Текст книги "Гойда"

Басманов кивнул, слушая рассказ князя.

– И теперича ты в бегах? – едва ли не со злорадной усмешкой спросил Фёдор.

Афанасию хватило одного взгляда на этот коварный прищур, на искру той живой дерзости в очах Басманова, чтобы от сердца отлегло.

– И куда ж путь-дорогу хоть держим? – вопрошал Фёдор.

– На Белоозеро, – ответил Вяземский.

– А чай, – Басманов чуть прищурил взор, – не туда ль ты свозил этих своих…

Князь кивнул.

– Всё так, всё туда, – ответил Афанасий.

– Так коли ты там завсегдатай, – всё недоумевал Фёдор, – тебя ж признают? Поди, в Кремль доложат, а там и Малюта проведать тебя, поди, паче меня видеть захочет.

– Главное, чтобы тебя не признали, – молвил Афанасий да окинул Фёдора взглядом с ног до головы.

Облик Басманова разительно переменился. Взгляд был совсем иным. Щёки впали, пуще прежнего очертив резкие скулы. Но боле всего была приметна тёмная щетина. Покуда они держали путь свой, им нередко приходилось спать под открытым небом. Даже будь у Фёдора нынче под рукой и тёплая вода, и годный клинок, чтобы не оцарапать кожи, и зеркало искусных мастеров, то всяко не помогло бы.

Руки Фёдора предавались дрожи так часто, что сам он уже не мог с ними совладать. Во время езды верхом он стискивал, сколь было ему посильно. И всяко со гнусной досадой Фёдор ловил себя на этой трусливой дрожи. Как и сейчас, сидя подле костра, он сцепил замок, да покрепче.

– Ну и как тебе твоя затея? – вопрошал Фёдор.

Афанасий кивнул, точно прося изъясненья.

– Не знаю, чего ты хотел сим устроить, да всё впустую, – пожав плечами, молвил Фёдор. – От нынче сам в бегах да опале и ничего не поимеешь с меня, – с какой-то лёгкой грустью сказал Басманов.

Вяземский пожал плечами, поднимая голову к небу.

– Ну авось на Страшном Суде нет-нет да зачтётся, – ответил Афанасий, выискивая первые звёзды.

– От тем более зря, – с тихим злорадством молвил Фёдор. – Поди, за мою-то жизнь тебе токмо накинут мук пострашнее.

«Хоть на себя похожим делается, а не то было ж… От, Алёшка, и наказал ты мне работёнку, наказал…» – думал князь да согласно кивнул, разведя руками.

– Завтра в вотчину прибудем, людей возьмём. Обставим всё, что ты опальный князёк, – наставлял Вяземский. – Рот на замке держи. У тамошних, у белоозёрских, свои счёты с опричниками.

Фёдор кивнул. На сём князь потянулся, утомлённый тяжёлой дорогой.

– Афонь, – молвил Басманов, и Вяземский тотчас же обратил взор к нему. Фёдор поднял глаза, положил руку на сердце. – Спасибо тебе. Право, хочешь верь, хочешь нет, а всяко воздам тебе.

Вяземский устало улыбнулся, да с безмерной теплотой.

* * *

Ещё не наступил полдень, как Афанасий оборачивал руки Фёдора потёртым мягким ремнём.

– Да не, – молвил князь, мотая головой, – не признать тебя, не признать.

Фёдор кивнул, ничуть не сторонясь, когда Вяземский похлопал его по плечу напоследок. Басманов подался вперёд, давая накинуть на себя холщовый мешок. Вяземский медлил, пущай, что его ждали ратники с вотчины. Афанасий беззвучно молвил какую-то короткую молитву лишь губами и трижды перекрестил Фёдора, и лишь опосля приступились к делу.

* * *

Мчались всадники страшною дорогой – мимо Белоозера, к крепости монастыря. Гнали да гнали лошадей своих опричники, стегали что есть мочи. Впереди несся конь, помимо всадника поперёк седла тело перекинуто – ни живое ни мёртвое. Перебитые в кровь руки стянуты ремнями. Окоченели пальцы с мороза. На голове мешок, да сквозь ткань грубую холщовую всё проступает кровь.

Въехали опричники на двор заснеженный да скинули поклажу свою. Человек уж и не шевелится, да пнул главарь в живот связанного, а тот и звуку не подал. Монастырские, явившиеся навстречу сей жути, быстро признали, что к чему, и с великим страхом глядели на князя Вяземского.

– Подонок этот сучий, – громко объявил опричник басом своим, – руку поднял на слугу государева! Да с тем и измену уготавливал! В цепях держать выблядка поганого!

Мужчина вновь будто бы и впрямь со всею злобой пнул изменника, да тот лежал на холодном снегу, точно чувства давно покинули его. На сём Афанасий круто развернул свою лошадь и лишь единожды обернулся, завидя, как служители святой обители склонились над Фёдором.

* * *

На этом обрываются любые упоминания Фёдора Басманова.

Глава 11, последняя

Великий князь Московский и царь всея Руси восседал на холодном троне. Его лик, будто каменный, охладел в покойной отрешённости. В зале стояла тишина.

«Всё проходит…» – думал Иоанн, и та мысль приходилась долгожданным покоем на его раскалённый, растерзанный ум.

В коридоре послышалось бесовское бренчание. Иоанн улыбнулся краем губ, завидя нелепый и дурашливый наряд горбуна, что ковылял к государю. Царь коротким взглядом велел пустить этого дурака и насмешливо выжидал какой причуды. Горбун раскланялся, подивив Иоанна одним лишь явлением, что уроду есть ещё куда гнуться. К ногам царя была брошена изношенная потёртая тряпица, в грязи, ободранная донельзя, едва не рассыпающаяся в труху. Иоанн подпёр голову рукой, поглядывая на отвратительную ветошь, и едва повёл бровью.

– Что это? – вопрошал Иоанн, кивая на ветошь.

– Как же что, царь-батюшка? – подивился горбун, тараща свои глаза. – Написано ж!

Иоанн хрипло усмехнулся, пожав плечами.

– Очи мои занемногли в трудах, – молвил царь, – зачитай-ка мне.

Горбун вновь исхитрился отдать поклон, воззвав к жестокой весёлости на лице Иоанна. Дурак поднял тряпицу и с особым трепетом расправил её на своих руках.

– Челобитная ж, – «зачитал» горбун.

– По ком? – вопрошал Иоанн, сложив руки замком пред собою.

– Али не ведаешь, царе? – вновь подивился уродец, тараща свои глазёнки.

Владыка молча постукивал пальцами друг о друга, принимая эту речь, а выждав, предался безумной скалящейся улыбке. Мотнув головой, царь опустил взгляд вниз, а когда вновь поднял очи, залился смехом, что всякого пробрал до жути.

* * *

Малюта явился и отдал низкий поклон.

– От что, Гриш, – молвил царь, поглаживая бороду, – всё ж кажи мне тело.

Малюта свёл брови, а потом до него дошло осознание. Сглотнув, он покорно кивнул владыке.

– Уж весна, государь. Там едва что схоронилось, – молвил Скуратов.

– Тем лучше, – молвил Иоанн, с лёгкой улыбкой прикрывая тяжёлые веки. – Неси черепушку.

Григорий вновь отдал покорный поклон.

* * *

Иоанн небрежно подцепил пальцами зияющие глазницы и пошёл на свет, к окну. Царя не смущали остатки падальной плоти и крови на черепе, и он брался за сие подношение голыми руками безо всякой тени брезгливости. Мерный свет лился из окна, покуда владыка подставлял череп на свет. Иоанн недовольно цокнул, ибо едва-едва уцелевшие зубы не давали никакого заверения. Царь резко поднял череп над головой и злобно разбил об каменный пол. Презрительным жестом владыка велел вымести весь этот сор.

* * *

На Белоозере неторопливо занималась весна. Монастырские стены приняли себе нового брата. Послушник был молчалив и угрюм. Он не называл своего имени. При постриге он кротко попросил нынче служить под именем Божьего человека Алексея, и настоятель дал на то благословение.

Алексей, право, был молчалив, и вот уже два месяца жил в обители, но, право, прослыл человеком скверного нрава. Он был ленив и празден, и настоятель никак не мог принудить прибывшего к труду. От него не было толку на службах. Молчаливый и тихий, он не пел в хоре, не читал молитв, как бы того ни добивались святые отцы.

Он исправно вставал к заутрене, знал весь порядок службы, но никогда не молился вслух. Молодой монах не боялся ни побоев, ни колодок и заточений крохотной кельи, призванной смирять гордый дух. Напротив, он ел до того мало, что братия заподозрила, как бы он не воровал ночами али ещё когда, как шанс подвернётся, но все старанья изловить были тщетны.

Ночью Алексей не закрывал своей кельи, и монахи видели его, забитого в угол, взирающего пустым стеклянным взором в пустоту. Порой посреди ночи он сам выходил в коридор, оглядывался и чёрт знает кого ожидал увидеть, а всяко попросту возвращался в свою келью.

Через два месяца настоятель оставил всякую мороку и решился не мучить ни себя, ни прочих монахов братии. Алексей получал свою скудную трапезу и молился вместе со всеми, но на сём его деяния были окончены, и он выглядел боле бледной тенью, нежели человеком из плоти и крови.

Весна делала дни всё длиннее и длиннее. Когда звонарь взошёл на невысокую колокольню, он исправно приступил к своему долгу. Мерный призыв медных колоколов раздавался до Белоозёрска, до зеркальной глади холодных вод, по здешним молчаливым лесам. Ровный звон лился до тех пор, пока звонарь с ужасом не отпрянул, завидев фигуру нелюдимого послушника Алексея – молодой монах был на колокольне всё то время, стоя холодной тенью.

В монастырской братии только и знали, что он перешёл дорогу опричникам, и всё не могли дознаться, в чём дело. Сам брат Алексей от всяких расспросов делался вовсе жутким. Его взор становился неподвижным и мёртвым, он упрямо глядел, не отводя очей. Всяк, кто и горел расспросами, отступался, боясь той истины, что скрывалась за сим взором.

Иной раз Алексей отвечал кривой недоброй ухмылкой, глухим сорванным смехом или присвистом. Толку в том, ясное дело, никакого не было. Так никто во всей обители правды-то и не дознался. Было даже какое-то убогое снисхождение к полудурошному отшельнику. Алексей любил уединение. Его часто заставали за бестолковым разглядыванием ладно бы цветущего нежного сада али озёрного берега – молодой монах мог пялиться попросту в стену. Он не отзывался на нынешнее своё имя, и даже прикосновения не всякий раз помогали воротить монаха из его гнетущей отрешённости.

* * *

Стояла приятная майская ночь. Послушник Алексей не спал, но и едва ли то состояние блуждания духа и рассудка можно было назвать бодрствованием. Его светлые глаза опухли от слёз. Угрюмые ночи так и пробивали на какую-то тягучую тоску. Он изучился плакать тихо, так, что при открытой двери никто не слыхал никакого всхлипа. Нужно было лишь совладать со своим дыханием, а там уж дело за малым.

Мысли были до пугающего тихими. Далёкие шаги.

«Взаправду?»

Он свёл брови, чутко прислушиваясь. Раздался оглушительно резкий удар, точно дверь соседней кельи была выбита. Пугающий гул раздался эхом по коридору, и страшные удары послышались снова и снова. Алексей сглотнул, слыша отдалённые крики спросонья.

Дверь в келью была и без того отворена, и длинная тень явилась на пороге, а за нею явился и её хозяин. В царящем кромешном мраке безо всякой ошибки признавался нынешний первый опричник при дворе, чёртов рыжебородый Малюта. Мгновение, и всё застыло. Отчаянный стук собственного сердцебиения затмил любую мысль. Разум гудел, и кости взвыли сызнова.

Сколь нежданно грянул суровый опричник в святую обитель, столь же нежданно пошёл прочь, продолжая выламывать дверь за дверью. Он лежал не шевелясь, слыша мерный грохот, порой сопровождающийся далёким криком. Наступила тишина, и вскоре мимо и без того открытой кельи вновь прошла фигура Малюты, мельком заглянула, прежде чем покинуть монастырь.

Наутро монахи были угрюмы да переглядывались друг с другом, боясь обмолвиться и словом. Лишь брат Алексей с отрешённой насмешкой ведал боле прочих али уж вовсе рехнулся – что в целом довольно славный исход.

* * *

Трапезная исполнилась своего обычного шума. Покуда братия вкушала свою пищу, Алексей, которого уж прозвали Нелюдимым, осторожно брался за ложку, но вместо того, чтобы приступить к своей похлёбке, сжимал кулак, как будто пытаясь проверить, какова нынче его хватка.

Монахи давно привыкли к его придури, к его молчанию и упрямству. Кто-то поговаривал, будто бы столь молодой монах уже дал обет молчания, искупая пред Богом свои грехи. Всяко Алексей, стиснув зубы, пытался взяться за ложку крепче, но силы его покинули, пальцы сделались упрямо неподатливыми. Цокнув себе под нос, монах бросил ложку на стол и, переводя взволнованное дыхание, глушил что-то в себе.

Дни не отличались друг от друга, равно как и ночи. Так было до этого момента, когда опустился прохладный сумрак. Алексей сглотнул, видя подле своего ложа знакомую фигуру. Отчего-то разбирало на смех при виде давнего-давнего знакомца, злосчастного князя Согорского.

– Ещё чего, – с неровной усмешкой молвил монах, мотая головой. – Я не трус и слабак, как ты.

– Как раз для сего надобно много мужества, – невозмутимо произнесла тень князя.

Молодого монаха разобрало дурацким сиплым смехом. Он обхватил себя поперёк живота, а второй рукой провёл по лицу.

– Так вот каково это? – лихорадочно бормотал он себе под нос.

* * *

Одной из ночей пробудился молодой монах от страшного зова, и сердце его пребольно заныло. Прислушавшись в ночной тиши, он вновь уловил протяжный жалобный крик.

– Данка? – прикрывая рот рукой, прошептал Алексей.

– Не печалься о ней, не горюй, – раздался голос в темноте.

Монах уставил очи свои, охваченные безумием. Едва-едва взор, пленённый тьмой, разглядел образ, так не было никаких сил тому поверить.

– Юрка? – шептали немощные, холодные уста монаха.

– Приглядываю я за кобылкой твоей, славная она. Жива-здорова, заплутала малость, токмо и всего, – молвил добрый образ.

– Прости, – бормотал монах, пряча лицо в руки свои.

Старое жжение вновь занялось.

– Остави нам долги наша, неужто запамятовал? Аль кто из нас конюх безродный, а кто во братии Богу служит?

Ком стоял в горле, и едва набрался духу брат Алексей, чтобы молвить ответ, как всё перестало. Видение растаяло и боле не приходило.

* * *

Так в нудной рутине наступило лето. Была среда, раннее утро. Угрюмое молчаливое упрямство брата Алексея уже сделалось шуткой, и уж не оттого ли? – да монах все принял послушания настоятеля, став на исповедь. Он молча внимал любому признанию, и едва ли он внимал, какой в них смысл. Бездушно и отсутственно он благословлял прихожан и братию.

Нынче его угрюмость была славной, ибо много проще облегчить душу, ежели пред тобой столь отрешённый исповедник. Алексей безмолвно и бездумно осенял крестным знамением очередного прихожанина, даже не глядя, но пришлый не целовал распятия и писания, а оставался стоять подле всё такого же равнодушного исповедника.

Монах даже не отпрянул от прикосновения к своему лицу до того самого момента, как его лицо обернулось вверх. Он сглотнул, не веря собственным глазам.

– Это я, Тео, – тихо молвил Генрих.

Молодой монах не верил своим глазам и глядел с замиранием сердца. Его очи широко отверзлись, и он с безмерным алканием взирал, искал, выискивал – то ли взаправду? Откинув всякое сомнение, они впали в пылкие объятия друг друга.

– Сыскал же, сыскал, – тихо приговаривал немец, хлопнув Фёдора по плечу.

* * *

Они брели вдоль лесного озера, по серому песку, из коего торчали коряги ближних деревьев. На глазу Генриха чернела повязка, закрывающая его непривычное для Басманова увечье. Генрих выудил гладкий камешек да, подкрутив, метнул на водную гладь. Сделалось пять блинчиков, прежде чем камень пошёл ко дну.

Позади них, укрывшись в прохладной тени, отдыхали две лошади немца. Фёдор безуспешно пытался сжать камешек в руках, но пальцы не слушались. Генрих со скорбью примечал это, как разглядел и седину в волосах друга, а ведь ему было едва ли двадцать.

– Я взял твой след с самого Кремля, – молвил немец, садясь у берега рядом с Басмановым.

Фёдор поднял взгляд и сглотнул.

– Ты видел жену мою? Али сына? Что с сыном моим? – вопрошал Басманов.

Генрих глубоко вздохнул и перевёл взгляд на озёрную гладь. Его взор был угрюм и красноречивей всего нёс страшную весть. Фёдор едва-едва взглянул на друга мимолётной украдкой, но разум сделался слишком проворен. Больная правда резанула глубоко в душу, и стало сложно дышать. Фёдор стиснул зубы до скрипа и сам не ведал, какой жуткой улыбкой дрогнули его уста.

– Мне, право, жаль, Тео, – молвил Штаден.

Басманов стиснул зубы и едва мотнул головой, попросту не веря услышанному, ибо никак не могло быть правдою. Фёдор глубоко выдохнул, невольно обхватив себя руками. Подняв взор к небу, он сглотнул, не заметив, как сильно прикусил губу. После хриплой усмешки он провёл рукою по лицу и уставился на озеро. Слабый ветерок трепетно ласкался к чистой глади. Вдалеке плавали птицы – отсюда и не разглядеть какие. Фёдор чуть прищурил взор.

– Об Вяземском какие-то вести есть? – вопрошал он, глядя, как на озере всё гуляет рябь.

– Нет, – пожал плечами Генрих, – в опале токмо он. От ищут всё.

Фёдор вновь хмуро вздохнул и, стиснув кулаки, всё же решился.

– А Малюта? – спросил Басманов.

Штаден сплюнул.

– Жив, мразь, на месте. Куда денется, – процедил сквозь зубы Генрих.

Фёдор хмуро отмахнулся.

– Плевать, – сиплым и обессилевшим голосом молвил он.

Генрих приобнял друга за плечо, и Басманов ощутил какую-то страшную, забытую дрожь в своём теле. Страшное волнение, задушенное, зарытое где-то, откуда оно не должно было выбраться, вновь подняло голову и гнусно впилось в сердце. Фёдор с глубоким вдохом унимал то холодящее волнение, заламывая свои холодные руки.

Генрих, слыша дыхание Басманова, видя, как трепещут его ноздри, пуще прежнего взялся за плечо друга. Немец положил свою руку поверх сплетённых рук Фёдора, удерживая лихорадочную дрожь. Тихий шёпот Генриха заверял на каком-то среднем наречии – не то русском, не то латинском, что всё образуется и будет славно.

Басманов, сосредоточившись на голосе Штадена, отчаянно закивал, точно тем самым заверял сам себя, что так оно и есть. Они просидели на берегу долго, не ведя никакого счёта времени. Не стоило волноваться, что кто-то спохватится – никому не было дела.

Солнце, видать, перевалило за полдень.

– Тео, – тихо молвил Генрих, видя, что друг и вовсе задремал, сморённый ласковым солнцем.

– Да? – отозвался Басманов, открывая глаза, а затем согласно кивнул.

Генрих облегчённо вздохнул, крепко обнял друга, трепля его по голове.

* * *

Штаден не переставал ужасаться переменам в Фёдоре. Внешний облик его едва ли походил на того Тео, с коим он простился тогда, зимой, в безлюдном монастыре. Фёдор похудел, движения были вялыми. Некогда живой, проворный взор, порой с коварным прищуром, сделался холодным, отрешённым и разбитым.

На первой же стоянке на реке Штаден с усилием воли сдержал свой ужас от вида шрамов на теле друга. Но было и нечто, что снедало немца много боле, нежели увечья или седина его.

Одной из ночей они остановились у оврага. Когда Штаден уже почти заснул, Басманов поднялся с их бивака и метнулся к перелеску, что был неподалёку. Он не надел сапог и посему быстро ободрал босые ноги. Генрих окрикнул Фёдора пару раз, но тот и ухом не повёл. Как только немец нагнал Басманова, тот точно отмер да со страхом принялся оглядываться по сторонам.

Было дело, когда поздним вечером они переплавлялись через реку верхом, Басманов стал посреди течения. Генрих то заметил, уже выйдя из воды и ожидая Фёдора на другой стороне. Сам же Басманов стоял, омываемый тихой рекой и подняв голову вверх, будто бы что выискивал средь звёзд. Генрих воротился в воду, взял лошадь Басманова под уздцы и вывел на берег.

Они не обмолвились об этом. Не то чтобы у Штадена не было никаких вопросов – напротив, природное любопытство немца колко давало о себе знать. Генрих сразу понял, что нет никакого толку что-то испрашивать у Фёдора, ибо сам он, видать, был исполнен большего смущения и страха, нежели немец, и ответов не было. Штаден страшился и той перемены, которая больно бросалась в глаза. Басманов был молчалив и угрюм, а речь его сделалась медленнее и тише, и порой то и дело какое слово тянулось да отдавало скрипучей хрипотцой.

Они ехали скоро и ночевали зачастую под открытым небом, вдали от сёл и городов. Быть может, оттого-то Фёдор взаправду даже не понял, как они очутились за границей, токмо по речи и уразумел, что уж нынче они не на Руси. Память неуклюже и неповоротливо ворошила какие-то обрывки тех знаний о латинской речи, которые Фёдор наработал за дружбу с Генрихом, да тяжко было глаголать на родной речи, не то что на иноземной.

Так они добрались до города с мощёными улочками. Поздний летний закат должен начаться через пару часов. Немец был безмерно рад оживлению Фёдора. Басманов глядел на высокие острые шпили, неведомые на земле Русской. Они проезжали по мосту, и Фёдор едва ли не привстал в седле, чтобы оглядеть открывающийся им город. Уж вовсе отрадно сделалось немцу, когда Фёдор спросил о высоком здании с каменной кладкой на первом этаже и высокой острой крышей. Покуда Генрих отвечал, что есть в городе и как сыскать, Фёдор согласно кивал, а взгляд и, видать, ум мало-помалу оживали.

До замка Генриха оставалось не больше получаса езды, так что Штаден предложил остаться в городе. Фёдор глядел на всё ежели не заворожённо, то всяко с большим интересом. Генрих повёл друга в славное место, где прямо с порога душно пахнуло мясом. Хозяин здешний что-то молвил с громким радушием, стоило немцу переступить порог. Гости подняли своё пойло – поди, им всякий повод в радость.

Как понял Басманов, хозяин был в свойстве с Генрихом, и посему им было и место, и кушанье подано довольно скоро. Им налили крепкого пива, и Фёдор охотно припал к огромной жестяной кружке, выпив едва ли не разом. Генрих одобрительно хлопнул его по плечу и, громко гаркнув что-то, велел подать ещё.

Басманов усмехнулся, глядя на немца, да откинулся назад к стенке и, сложив руки на груди, с любопытством оглядывался по сторонам. Всюду звучала непривычная речь, которая обратилась единым непонятным шумом. Фёдор, видать, от неча делать али просто устал с тяжёлой дороги, прикидывал в голове, об чём ругаются те два красномордых толстяка, а вот тот худощавый плут с крысьими глазками выискивает чего… да чёрт его знает.

Фёдор глубоко вздохнул, проводя рукой по лицу. Крепкое пиво приятно расслабляло ум.

За эту славную трапезу Генрих не расплатился. Хозяин же, видать, был рад видеть Штадена. Они крепко обнялись, и после громких прощаний наконец Генрих и Фёдор вышли на улицу.

Уже смерклось, и Басманов глубоко вздохнул да потёр висок. Отвыкши от пьянок, он как-то легко сморился, али пиво и впрямь было крепким. Видя шаткость своего друга, Генрих предложил было уже ехать в его поместье, но Басманов всё же просил ещё пройтись по уже стихшему, опустевшему городу. Генрих пожал плечами и поддался воле Фёдора. Они брели по тихим улочкам. Порой им попадались пьянчужки, бродяги, босоногая детвора.

В одной из подворотен притаились и продажные распутницы, зазывая их. Генрих бросил им короткий, грубый ответ, и девки залились пьяным смехом, присвистывая вслед.

Фёдор пропускал мимо ушей всё, что делалось средь людей, и глядел много больше на дома, которые не походили на терема русские. Басманов с необъяснимой алчностью заглядывал в окошки, ещё не закрытые ставнями, и можно было видеть слабые отблески огня.

Немец со спокойной душой угадывал то пылкое любопытство, которое померкло, но не угасло вовсе во взгляде друга. Уже сделалась ночь, когда они сели верхом и тронулись в пригород. Фёдор сперва подумал, ему мерещится, будто бы во мраке очерчивалось нечто громадное. Каменная крепость всецело поразила взор его, и Басманов тихо присвистнул себе под нос, покуда глядел на эдакое.

Генрих самодовольно ухмыльнулся, теша, конечно же, и собственное тщеславие, но и вместе с тем явственно видя, что его Тео приходит в себя. Они подъехали к широкой каменной лестнице, и конюшие вышли принять лошадей. Фёдор едва не споткнулся на лестнице, оглядываясь по сторонам, – благо немец вовремя подхватил друга.

В просторном зале их встретили слуги, и они с большой отрадой чествовали господина и дорогого гостя. Штаден отдал несколько приказов, и все принялись за работу. Меж тем Генрих повёл Фёдора к лестнице.

– А где Алёна? – спохватился Басманов.

– Наверно, в своих покоях, – отозвался Генрих с мягкой улыбкой.

Басманов свёл брови.

– Ну-ка выкладывай, – велел Фёдор.

Штаден усмехнулся, прикусив губу.

– Она носит. От уж полгода. Даже боле, – отрадно и с усладой в голосе произнёс Генрих.

– Да ладно… – протянул Фёдор, покуда медленно осознание настигало его, и тотчас же Басманов вновь помрачнел. Сглотнув, он кивнул и хлопнул немца по плечу. Штаден замер, и брови его нахмурились.

– Чёрт, – цокнул немец, проведя рукой по затылку.

– Полно об этом, – отмахнулся Фёдор. – Рад я за тебя, Генрих. От всей души рад.

Штаден поджал губы и кивнул, положа себе руку на сердце.

* * *

Стук разбудил немца. Дело шло к полудню. За окном занималось славное доброе солнце. Крепкий глубокий сон медленно рассеивался в рассудке. Немец глубоко вздохнул, потирая глаза, и осторожно вынул руку из-под тёплой щеки Алёны, мягко погладил её по волосам.

Нежная улыбка невольно занялась на его лице, когда она ворочалась сквозь сон и чуть повернулась. Сквозь сорочку проступал большой живот. Алёна не открывала глаз, но ресницы чуть подрагивали. Генрих осторожно и трепетно едва-едва коснулся живота и наконец пошёл отворять дверь. На пороге стояли Фёдор со служанкой.

– Не разбудил? – вопрошал Басманов.

– Нет, – ответил Генрих, выходя из покоев, и с осторожной оглядкой закрыл за собой дверь. –  Чего?

Фёдор развёл руками да указал на служанку – худощавенькую бледную девчушку, повадками и даже мордочкой чем-то напоминающую мышку.

– Не знаю, всё, что разобрал, мол, «Штаден, Штаден», – произнёс Басманов. – От и подумал, видать, что-то да надобно.

Генрих кивнул девке, и служанка залепетала на здешнем наречии. Немец кивнул со слабой улыбкой на устах.

– Спрашивает, мол, не желаешь ли искупаться. Там воды уж нагрели, – молвил Генрих.

Фёдор охотно кивнул, проводя рукой по отросшей щетине.

– А тебя на кой чёрт кличет, дура? – недоумевал Басманов.

– Да это она тебя кличет, – ответил Генрих. – Я наказал им всем, что брат ты мой.

Фёдор замер, внимая тем словам. Штаден кивнул, заверяя уж наверняка, видя какую-то растерянность во взоре его. Цокнув себе под нос, Басманов плотно стиснул губы и крепко-крепко обнял своего друга.

– Ибо так и есть, Тео, – прошептал Генрих, отвечая на это пылкое объятие.

Фёдор часто закивал, сжимая немца ещё крепче.

* * *

Мягкое летнее утро дышало благой прохладой. Генрих, Фёдор и Алёна сидели в тенистом перелеске. Штаден не надевал повязки на свою пустую обезображенную глазницу.

Басманов выпил уже с утра. На беспокойство Генриха Фёдор ответил, что так борется с болью, ставшей в висках ещё ночью. Штаден не продолжил своих расспросов, хоть и душу его продолжало смущать пристрастие Фёдора к выпивке. Утренняя прогулка славно приводила мысли в порядок.

– Уж придумали, как наречёте? – вопрошал Фёдор, потянувшись.

– Михель, – кивнул Генрих.

Басманов свёл брови, прокрутив пару раз то имя в голове, да поглядел на Штадена.

– Такова плата его, – пожав плечами, молвил Генрих.

Фёдор кивнул, прохаживаясь босиком по сочной траве, усеянной бисеринами росы.

* * *

Конец лета уже подгорал суховатой желтизной на листьях. То приступалось незаметно, да ежели вглядываться в листву. Резвый конь Генриха миновал всякую преграду и бурьян и домчался до тенистой опушки. Копыта лошади чавкнули о сыроватую землю, и Генрих быстро спешился, опираясь на копьё точно на посох.

– Не догнал? – спросил Фёдор, поглядывая на друга.

Штаден глубоко вздохнул, переводя дыхание, и огляделся. Они выбрались на охоту. Штаден умчался чуть вперёд и скоро опомнился, не завидев нигде своего друга. Проносившись по лесу пару минут, он вышел как раз к этой низине. Фёдор сидел на поваленном погнутом дереве, хмуро, с грустью Басманов отмер из своего оцепенения.

Генрих сел рядом и, передёрнув плечами, снял флягу с пояса и протянул её Фёдору. Басманов охотно налёг на крепкий мёд. Опосля вытер губы и воротил флягу немцу. Они молча сидели в убаюкивающе прохладной тени, а от затхлой земли пахло сыростью.

– Я давненько уж хотел повидать старых знакомых, – молвил Генрих. – Ежели тебе не по нутру шумные сборища…

Фёдор громко засмеялся, видать, даже слишком громко.

– Когда мне сборища не по нутру были? – вопрошал Басманов, и неволею в этих словах вложено было столько невысказанной, глухой и запрятанной тоски, что голос дрогнул.

Немец поджал губы и с какой-то глупой и виноватой улыбкой потрепал Фёдора по голове.

* * *

Холодные стены замка немца будто бы ожили. Разный люд собирался – средь вельмож и принцев затесались наёмники, совсем недавно сослужившие себе состояние да статус. Были нынче и вовсе разбойничьи хари, и были горячо и радушно приняты под крышей Генриха.

Слуги то и дело шныряли, катя тяжёлые бочки. Выпивка лилась рекой едва ли не буквально – кто-то из нерадивых крестьян умудрился разбить целый ящик, и липкое пойло расползлось тёмной лужей на полу.

Генрих представлял всем многим и многим гостям Басманова как своего давно потерянного брата, Теодора Штадена. Кто-то молча и с вежливой улыбкой принимал это, кто-то громко и спьяну шутил на сей счёт. Пущай Басманов не понимал смысла тех слов, но улавливал усмешку да недоверье гостей ко словам Генриха.

Давненько Фёдор не был на таком отрадном застолье. Он быстро напился и славно чувствовал себя, не зная никого из гостей. Речь иноземную Фёдор примерно улавливал. Он пил ещё и ещё, освобождая какой-то тяжкий гнёт своего разума. Фёдор откинулся назад, слушая краем уха, о чём болтает Генрих. Подле немца сидели двое здешних вельмож и что-то расспрашивали Штадена.

Фёдор подался вперёд, едва услышав что-то про «русского безумного князя Московского». Весело присвистнув, Басманов обратил на себя внимание.

– Это вы ж ничего и не знаете, – засмеялся Фёдор на кривой, но всяко различимой иноземной речи.

– Поведай же, – махнул рукой кто-то из знакомцев Генриха.

– Он жрёт сердца, – пожав плечами, выпалил Фёдор.

Гости разразились громким смехом, и лишь веселье Штадена поутихло.

– Да-да, – кивнул Басманов, – жрёт сырыми. Ему как-то подали жареное, так и предали огню того нерадивого, что вкус крови отбил напрочь.

Видать, Фёдор и дальше бы продолжил, но рука Генриха опустилась ему на плечо.

– Тео, – молвил Штаден, заглядывая другу в глаза.

Фёдор цокнул, скидывая руку, но всяко отвёл взгляд. Горящий, неописуемый стыд наполнил всё его тело, и он не мог никак избавиться от этого мразотного ощущения под кожей. Поднимаясь со своего места, Фёдор задел пару блюд, а они уж высокий кувшин. Всё с грохотом пало на каменный пол, и Фёдор с превесёлым смехом пнул посудину, поднявши больше шуму.

– Али не прав я, братец?! – горланил Басманов.

Генрих подорвался со своего места и крепко обнял Фёдора. Отстранившись, Генрих обхватил лицо его. Они прикоснулись лоб ко лбу. Сквозь царящий вокруг дикий шум они слышали дыхание друг друга.