. Вот-вот, помяни моё слово! – приговаривал Григорий.

– Филипп меня мало волнует. Намного боле эти черти татарские, – молвил Афанасий.

– Ну, Федька, ясное дело, а с Лёшей ты чего не поделил? Вам даже бабы разные по сердцу приходются, об чём вообще речь? – усмехнулся Малюта.

– Вот тут не прав ты, Гриш, – Вяземский замотал головой. – С Лёшкой-то как всё ясно. Дело к нему такое, что ублюдка своего паршивого всюду пред государем пристраивает. А тот, знай себе – средь бела дня на службу не явился, и что ему? Видно, мало Лёша порол его.

Малюта почесал затылок.

– Я вот что скажу – таких, как Басмановы, пороть толку никакого. Ну право, мне тоже мальчишка этот не пришёлся по сердцу, но чего не отнять у них – так это породы их подлой. От что ублюдки Лёшкины мне скверными казались, так тьфу! Не видали мы ещё ничего, – произнёс Григорий, пожав плечами.

– Пущай. Надобно всё прознать. Отворяй, – кивнул Афанасий на тяжёлые двери темницы Кремля.

Малюта повиновался, но разум его занят был измышлениями.

– От Федька, от сукин сын! – усмехнулся себе в бороду Малюта, отворяя чугунный замок.

Петли жалобно проскрипели, покуда массивные двери отворялись.